подлость ради детей и эгоизм героизма [девочка и Босх]
А теперь попробуем сделать невероятное и написать о фильме «Пятая печать» (Az ötödik pecsét, 1976) Золтана Фабри. У меня в случае таких лент руки опускаются, честно. Не знаешь, как к ним подступиться. Поэтому попробуем быть проще, что ли. Это тоже антитоталитарное кино (опять же - в узком смысле антифашистское), и тоже про экзистенцию. На этот раз - выбор героям фильма приходится делать действительно экзистенциальный, поэтому ленту легко сравнить с великим фильмом Мельвиля «Армия теней» и не менее великим фильмом Шепитько «Восхождение». Первая часть фильма представлена приятным, теплым чеховским вечером, который проводит компания загулявших венгров, после чего расходится по домам. Домашний уют или не уют - вторая часть фильма, которая тоже очень чеховская, «скучная», бытовая, но при этом прослоенная бесподобными сюрреалистическими вставками в духе натурально Босха (непосредственно с Босха, к слову, фильм и начинается). Третья часть - «гестапо, армия теней, восхождение». Не в последнюю очередь именно из-за босховских психоделических вставок и как будто бы разной тональности всех трех частей фильма очень сложно о нем писать. При том, что очевидно любому посмотревшему - он на самом деле очень простой и умный.
Венгерское кино для среднестатистического киномана представлено в общем и целом тремя фамилиями, вот и русская вики-страница, посвященная ему, упоминает их сразу же, в первом абзаце: Иштван Сабо, Бела Тарр, Миклош Янчо. Если я до сих пор «еще что-то слышал» про этого самого Фабри, то после «Пятой печати» буду обязательно с ним ближе знакомиться. Он великолепен. «Пятая печать» как и «Седьмая печать» Бергмана отсылает к Апокалипсису. Апокалипсис здесь в самой обстановке, в образах Босха, в контексте. Идет, кажется, то ли 1944, то ли 1945 год. Салашистский переворот - там все сложно и быстро было: от право-фашистской Венгрии, к нефашистской Венгрии, и снова к нацистской Венгрии. «На улицах свирепствуют патрули», как принято описывать происходящее в подобном случае. То и дело выцепляют очередного неблагонадежного, то и дело к мирным гражданам врываются летучие отряды партии Салаши «Скрещенные стрелы». То и дело, по ночам слышатся истошные крики, ну, и к выстрелам как бы все уж давно привыкли. Ровно что городские часы бьют, а так ничего, жить можно. В кабачке пьянствуют мирные жители: часовщик, книготорговец, столяр и владелец пивнушки. Они не салашисты, это надо заметить в скобочках. Они аполитичные. Мирные. Равнодушные. Ничего не делают, починяют примус. А мы что? Мы ничего. Мы благонадежные. И не преступники. Никого не предали, никого не били, на наших руках крови замученных нет. Картина маслом: ажно четыре Пилата. Они никому не делали зла, совесть чиста. Но я не совсем справедлив к ним. На самом деле - они вполне чеховские персонажи, мещане, пошляки местами, хорошие уютные люди, каждый со своими привычками, заморочками, ничего люди, ничего, жить можно. Такие себе герои «Человека в футляре» или «Крыжовника». Тысячи их! Миллионы, я бы сказал. Мы пока ровно ничего не знаем о них, кроме того, что и как они говорят. Угодливые, маленькие люди, таких легко презирать, ни во что не ставить, и оперировать скопом, в понятии «быдло, анчоусы», ага, а я весь такой Д’Артаньян, стою в белом пальто красивый. Пятый, неожиданный участник попойки (показательно - интеллигент, фотограф!) чувствует себя среди них не в своей тарелке. Он-то, единственный, кто решает интересный этический парадокс, представленный одним из героев, вроде бы истинно героически, достойно «звания Человека».
Задачу озвучивают так: «Есть остров, которым правит жестокий тиран. И есть раб, которого тиран каждый день подвергает жестоким истязаниям: вырывает язык, выкалывает глаза, насилует и убивает дочь и сына раба. Раб утешает себя тем, что он никому не причиняет зла, и совесть его чиста. А тирану и в голову не приходит, что он делает что-то плохое, совесть его не мучает, да он и слова-то такого не знает»… И вот пятерым венграм предстоит сначала теоретический выбор - стать либо этим тираном, либо этим рабом. Только эти возможности, никаких других вариантов. Кто-то злится на эту дурацкую головоломку, считая ее анекдотом. Кто-то предпочитает смолчать. Неудобный вопрос, не хочется отвечать. А фотограф возьми и гордо ответь: я выбрал бы жизнь раба. Экий достойный тип, не человек, Человечище! Четверо, разумеется, засомневались в честности ответа, пятый обиделся. Четверо разбежались каждый в свой дом, под крылышко домашнего уюта, раздобревшей супруги, у кого-то там дети есть, у кого-то их слишком много - это часовщик Дюрица прячет у себя детей исчезнувших «неблагонадежных» соседей. Напившиеся до положения риз персонажи продолжают про себя решать тот же этический парадокс, советуются с женой, защищают свой недостойный выбор - четверо выбирают, конечно, тирана: он-то не сном, не духом, что очень плохой, а стало быть, как герои «Необычного дня» Этторе Сколы чрезвычайно счастлив. Кто по доброй воле выберет рабскую долю? Еще чего не хватало! В теории можно, конечно, сгеройничать, сказаться рабом, не тираном. Но если начистоту? В этой части Золтан Фабри в кино впускает какой-то веселящий газ, камерные интерьеры заполняются временами безумными, горячечными картинами, вдохновленными средневековым художником. Еще немного, и фильм распадется на кислотные составляющие, а ленту станет не отличить от какого-нибудь фильма Жулавски. Но Фабри дозирует галлюцинаторные образы, разве что доводя персонажей фильма до предъистеричного состояния. Апокалипсис иным миром въедается в мирную, бытовую, мещанскую, чеховскую жизнь наших героев, которые всяко противятся надвигающемуся кошмару, словно говоря про себя: «я не в аду, я не в аду, я не в аду - мне всего только это всё снится!» Просто нашим пилатикам не комфортно себе признаваться, что контекст требует от героев этого самого выбора, просто до этого дня им удавалось прожить как-то, так и не делая никакого выбора. Так, на самом деле, и проще жить, спросите хоть у героини Софи Лорен из «Необычного дня», она вам расскажет.
Золтан Фабри, впрочем, делает нашим героям физически больно: буквально заставляя принимать жестокое, неудобное, неприятное им решение - тащит этих людей к Голгофе, заставляя играть их в римских солдат у креста Христа. Хочется им того или не хочется. Вследствие спойлерного сюжетного поворота - четверо стоят перед начальником салашистского «гестапо». На дыбе какой-то мученик (видимо, партизан, несознательная, короче, личность). Ударьте его, и вы свободны - вот такой простой перед героями ставят выбор. Да, кинематографически и художественно в лоб. Притча, правила притчи. Бьют, можно сказать, по всем четырем молотом. Но если зрители думают, что им, зрителям, повезло - герои-то неприятные, пошляки, так и надо, вот побудут в роли раба из парадокса! - то как бы не так. Молотом бьют и зрителя. Потому что Фабри внезапно переворачивает картину, вверх, можно сказать, тормашками. Все четверо не могут ударить «Христа» по лицу, хотя в жизни безнравственные мещане. Кто-то даже совершает поступок, геройство, причем так и тогда, когда никто не узнает, что ты сгеройничал, настоящий поступок, без дураков экзистенциальный выбор. Кто-то, четвертый, впрочем, в конце концов бьет «Христа» по лицу, как будто бы - для зрителей, для себя, для «гестапо» - совершая проступок, подлость, «как дальше жить с таким пятном на совести?!» Сразу же лезет в голову финал «Восхождения», да… Но Фабри под самый конец делает финт ушами, сложносочиненный шахматный ход, хитрую комбинацию - потому что только на титрах в моей голове сверкнула молнией мысль: что герой, который сломался, в наших глазах совершенно оправдан! Почему?
А вот тут самое хитрое, неудобное, хотя не сказать, что бы несостоятельное и невероятное. К в общем и целом простому этическому экзистенциальному выбору, где каждый, в принципе, может порисоваться героем (что есть хорошо, безусловно - тем более, как известно, в действительности люди часто ради комфорта и жизни идут на такие подлости, по сравнению с которыми ударить пленника это так, ерунда собачья), человеком с большой буквы «Ч» - Фабри пришивает хвостик, сразу же вновь переворачивающий казалось бы идеальную, хрупкую, но виртуозно сбалансированную конструкцию. Можно ли сделать подлость, пойти против собственной совести, сделать зло - если ты это делаешь ради детей (вон тех самых, детей евреев, неблагонадежных, врагов народа)? Не только и не столько ради своих детей - здесь понятно сам этический выбор довольно, как не крути, подленький: как известно, немало людей легко оправдают вам неэтичный поступок истертой сентенцией жалобной «у меня жена, дети, мне их кормить надо!» А ради тех, чужих, казалось бы, не твоих, но кто без тебя пропадет? Пару недель назад я посмотрел один старый польский черно-белый фильм «Свидетельство о рождении» (Swiadectwo urodzenia, 1961) Станислава Рожевича, состоявший из трех историй. Лучшая там - последняя, про маленькую девочку-еврейку, которая скитается от квартиры к квартире, от тех, кто срочно хочет избавиться от нее - к тем, кто хочет помочь. Она попадает в польский приют, куда прибывают немецкие специалисты по вопросам расы (ну, или просто СС), внимательно изучают ряд польских детей, отделяя «зерна от плевел», в поисках тех, в ком явно видна еврейская кровь («а то, говорят, вы насобачились прятать их среди своих!»). Девочку Мирку немец просит выйти из строя. Та в ужасе медленно-медленно подбирается к мужику. Он просит быстрее. Та медленно-медленно все равно переставляет ножки. Я полька, говорит девочка. Точно удав с бандерложкой, глаза в глаза. Немец улыбается, обнаруживая в ней ребенка «с отчетливо нордическими чертами», и предлагает отправиться ей в приют в Германию. Я полька, повторяет она упрямо. И смотрит в камеру. Всё.
Да, о чем бишь я? Вот я сразу вспомнил лицо этой еврейской девочки. И че-то мне поплохело, когда я подумал, как мог бы действовать «из героизьму» в застенках гестапо. Легко, то есть, геройствовать в одиночку, когда ты одинок, не имеешь никаких обязательств, кроме разве что не сплоховать перед взглядом нацистов. И гордо, торжественно, улыбаясь, как Мандельштам, посмотреть в дуло перед расстрелом. А ежели у тебя прямо сейчас тайно живут, опасаясь облавы или погромов, вот эти вот Мирки? И ежели ты вечером не вернешься, то что с ними будет? И что теперь с этими теоретическими этическими парадоксами, и с волнующей романтической темой подвига и человеческой чести перед лицом врага? Вот посмотрите-ка этой Мирке сейчас в глаза и скажите, что вы бы не ударили пленника в застенках гестапо на глазах злорадно ухмыляющихся офицеров только чтобы выйти оттуда и ее спасти.