золотое тупое счастье всех со всеми, и несчастье двух одиночеств, одно на двоих
Лень и ничего не хочется делать. И уже которую неделю в лом написать об отличных фильмах. И знаешь ведь, что если сейчас не расскажешь о них, потом и вовсе забудется. Начну издалека. Перечитываю собрание сочинений Антон Палыча, год 1888, повесть «Степь», первая его большая вещь, опубликованная в толстом журнале, после чего парня, наконец, заметили. Раз в три года, кажется, я ее перечитываю, история без дна, космос, верти в руках и разглядывай. Вот там есть герой Дымов, крестьянский парень, который от скуки ко всем цепляется, злобствует, раздражается. Перед самой грозой он пытается извиниться перед мальчиком Егорушкой, но не дождавшись ответа от него, прыгает с возу и кричит «Скушно мне», и потом еще долго злобно, расстроено, тоскливо кричит в черное небо «Скушно мне! Скушно!» От этой картины мурашки по коже, жутко и страшно, и жалко парня-то одновременно. Вот и мне скушно… И что самое замечательное с Чеховым, когда его читаешь, начинает мерещится тебе это пресловутое «чеховское» всюду. Вот и в двух просмотренных фильмах, которые очень разные, общее одно - они какие-то очень чеховские, если понимать под этим вроде бы обычные, скучные истории, про людей, которым скушно, и потому жутко, и всех жалко, и ничего не изменить. А еще они - при том, что зрители-идиоты их в легкую могли бы назвать фильмами «антифашистскими» - в первую очередь антитоталитарные, и про ситуацию экзистенциального выбора в обществе, почти любом, где твой выбор может быть расценен как антиобщественный, античеловеческий и преступный. Гитлеру «спасибо» можно сказать разве только за то, что он на десятилетия дал декорации и схемы, которые бы эту ситуацию показали наглядно, выпукло и неуютно, неприятно для многих.
Самый сильный фильм, что я посмотрел за последние недели - это, наверное, «Необычный день» (Una giornata particolare, 1977) Этторе Сколы, автора знаменитого «Бала». «Необычный день» - история «скучная», камерная - чуть ли не в буквальном смысле - разворачивается в двух квартирах, в контексте происходящего похожих на тюремные камеры, окнами друг напротив друга, в кадре почти весь фильм только два героя, он и она. 1938 год. Фюрер приезжает в Рим, встречается с дуче, с итальянцами, римлянами, которые все, поголовно, фашисты. Сегодня слово «фашист» приобрело настолько негативный окрас, что когда произносишь слово «фашисты» - в голове возникают картины замученных гестапо, молодогвардейцы с отрубленными пятками, сжигаемые эсэсовцами белорусские хаты. В 1938 году слово «фашисты» вызывало в голове среднего итальянца следующие образы: единение, единство, единая нация, мы вместе, счастье, уверенно смотрим в будущее, они нехорошие против нас хороших, счастье, подтянутые мужчины, улыбающиеся женщины, парады на площадях, радостный семейный завтрак, бодрый звонкий голос диктора в радиоточке, счастье. Счастье главное, счастье! Люди счастливы. Единственный фильм, который также честно показывает те тридцатые, это «Триумф воли» Лени Рифеншталь: кто видел, знает - там весь фильм счастливые, сияющие лица радостных, уверенных в себе и в других немцев. Обычно же антифашистские фильмы идеологически заточены на показ сумрачных сторон той действительности, и возникает когнитивный диссонанс: что ж тогда итальянцы и немцы нашли в фашизме и нацизме, если все было так плохо? «Необычный день» - фильм самый честный из ряда похожих, он про счастье Италии, про счастливых римлян, счастливую семью, про счастье, которое, как в том чеховском одноименном рассказе, похоже на счастье тупых пасущихся коров или овец. Вот оно счастье, правда, Забава? Читал в воспоминаниях одного немецкого автора, как он презирал своих соотечественников в 1946 году, когда те признавались якобы (т.е. врали), что им, мол, с самого начала казалось, что-то тут не так, что они вовсе не были счастливы, а просто старались быть как все. Зачем же вы врете, спрашивал немец - ведь я тоже помню то ощущение в Мюнхене, когда в толпе, слушавшей Геббельса и Гитлера до прихода их к власти, чувствовал всеобщее национальное единение, и это золотистое тупое счастье, разливающееся по всему телу.
Этторе Скола и рисует один счастливый день счастливой римской семьи, со счастливыми детьми, счастливым мужем-фашистом, женой, восторгающейся Муссолини. В фотоальбомах счастливой семьи мальчик в фашистском лагере, глава семьи с дуче, дочки на парадах. Этторе Скола показывает счастливое солнечное утро, семья фашистов завтракает, все, кроме домохозяйки (Софи Лорен), отправляются на большой триумфальный парад в честь приезда в Рим фюрера. С самого утра и до самого конца фильма не прекращает звучать радио. Непрекращающийся гул радостных голосов, звонких хоров, нацистских маршей, звуков, музыки, цокота сапогов по площади, вся нация едина: передача звучит для тех, кто, увы, к несчастью, не смог быть в это время на площади. Это - саундтрек фильма. Пока в кадре происходит разное, за кадром звучит радиопередача, которая может свести с ума. Передачу слушает героиня Софи Лорен, усталая, рано постаревшая домохозяйка, которая верит Муссолини, любит его, и радостно глотает его высказывания про то, что женщины не могут быть талантливы, и их место на кухне, их роль - поддержка мужа, и много-много детей. Ей надо сделать уборку в квартире. Однако она устала. В довершение всего из клетки улетает говорящий скворец, и садится на подоконник напротив. Там, в окне виден герой Марчелло Мастрояни, стареющий ведущий итальянского радио, который, как выяснится позднее, был уволен за что-то там не хорошее (догадка о его еврейском происхождении не верна - он гей, и это не то, чтобы спойлер). За это нехорошее его сошлют на остров Сардиния. Так ваш покорный слуга узнал о том, что благодаря борьбе Муссолини с гомосексуалистами, или «дегенератами», сосланными на остров в Адриатическом море (в реальности о-в Сан-Домино) была создана «первая гомосексуальная община в стране», где мужчины могли не скрывать своей ориентации. Не было бы счастья, да несчастье помогло! Впрочем, фильм не об этом.
Далее следует собственно сам фильм, о котором рассказывать бессмысленно, потому что весь рассказ можно перевести одной строкой: «Мужчина и женщина общаются, пытаясь найти общий язык. Встретившись как два одиночества в океане бушующей счастливой фашистской толпы - они бессознательно тянутся друг к другу. Занавес». Саундтрек гудит немецкими маршами, криками знаменитого оратора. В кадре гениальный оператор Паскуалино де Сантис виртуозно снимает чеховскую камерную беседу двух одиночеств в двух интерьерах, где, казалось бы, камере вовсе не развернуться. Камера с самого начала снимает длиннющий план без единой склейки, знакомя зрителя со счастливой фашистской семьей: как те просыпаются, встают с постели, одеваются, моются, завтракают. Камера самый конец снимает также без склейки одним длинным планом - влетая как скворец в окно квартиры героини Софи Лорен и следя, как она закрывает книжку, выключает свет в комнатах и ложится молча в гнетущей тишине спать. Между двумя длинными планами - формально безупречное, визуально восхитительно снятое и философски - экзистенциально-жуткое кино. Авторы «Необычного дня» по мастерству владения пространством и временем, мастерству расстановки героев в этом ограниченном пространстве в условиях ограниченного времени - не уступают автору «Окна во двор». Кроме того, в фильме есть, вот парадокс-то и черная ирония! - одна из самых чувственных сцен секса в истории кино - между стареющей домохозяйкой в мешковатом халате и гомосексуалистом. Сцена, как будто нам этого мало, озвучена при этом той самой радиоточкой: во время оргазма наших героев фашиствующий Рим, там, на площади достигает явного экстаза единения всех со всеми, и абсолютного счастья. Еще в фильме есть третья полу-главная героиня, так, «вахтерша», тётка, бабушка, которая тоже, конечно, фашистка, и за всеми следит, все-то сплетни жильцов знает на зубок, и присматривает за неблагонадежными.
Можно многое написать о том, что узнала героиня Софи Лорен в этот счастливый (от противного) день, услышав от ее сразу ставшего другом соседа разные оппозиционные разговорчики. Можно многое написать о взглядах на политику гея. Но ограничусь одним моментом. Она говорит ему раздраженно: «Все-то вам критиковать! Все-то вам не так! Вечно вы против! Всё о каких-то свободах говорите! Правильно вас выгнали с радио! Правильно предупреждали меня, чтобы я с вами была настороже!» Он отвечает: «Да дело не в том, что я против фашизма! Дело в том, что фашизм против меня!» В ее и его словах - вся картина нашей с вами действительности. Каждый кадр, каждая мизансцена, диалог - архитектурно и литературно продуманы, и нарисованы, написаны чертежником и поэтом. Ничего лишнего. Лучше местами и вовсе обойтись нам без слов. Тишина. И молчание. В кадре двое. За кадром счастливо звучит и орет осточертевший и зрителям, и этим двоим фашистско-нацистский парад. Что тут еще можно добавить? Его вышлют на остров, он хотя бы не останется один-одинешенек, будет, вероятно, не так уж несчастен в компании таких же как он «извращенцев». А как же она? Она сидит сумрачная, молчаливая вечером, когда за счастливым (а как же!) ужином семья обменяется восторженными впечатлениями: ах, какой фюрер у немцев! ах, как немцы умеют маршировать, нам учиться еще и учиться! Вся семья сочувствует матери и жене, что оставалась дома. Муж все также строг с ней, равнодушен, и, как и дети, невероятно счастлив: у него хорошая работа, любовница, дети, жена, и цель, и уверенность в будущем. У нее - ничего, кроме книжки в серванте да скворца говорящего. И что самое хреновое, этот проклятый гей-оппозиционер отобрал у нее еще вчера такое тупое, животное счастье! Ее уверенность в будущем, единение всех со всеми, пусть даже она и знала, что нелюбима, и муж изменяет ей! Ну, зачем он, гей, это сделал? Сволочь поганая. Скушно мне, скушно! - воет она про себя, пока все вокруг невероятно счастливы. И она бы хотела снова вернуть это чувство покоя стада коров, только где ж его взять теперь? Если угодно, она даже не совершала экзистенциального выбора, да и гей собственно тоже. За него выбор сделало общество, вытолкнув его вон. За нее - выбор сделал сосед, сделал нечаянно, да чего уж теперь говорить. Но теперь, когда ей вдруг открылись глаза, что черное это черное, и белое - белое, и наоборот никак, что бы там не орали по радио, - ей придется еще целых семь скушных лет существовать вне всех и всего, одновременно обитая внутри. Целых семь долгих лет в состоянии животного покоя коровой лежать на лугу и, что самое отвратительное, притворяться счастливой.
Самый сильный фильм, что я посмотрел за последние недели - это, наверное, «Необычный день» (Una giornata particolare, 1977) Этторе Сколы, автора знаменитого «Бала». «Необычный день» - история «скучная», камерная - чуть ли не в буквальном смысле - разворачивается в двух квартирах, в контексте происходящего похожих на тюремные камеры, окнами друг напротив друга, в кадре почти весь фильм только два героя, он и она. 1938 год. Фюрер приезжает в Рим, встречается с дуче, с итальянцами, римлянами, которые все, поголовно, фашисты. Сегодня слово «фашист» приобрело настолько негативный окрас, что когда произносишь слово «фашисты» - в голове возникают картины замученных гестапо, молодогвардейцы с отрубленными пятками, сжигаемые эсэсовцами белорусские хаты. В 1938 году слово «фашисты» вызывало в голове среднего итальянца следующие образы: единение, единство, единая нация, мы вместе, счастье, уверенно смотрим в будущее, они нехорошие против нас хороших, счастье, подтянутые мужчины, улыбающиеся женщины, парады на площадях, радостный семейный завтрак, бодрый звонкий голос диктора в радиоточке, счастье. Счастье главное, счастье! Люди счастливы. Единственный фильм, который также честно показывает те тридцатые, это «Триумф воли» Лени Рифеншталь: кто видел, знает - там весь фильм счастливые, сияющие лица радостных, уверенных в себе и в других немцев. Обычно же антифашистские фильмы идеологически заточены на показ сумрачных сторон той действительности, и возникает когнитивный диссонанс: что ж тогда итальянцы и немцы нашли в фашизме и нацизме, если все было так плохо? «Необычный день» - фильм самый честный из ряда похожих, он про счастье Италии, про счастливых римлян, счастливую семью, про счастье, которое, как в том чеховском одноименном рассказе, похоже на счастье тупых пасущихся коров или овец. Вот оно счастье, правда, Забава? Читал в воспоминаниях одного немецкого автора, как он презирал своих соотечественников в 1946 году, когда те признавались якобы (т.е. врали), что им, мол, с самого начала казалось, что-то тут не так, что они вовсе не были счастливы, а просто старались быть как все. Зачем же вы врете, спрашивал немец - ведь я тоже помню то ощущение в Мюнхене, когда в толпе, слушавшей Геббельса и Гитлера до прихода их к власти, чувствовал всеобщее национальное единение, и это золотистое тупое счастье, разливающееся по всему телу.
Этторе Скола и рисует один счастливый день счастливой римской семьи, со счастливыми детьми, счастливым мужем-фашистом, женой, восторгающейся Муссолини. В фотоальбомах счастливой семьи мальчик в фашистском лагере, глава семьи с дуче, дочки на парадах. Этторе Скола показывает счастливое солнечное утро, семья фашистов завтракает, все, кроме домохозяйки (Софи Лорен), отправляются на большой триумфальный парад в честь приезда в Рим фюрера. С самого утра и до самого конца фильма не прекращает звучать радио. Непрекращающийся гул радостных голосов, звонких хоров, нацистских маршей, звуков, музыки, цокота сапогов по площади, вся нация едина: передача звучит для тех, кто, увы, к несчастью, не смог быть в это время на площади. Это - саундтрек фильма. Пока в кадре происходит разное, за кадром звучит радиопередача, которая может свести с ума. Передачу слушает героиня Софи Лорен, усталая, рано постаревшая домохозяйка, которая верит Муссолини, любит его, и радостно глотает его высказывания про то, что женщины не могут быть талантливы, и их место на кухне, их роль - поддержка мужа, и много-много детей. Ей надо сделать уборку в квартире. Однако она устала. В довершение всего из клетки улетает говорящий скворец, и садится на подоконник напротив. Там, в окне виден герой Марчелло Мастрояни, стареющий ведущий итальянского радио, который, как выяснится позднее, был уволен за что-то там не хорошее (догадка о его еврейском происхождении не верна - он гей, и это не то, чтобы спойлер). За это нехорошее его сошлют на остров Сардиния. Так ваш покорный слуга узнал о том, что благодаря борьбе Муссолини с гомосексуалистами, или «дегенератами», сосланными на остров в Адриатическом море (в реальности о-в Сан-Домино) была создана «первая гомосексуальная община в стране», где мужчины могли не скрывать своей ориентации. Не было бы счастья, да несчастье помогло! Впрочем, фильм не об этом.
Далее следует собственно сам фильм, о котором рассказывать бессмысленно, потому что весь рассказ можно перевести одной строкой: «Мужчина и женщина общаются, пытаясь найти общий язык. Встретившись как два одиночества в океане бушующей счастливой фашистской толпы - они бессознательно тянутся друг к другу. Занавес». Саундтрек гудит немецкими маршами, криками знаменитого оратора. В кадре гениальный оператор Паскуалино де Сантис виртуозно снимает чеховскую камерную беседу двух одиночеств в двух интерьерах, где, казалось бы, камере вовсе не развернуться. Камера с самого начала снимает длиннющий план без единой склейки, знакомя зрителя со счастливой фашистской семьей: как те просыпаются, встают с постели, одеваются, моются, завтракают. Камера самый конец снимает также без склейки одним длинным планом - влетая как скворец в окно квартиры героини Софи Лорен и следя, как она закрывает книжку, выключает свет в комнатах и ложится молча в гнетущей тишине спать. Между двумя длинными планами - формально безупречное, визуально восхитительно снятое и философски - экзистенциально-жуткое кино. Авторы «Необычного дня» по мастерству владения пространством и временем, мастерству расстановки героев в этом ограниченном пространстве в условиях ограниченного времени - не уступают автору «Окна во двор». Кроме того, в фильме есть, вот парадокс-то и черная ирония! - одна из самых чувственных сцен секса в истории кино - между стареющей домохозяйкой в мешковатом халате и гомосексуалистом. Сцена, как будто нам этого мало, озвучена при этом той самой радиоточкой: во время оргазма наших героев фашиствующий Рим, там, на площади достигает явного экстаза единения всех со всеми, и абсолютного счастья. Еще в фильме есть третья полу-главная героиня, так, «вахтерша», тётка, бабушка, которая тоже, конечно, фашистка, и за всеми следит, все-то сплетни жильцов знает на зубок, и присматривает за неблагонадежными.
Можно многое написать о том, что узнала героиня Софи Лорен в этот счастливый (от противного) день, услышав от ее сразу ставшего другом соседа разные оппозиционные разговорчики. Можно многое написать о взглядах на политику гея. Но ограничусь одним моментом. Она говорит ему раздраженно: «Все-то вам критиковать! Все-то вам не так! Вечно вы против! Всё о каких-то свободах говорите! Правильно вас выгнали с радио! Правильно предупреждали меня, чтобы я с вами была настороже!» Он отвечает: «Да дело не в том, что я против фашизма! Дело в том, что фашизм против меня!» В ее и его словах - вся картина нашей с вами действительности. Каждый кадр, каждая мизансцена, диалог - архитектурно и литературно продуманы, и нарисованы, написаны чертежником и поэтом. Ничего лишнего. Лучше местами и вовсе обойтись нам без слов. Тишина. И молчание. В кадре двое. За кадром счастливо звучит и орет осточертевший и зрителям, и этим двоим фашистско-нацистский парад. Что тут еще можно добавить? Его вышлют на остров, он хотя бы не останется один-одинешенек, будет, вероятно, не так уж несчастен в компании таких же как он «извращенцев». А как же она? Она сидит сумрачная, молчаливая вечером, когда за счастливым (а как же!) ужином семья обменяется восторженными впечатлениями: ах, какой фюрер у немцев! ах, как немцы умеют маршировать, нам учиться еще и учиться! Вся семья сочувствует матери и жене, что оставалась дома. Муж все также строг с ней, равнодушен, и, как и дети, невероятно счастлив: у него хорошая работа, любовница, дети, жена, и цель, и уверенность в будущем. У нее - ничего, кроме книжки в серванте да скворца говорящего. И что самое хреновое, этот проклятый гей-оппозиционер отобрал у нее еще вчера такое тупое, животное счастье! Ее уверенность в будущем, единение всех со всеми, пусть даже она и знала, что нелюбима, и муж изменяет ей! Ну, зачем он, гей, это сделал? Сволочь поганая. Скушно мне, скушно! - воет она про себя, пока все вокруг невероятно счастливы. И она бы хотела снова вернуть это чувство покоя стада коров, только где ж его взять теперь? Если угодно, она даже не совершала экзистенциального выбора, да и гей собственно тоже. За него выбор сделало общество, вытолкнув его вон. За нее - выбор сделал сосед, сделал нечаянно, да чего уж теперь говорить. Но теперь, когда ей вдруг открылись глаза, что черное это черное, и белое - белое, и наоборот никак, что бы там не орали по радио, - ей придется еще целых семь скушных лет существовать вне всех и всего, одновременно обитая внутри. Целых семь долгих лет в состоянии животного покоя коровой лежать на лугу и, что самое отвратительное, притворяться счастливой.