«Я думаю, что не смогу убить кого-то, кто любит Россию также сильно, как ты»
"Последний приказ" (The Last Command, 1928) Джозефа фон Штернберга
Чтобы попытаться понять ту немыслимую любовь, которая веет, где хочет, применительно к любви к России, и к «Последнему приказу» фон Штернберга, давайте представим, что Россию для героя этого фильма, сыгранного Эмилем Яннингсом, бывшего царского генерала, кузена царя Николая II, патриота, когда-то надменного сукина сына, ныне ничтожества - что Россию для него олицетворяет некая чудесной красоты девушка. Даже не так - просто любимая девушка. Он ее любит. Непонятно, почему. Любить не за что, а если и есть за что - то не поэтому он ее любит. Он любит ее не потому, что все его предки любили эту таинственную фею, и его «долг» любить. Нет, не поэтому. Он любит ее и не за красоту, потому что есть и другие девушки, в конце концов, не менее, а то и более красивые. Есть, наконец, и добрейшей души девицы, с которыми и жить-то было бы, наверное, лучше, удобнее и приятнее. Хуже того, нашего героя, царского генерала - девушка эта не любит. Она презирает его. Она плюет ему в лицо - а в фильме фон Штернберга метафоры буквальны, он порхающие романтические символы приколачивает к дубовому кресту и спускает на аллегорию псов болезненной реальностьи. Она, Россия, смеется над его любовью.
Растаптывает его любовь. Слепая от ярости, топчет его, пинает, кусает. И это совсем не та ненависть, от которой до любви всего только шаг. Нет, наша девушка больше никогда не будет, да и не сможет его любить. Да чего там, ее в скором времени вообще не будет, такие дела. Некому будет отвечать взаимностью, старик. И не имело значения, за дело она презирала нашего генерала, в результате какого-то недопонимания, или, может, предательства (как считал наш герой). Но любопытно: что будет делать человек, любящий эту нашу фею по-настоящему, иррационально, несмотря ни на что - просто так? Будет ли он ее защищать? Конечно. За свою защиту она выцарапает ему глаза - но он все равно будет. Будет ли продолжать любить ее? Конечно. За эту слабость она будет презирать его еще больше, но ему что с того? Она будет спрашивать его, отыскивать причины, мотивы, точки отсчета нелепого чувства, пытаясь понять, почему он любит ее - он не ответит ей, а его туша, оплеванная и уничтоженная, будет пошатываться из стороны в сторону, взгляд будет бессмысленно блуждать, он не проронит ни слова в свою защиту. «А если у меня окажется другой, любимый мной, и ты мне потому совсем-совсем станешь не нужен, неужели будешь продолжать любить меня?» - «Да, буду».
Джозеф фон Штернберг, завороженный подобной иррациональной любовью, этой никому не нужной преданностью, проведет над нашим измученным героем с подачи безжалостной истории еще более жестокий эксперимент. Он поместит дышащего на ладан персонажа в новую систему координат. В похожие условия. Но только выключит все до сих пор поддерживающие его любовь составляющие. Быть может, он так любил Россию из-за царских наград? Из-за монархической идеи? Из-за своего дендистского аристократизма - ну, примерно того аристократизма, что сиял в глазах героя Штрогейма в «Великой иллюзии», или того, которым спасался герой «Леопарда» Висконти? Я, говорит мистер фон Штернберг, отниму у него эту аристократическую гордость и брошу эту элегантную собаку в грязь. Что останется? Дрожащая голова пришибленного Акакия Акакиевича? Оч-ч-ч-ень хорошо! Прелюбопытно! Возможно, он любил Россию из-за этой извечной любви к мифическому Авалону, называемому Родиной? Из-за всех этих березок, церквушек, конкретной «земли обетованной», смешно обставленной невидимыми флажками по периметру? А вот я отниму у него Родину.
Не будет у него больше Родины. Нет больше никакой земли обетованной. Фон Штернберг выносит очередной икс за скобку, и, высовывая язык - выводит формулу дальше. Что у нас тут получается? Растерявший все иллюзии человек! Я так и знал! Утраченные иллюзии! Старо как мир! А-а-а, еще держишься, туша, еще пытаешься изображать из себя генерала - видимо думаешь, пока остаешься генералом, есть вероятность победы? Отнимем победу. Отнимем настоящую форму, выдадим бутафорскую. И сабельку игрушечную. Сражайся просто так, все равно проиграешь. Нет, хуже того, ты уже проиграл. Сражения остались в прошлом. Я возведу твой миф в степень мифа, накину на твое чувство киноиллюзию! Передвигает фон Штернберг фигурку дальше. Любовь к русской красавице? Убиваем русскую красавицу. Любовь России к тебе? Поэтому ты ее любишь? Терпеть она тебя не может. И все твои подвигы ради нее - ничто. И перед нами человек без свойств, казалось бы. Который не может, не должен, не в силах любить уже, в соответствии с математическими расчетами. Все - некий миф, ничто, помноженное на ничто, нуль. Иллюзия. Все сон. Все суета сует. Курение опиума.
Там, в скобках, ничего не должно остаться. У Бунина с Набоковым был хотя бы талант. У некоторых деньги. У кого-то аристократические манеры и голубая кровь и парижские заседания. Кто-то утешался философией. Но герой «Последнего приказа» остался безродной Каштанкой без хозяина. Как сотни и тысячи прочих. Он и не может приятно обмануться, что «история, мол, рассудит» - не мыслит он больше абстрактными категориями. Он не может сказать, что где-то есть Бог, и Он на его стороне. После того, что с ним случилось, невозможно ему верить в высшую справедливость. Но он и билет почтительно не вернет. Нету у меня больше билетика, говорит он. Потерял-с, ваше высокоблагородие. Я, знаете ли, здесь притулюсь. Туточки постою. В прихожей ада. Ибо я уже побывал в аду, мне ваш ад более не страшен. Мне бы только присесть где, устал очень. Душа полумертвая, парализованная, болит. Не человек я, тень самого себя. Что-то когда-то было мерцающее, какая-то древняя и юная красота - но все куда-то ушло. Не знаю и не помню, где, ваше сиятельство, на перроне-ли, в 1917-м? В вагоне-ли поезда? В Голливуде ли, в 1928 году, на съемочной площадке, куда я притащил свое ненужное ни вам, ни людям, ни даже мне уже, разбитое старое тело - ради работы статистом за 7,5 долларов в день? Гордость, голубая кровь, царский крест, родина, любовь к женщине, вера в победу? Не смешите меня, ваше высокопревосходительство, сил нет смеяться, не знаю, где потерял все это, но ничего этого у меня больше нет.
Прежде чем перейти к самому фильму, подумаем вот над чем: может ли человек, который не любит Россию (по разным причинам) понять человека, который Россию любит? Ответ на этот вопрос не так прост и очевиден, как кажется на первый взгляд. Тут даже не очевиден сам вопрос. То есть, зачем понимать? В конце концов мир большой, можно любить что угодно, никто не запретит. Но тем не менее? С математической точки зрения, абстрактно и философски выражаясь? Чтобы объяснить, почему кино фон Штенберга о бывшем русском генерале, раздавленном Россией, судьбой, людьми, но до конца жизни представляющем собой величину, все-таки отличную от нуля, не просто красивое и хорошее, а великое - и чтобы попытаться ответить на вышепоставленный вопрос (а ниже будет понятно, почему тут важнее не слово «любовь» и даже не слово «Россия») мне придется каким-то образом довести сложносочиненную формулу любви до кристальной чистоты. И я начну с любимой мной спорной теории иррациональной любви. Не иррациональности любви, а иррациональной любви. Потому что любовь, она разная. И я вполне допускаю, что существует рациональная любовь. Тут и допускать нечего, как раз такая любовь чаще всего нам и известна. На вопрос, почему тот или иной человек любит того или иного человека, нам могут представить ряд ответов разной степени достоверности и экзальтированности: от «потому что она такая красивая» до «потому что она такая добрая». И это не плохо, это нормально. Но я думаю, это не совсем настоящая любовь. Это не та любовь, о которой я говорю, и о которой снял фильм Джозеф фон Штернберг. Чтобы иметь представление об «иррациональной любви», нам придется вынести за скобку даже «безумную любовь», «страстную любовь», «любовь к богу», «любовь к красоте» и «любовь к гармонии». Я объясню, почему.
У Льва Шестова в книге Sola Fide есть место, где он замечает, что Платон после гибели Сократа, после того, как мудрец оказался побежден ничтожными людьми, никогда больше не был прежним. Что-то, пишет он, произошло. Он не пишет, что Платона эта смерть сломала. Разумеется, нет. Он пишет о том, что «трудно выносить унижение, сознавать себя слабым и беспомощным, неумеющим защитить свою правоту и вместе с тем сохранить гордое сознание своего преимущества». Сократ был побежден сволочью. Но, даже осужденный, продолжал считать, что лучше претерпеть несправедливость, чем быть несправедливым. Почему? Потому что он верил: в мире существует гармония, мир вообще красив по определению, и поэтому даже если ты в обычной жизни терпишь несправедливость, боль и унижение, не отчаивайся - рисунок, таинственный и невидимый обычному взгляду рисунок вселенной таков, что ты в соответствии с ним поступаешь правильно. Прямо по канонам доброты и красоты, которые, как в палате мер и весов, где-то хранятся. Главное, быть перед собой честным, не поступать подло, но - по справедливости. Да возможно справедливость понятие относительное? Нет, верил Сократ, а за ним Платон. Душа бессмертна. В мире есть гармония. Доброта есть красота. А виновные будут наказаны.
Так вот, на мой взгляд, даже такая любовь к красоте и справедливости, какую демонстрирует нам Сократ, и о которой пишет Платон, не совсем настоящая. Не то, чтобы она ложная или фальшивая. Просто когда у любви появляются мотивы, причины и следствия, когда у этого чувства оказывается в скобках целый философский аппарат - эта любовь что-то теряет в самой себе. Она становится слабее. Зависимой. Не постоянной, а переменной величиной. Ты любишь родину, потому что. Потому что ты здесь родился. Потому что ее любили твои предки. Потому что она красивая. Потому что березки и Чайковский, наконец. Всегда есть некое потому что, которое ставит под твой плач о родине, под твою пьету - внушительный фундамент. Почему ты любишь красоту? Потому что красота есть бог. Почему ты любишь быть справедливым? Потому что не хочу быть подлецом. А кто сказал, что красота есть бог, что справедливость понятие не относительное? В ответ, в зависимости от интеллектуальной подкованности любящего, его фанатизма и способности к софистике, вам объяснят, почему красота есть бог, гармония существует, родину надо любить, друзей предавать нельзя и т.д.. Это тоже в каком-то смысле иррациональная любовь, потому что у человека, ослепленного чувством, перед глазами только правая сторона равенства. И ему хочется во чтобы-то ни стало доказать, что равенство верное, и, подтасовывая левую сторону равенства, он готов придумать и подставить туда множество произвольных величин, и даже сделать их константами. Самообман вообще великое дело. Без лжи и иллюзии человек скоро сошел бы с ума или превратился в животное.
Так вот, у Платона в том самом диалоге «Федон», и об этом, насколько я помню, Шестов не упоминает, есть примечательная и очень страшная фраза, ломающая всему диалогу хребет. Фраза Сократа, вот только что, за пару часов до казни, усиленно доказывавшего ученикам, почему душа бессмертна, и почему несправедливых ждет на том свете наказание, а справедливых блаженство. Платон передает слова Сократа о том, что, якобы, тех, кто прожили жизнь особенно свято, «освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над той Землею, и там поселяются». Сократ говорит, что утверждать можно об этом вполне решительно, и: «Такая решимость и достойна, и прекрасна - с ее помощью мы словно бы зачаровываем самих себя». И вот после этой фразы становится ясно, почему эта досточтимая «любовь к благу» у Сократа «почти настоящая». Почти-любовь. Она не совсем иррациональна, но уже близка к таковой. Потому что на самом деле за минуты до смерти Сократ скорее хочет уверить других, нежели себя, в незыблемости и абсолютности мировой гармонии. Его непосредственная и свободная любовь к благу обессмысливается. Становится равной нулю. Ни к чему она не ведет, не из чего не выводится. Парит Фата Морганой в небесах.
Даже само желание объяснить любовь некой якобы существующей константой (богом, гармонией, математикой), неким раз и навсегда установленным миропорядком несколько обедняет ее. Ну, конечно, думаем мы, конечно, он любит эту справедливость, потому что надеется на воздаяние. Он пытается уверить себя в том, что на том свете будет божественный суд. И поэтому старается поступать по этим мифическим лекалам! У его любви есть точка отсчета! Его любовь - все-таки вектор. А я утверждаю, что настоящая, чистая любовь - не имеет вектора. Не только точки отсчета - причин, мотивов, отчаяния, желания верить. Но и направленности. Человек любит не «потому, что» - а просто так. Он любит не «ради чего-то». А просто так. Если у него отнять сам объект любви - его любовь никуда не исчезнет. Она не ослабеет. Не перестанет быть. Не поменяет один объект на другой. Эта любовь, кажется на первый взгляд, очень близка к любви к богу религиозных мистиков. Но лишь на первый взгляд. Потому что при всем желании очистить любовь от грязных домыслов, от причинно-следственных связей («я люблю бога, потому что боюсь его, потому что будет страшный суд, потому что его надо любить, потому что нас будут судить по делам нашим» и так далее), эта любовь опять же вводит некую константу. Как бы тяжело не было читать «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, как бы не воротило с его пассажей о самоуничижении во имя любви к богу, от его проповеди презрения к человеческому духу, от его самоистребления в вере - эти его вера и любовь все-таки объяснимы и рациональны. Это как спускаться по параболе на самое дно: спуститься надо, но только чтобы в конце концов подняться! Да, неприятно читать Мартина Лютера, и думать о том, что спастись можно только верою, и какие бы ты хорошие поступки не совершал, что бы ты ни сделал для бога и людей, каким бы добрым ни был - это все равно ничего не значит. Для Бога все твои действия, усилия и добрые дела - прах, пыль и суета сует. Казалось бы, это очень близко к иррациональной любви, о которой я говорю? Ничуть не бывало! Потому что дополнительно к этой пересеченной местности, ко всему этому фантастическому духовному борению - есть еще благодать! То есть, все-таки есть формулы и каноны? Есть. Есть лекалы и шаблоны? Есть. Есть гармония? Да, есть. Ну, тянем мы разочарованно, тогда твоя любовь к богу понятна. У нее есть рациональное зерно. Есть точка отсчета. Есть вектор. Твоя любовь - слабая, Мартин.
Что-то по-настоящему близкое к иррациональной любви, к той любви, что не имеет точки отсчета, не имеет даже направления, вектора своего - можно обнаружить в «Исповеди» Божественного Августина. В одном из самых поэтичных, таинственных и чудесных мест ее он пишет: «Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я - был во внешнем и там искал Тебя, в этот благообразный мир, Тобой созданный, вламывался я, безобразный! Со мной был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал меня мир, которого бы не было, не будь он в Тебе. Ты позвал, крикнул и прорвал глухоту мою; Ты сверкнул, засиял и прогнал слепоту мою; Ты разлил благоухание свое, я вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я отведал Тебя и Тебя алчу и жажду; Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем». Да, Августин тоже верил в благодать, в мировую гармонию, в страшный суд, в то, что у доброты есть некие небесные лекала. Что правила жизни можно если не вычислить, то хотя бы уподобить математическим формулам той, другой, мерцающей божественной жизни. Но нам сейчас не важен его символ веры. Нам важно то, что вот эта его любовь, которая когда коснется тебя, и когда ты загоришься, хотя бы раз, один только раз в жизни - и без которой ты будешь потом задыхаться - вот она и есть та самая, искомая нами, иррациональная и самая настоящая. Ее можно облечь в самые разные одежды, попытаться разлиновать это волнующееся поле любви, намагнитить ее в определенную сторону - приписать нужный тебе вектор, но вот ее уже невозможно заключить в скобки. Скорее она заключит тебя в скобки. И она будет математически-точно вести тебя за руку в неизвестное, где, возможно, да и скорее всего, ничего тебя не ждет - никакой гармонии, красоты, бога. Но ты будешь послушно идти, и нести эту любовь в себе.
Turn off the lights, мотор, начали, шепчет режиссер, в соответствии с математическими расчетами проводящий свой эксперимент: «Сейчас мы посмотрим, какой из тебя генерал. Сейчас посмотрим, осталось ли в тебе что-либо человеческое. Способно ли насекомое на пафос?» У нас тут кино, у нас тут уже все иллюзия, вся жизнь расписана по ролям. Мы направим на тебя софиты, и проиграем твою жизнь с нуля, только отняв все на свете твои иллюзии. «Ecce Homo» Американский режиссер-эстет, для которого стиль и форма всегда имели определяющее значение, в эксперименте дотошен, бескомпромиссен и честен до конца. И режиссер-шахматист, денди Голливуда 1930-х, который на съемочной площадке игры света и тени ради расставлял актеров в нужном ему порядке, предстает перед необходимостью ставить сам себе мат. Джозеф фон Штернберг отчего-то оказался фатально зачарован своим героем, его невероятной любовью к какой-то далекой и непонятной фон Штернбергу России (да и не было уже десять лет как этой вашей России, что это вообще такое? там, кажется, шел снег круглый год, и пели «Боже, царя храни!»? а теперь горят кремлевские звезды?).
Поверхностный взгляд пресыщенного критика-синефила скользит по кинематографу автора «Багровой императрицы» и «Белокурой Венеры», и воспринимает любое его творение «как бы сквозь тусклое стекло». Всегда туманные, снятые точно через вуаль, ленты ласкают сердца любителей прекрасного. Еще, еще, мистер фон Штернберг, дайте забыться на ваших картинах. Поставщик опиума, наркоторговец, продавец снов - он, как и многие другие великие режиссеры, раз за разом поставлял иллюзии. "Садитесь поудобнее. Забудьте реальность - она ничтожна. Она не стоит ваших слов, вашего взгляда, вашего беспокойства, ваших слез. Расслабьтесь. Вы засыпаете. Сейчас я покажу вам сны, я расскажу волшебную сказку. Вы улыбаетесь, пьянея от наслаждения, как мой генерал, в забытье вы еще можете сфокусироваться на чем-то в дали, там, на горизонте - серебрится в дымке, шумит и волнуется Фата Моргана. Твоя или чужая мечта? Какая разница. Засыпай, мой генерал, там, в моем сне бродят рыцари Круглого Стола, и волшебницы скользят в лодках по безбрежным озерам. Мерцание, мерцание. Вспышки света. Двадцать четыре девицы в зачарованном замке - ждут рыцаря, что их освободит. Я уже не говорю о Священном Граале! Вон там, чуть левее, три девицы кружатся в старинном танце. Вон там, там, далеко-далеко где-то спит Россия, твоя родная страна, твой Авалон, генерал. Ты спи, ты теперь наблюдатель, ты теперь персонаж моего сна. У меня, как у продавца опиума, есть все, чтобы тебе забыться".
Но трагедия генерала нашего в том, что он не способен забыть любовь. Драма «Последний приказ», этот абстрактный эксперимент на тему любви, любви к родине, любви к России, оборачивается трагедией в самый последний момент, и там, где люди, не умеющие, не знающие, что такое иррационально любить, просто любить, не желающие этого понимать, видят всего только умиротворяющий пафос, скидывающий кино в обычную сопливую мелодраму - там люди, которые Россию все-таки любят (а спроси их, почему и за что - не дадут ответа) - будут задыхаться от этой самой любви. Фон Штернберг, пожалуй, и сам того не сознавая, перекинул акведук совсем не туда, куда, быть может, и хотел. Вместо щемящего сентиментального горько-сладкого финала о том, что лучше иллюзия, нежели жестокая правда, или слащавого гуманистического финала о торжестве человеческого духа («есть, есть там что-то в скобках, человек это все же звучит гордо!»),
у него получился финал о том, человек, утративший все иллюзии, все-таки слишком любит Россию, и не знает, почему, друзья мои, не знает, почему. И он был бы рад, возможно, навсегда успокоиться на руках у продавца опиума. Он и не помнит, как полюбил Россию, не любил ли он ее когда-нибудь, существует ли вообще она, его Россия, та, которую он любит? В середине фильма есть сцена, где красивая революционерка целится в спину генерала, который обреченно, но полный достоинства, ждет выстрела, целится, но не стреляет. Почему? «Я думаю, что не смогу убить кого-то, кто любит Россию также сильно, как ты», - отвечает она.
Финал «Последнего приказа» Джозефа фон Штернберга - это, в общем-то, математическое доказательство существования иррациональной любви.
Странно писать это, но американский шедевр немого кино 1920-х годов, «Последний приказ» Джозефа фон Штернберга с гениальной ролью Эмиля Яннингса стал одним из величайших фильмов о настоящей любви только потому, что оказался фильмом о настоящей любви к России.