танец золотого лепестка. ч.2 [бабочек не будет никогда]
Вытянув ноги и положив руки снова на стол, зачем-то скрестив их, она вновь замолчала. Ее многоречивую окрошку образов пересекали эти шелковые ленты тишины. Как если бы она выказывала тем концепт своей религии: вот пустота - сейчас я поболтаю - и вот она, смотри, и слушай. Я слушал. Монеты разворачивающегося полотна рассвета - и первый голос птиц, и ворох мотыльков, и легкий ветер, что гребешком расчесывал извилистую речку - крутились, звеня над нами, и падали в ее сокровищницу. Казалось, мир исчезает там, под ее грудью, словно все, что она вздыхала, что видела и слышала - заканчивалось в тот же миг. Она убивала взглядом любую зарождающуюся красоту. Не нарочно. Нечаянно. С иронией. И тем не менее. Заглатывая кусками блоки утренних часов проснувшегося мира. Голодная до всего, нагая перед миром - она подманивала богов начинающегося дня - и как ядовитое растение захлопывала любой понравившийся образ в бутон, и красота опускалась на дно становящейся все бесконечнее пещеры. Не она была Алисой, и мир - страной чудес, но все наоборот. Завороженное пустотой ее сердца чудище поднялось на цыпочки и отпустив вперед свой выводок - шло к ней как на плаху. Один за другим исчезали они в пасти ее полузакрытых глаз - очки она вертела в руке - детеныши Вселенной. Тайна вертелась в ее руках, бликуя в солнцезащитных очках, и растворялась ежесекундно. Как бы говоря: смотрите, меня уже нет, понимаете, никаких подарочных букетов, шкатулок, брошек, браслетов, заколок и кукольных домов: «Я всего лишь - оберточная бумага!»
Оберточная бумага. И как только мир разворачивали, там ничего не оказывалось. Кроме лент, ленточек, ниточек пустоты, с помощью которых невидимая кружевница делает кружево. Но кружево - где важнее узоры между ниток. Сам мир был плотной тканью, пока она не проедала там длиннющую кротовую нору. И продолжала выедать его, стремительно орудуя крючками, иголками и спицами. Наконец, кружевница поднимала устало булавку и больно втыкала ее в чье-то сердце, готовясь ко сну.
- Это пустое сердце, оно приносит страшную легкость. Его очень легко в конце концов уколоть чем-то нежным или красивым или болезненным. Или банальной мерзостью. И оно лопается, но безо всякой боли, понимаешь? Просто лопается, и все накопленное тобой за многие дни и месяцы отпускается в космос. И, бог мой, это исключительно неприятное чувство, но чисто физиологически - оно наркотически-прекрасно. Словно кончаешь, раз, другой, третий… И остекленевшими глазами, не в силах уже глотать этот жирный мир - тебя буквально, слышишь, буквально! тошнит от него - остекленевшими глазами ты поводишь слева на право. Мониторишь горизонты. Но уже ничего не желая, без удовольствия. Лучший способ побыть в одиночестве - пойти в модный ночной клуб, где от переизбытка шума и мерзостей тебя выключает куда-то в совершенную постсердечную пустоту. Когда даже воздушный шарик сердца куда-то смешно съеживается. И ты к утру стоишь ошалевшей убитой, но еще не освежеванной тушей. Если поведет тебя куда-то случайный мальчик, ты переспишь, наверное, с ним, и даже не заметишь. Да он и не поведет, он испугается этого безмятежного липкого взгляда. Взгляда похожего на болото, откуда вылезают щупальца неизвестных науке шерстяных, войлочных, допустим, растений. Вот так и у меня. Глаза устало перебирают усиками задымленный простор танцполов. И они липкие, правда: от ночи, которую ты пожирала все это время, еще бы они не были липкими! С них, как со щупалец наевшегося монстра, свисают капли безудержного хохота, спермы, слез, смазливых мальчиков и девочек. Взгляд - как медуза. Посмотри на меня, и мой нежный серо-голубой отравит твое сердце. И оно тоже начнет разбухать - поедая собственные и чужие чувства. Сердце зубами вовнутрь.
Однажды в одном из таких клубов познакомилась с мальчиком. Ну, сильно сказано - познакомилась. Провели, наверное, вместе один вечер. Даже всего только несколько часов. Но я его запомнила. Признался, что у него страшно болит зуб, но он почему-то счастлив. Я сказала, что он счастлив именно поэтому: когда вся боль стекает в одну точку, и ноет где-то за щекой -тогда только и можно быть счастливой (а до «пустого сердца» мне тогда было уже рукой подать). Он мне почти сразу заявил, что, знакомясь, решил обмениваться «симками». Представляешь? Вытащил свою «симку» из телефона, и положил на мою ладонь. Мне было все равно. Мы обменялись. Все нужные, и лишние, чужие, отталкивающие номера сошли с меня как старая кожа. Подите прочь, номера! И они ушли. Мальчик сказал, что мы еще увидимся, как только он вспомнит свой номер телефона. Что маловероятно: «симка» была новенькой. Я у него была - тринадцатой, мне кажется. Никогда не для кого я не была тринадцатой «симкой». Первое время пыталась вспомнить свой номер - но безуспешно, как стерло из памяти. Потом несколько месяцев ждала звонка, из чистого любопытства: вот он сейчас позвонит и завопит в трубку, а я восторженно замолчу. И когда он спросит, чего я молчу, я скажу, что у меня страшно разболелся зуб.
Она кашлянула. Щелкнула зажигалкой, закурила. Бросила зажигалку через стол мне. Вытянула спину, и выгнулась на скамейке в голубую параболу. Пока я закуривал - она снова закашлялась. И на этот раз кашель ее долго не отпускал. Кашель спугнул несчастного шмеля, который долго нарезал круги вокруг нас - словно маленькая кинокамера выписывала сложносочиненные эллипсы, только чтобы сфотографировать на пленку солнце, деревянный столик, плешивые деревья, цветущие кусты, ее, меня и даже пустоту - и, наконец, отчаянно решился бухнуться поближе к ней. К ее голубому платью и одуряющему аромату неведомых духов. Он недовольно взлетел, исчез, но некоторое время спустя снова появился, усевшись переждать бурю куда-то в глубину куста.
- И никаких минусов? Сплошной дзен и легкое дыхание? Нежность и глубина фокуса? Игра на полутонах и шахматные композиции?
Она подняла глаза, так тяжело и медленно, что я уже пожалел о своих словах. Но нет, она все также улыбнулась: и ее улыбка была слишком естественной, слишком детской, слишком добродушной, чтобы подозревать ее в лицемерии, неправде или думать, что она лукавит, недоговаривает даже самой себе. Слишком страшной.
Если бы улыбки могли убивать, то ее била бы точно, без промаха. Она была «обезоруживающей», как говорят в таких случаях - но лишь потому, что она стреляла не прицеливаясь. Не нарочно. Не думая спускать курок. Как лучший ковбой Дикого Запада - она стреляла этой удивительной смесью наивности, яда, иронии, невинности и опыта, что называется, «от бедра».
- Дорогой мой, любимый человек, ну как же ты ничего еще не понял? Есть минусы, есть. Но, правда, я бы их таковыми не называла. Я, представь себе, такой вот человечек, который совсем не умеет влюбляться, не умеет любить. Пустому сердцу приходиться в чем-то поступиться. Пожертвовать. Я не умею плакать. Пыталась научиться - но, видимо, я безнадежна. Когда-то, впрочем, думала иначе. Но это как далекое воспоминание. Рваная память о фильме, который я на самом деле не видела, но «знаю» по кадрам, случайно увиденным в сети. Бывает, я составляю из флэшбеков чарующие полотна. Ажурные кружева! Но, знаешь, даже тогда я больше всего люблю «вспоминать» или досочинять, все то, что было «между». Что было перед тем, к примеру, как я начала готовиться к первому свиданию (чай, кофе, дурацкая телепередача, мастурбация?)? Что было после, то есть, совсем после, когда ты забываешь на минуты, что ты кого-то любишь, что с ним вот только что встречалась (смотрела, скажем, бестолковое кино и почему-то мне было очень смешно)? Я совсем не помню ничьих похорон, если честно. Я помню, что была вечно сонной. Помню вкус мороженого, которое я зачем-то покупала. Помню смешные нитки, которыми у нас перевязывают руки покойников. Не помню свадеб. Вообще. Помню только то, что к ним непосредственно не относится. Какие-то минуты, что случайно выскользнули из набора «счастливая свадьба№245». Смятая пачка сигарет. Остывший чай. Толстая тетя, что без спросу взяла мой шарф для какой-то идиотской сценки, и я тогда просто взбесилась.
Но я не любила. И не люблю. Я не знаю, что это такое - в-л-ю-б-л-я-т-ь-с-я. Наверное, что-то хорошее, раз об этом так много говорят, да? Скажи, скажи, я знаю, ты влюблялся! Наверное, что-то волшебное, раз об этом снимают фильмы-в-которых-все-неправда. И эти хорошие песни, вызывающие ложное чувство «грусти» и «настоящей любви» и «общемировой тоски» - которыми на вес торгуют самые талантливые музыканты… Не зря же они помешались так на этом, да?
Но я люблю любовь. Я люблю наблюдать за любящими. «Поедать» их чувства. Смешивать запахи той или иной встречи влюбленных - как какой-нибудь парфюмер. Вот иду по аллее, вижу парочку, и я их ворую. Вот как ты меня сейчас. Ты воруешь.
- То есть как?
- Ты запоминаешь меня. Запоминаешь, как и что я тебе говорю. Что стучу пальчиком, - она постучала пальчиком, - Что опускаю и поднимаю очки. Интонацию, тембр голоса. Как я кладу ладони на стол, барабаню пальцами. И даже вот то, что я тебе сейчас об этом говорю - запоминаешь. И бедного шмеля, ты посмотри него, такой маленький, а наглый, - насекомое пьяно пошатывалось в полете над ее волосами, - Бессовестно воруешь для своей памяти. Или воображения. И какого-нибудь рассказа. Вот и я тоже ворую. Я безжалостна, знаешь ли. Все эти парочки уверены, что мир существует и дышит «только для них одних», а я засовываю каждую пару фигурок в свои ажурные узоры. В паутину памяти, из которой им не вырваться. Там они тлеют, там они умирают - когда я их забываю. У меня пустое сердце, и там уже, конечно, все заросло паутиной. Они так смешно болтаются на паутине вверх тормашками. Как маленькие игрушки. Лет двадцать спустя они могут уже забыть, как это: любить друг друга. А в моем кукольном домике я способна разыграть все их свидания, играя регистрами от «слишком вычурно и пошло» до «невыносимо унылого слюнявого тинейджерского бытия»…
Она недоговорила слово «бытия», когда на одну из ее рук залез все тот шмель и начал осторожно передвигаться к белым тонким пальцам (такая тонкая рука, о Господи, как будто ежедневно отнимали у нее по миллиметру, и тело таяло и исчезало на глазах). Наощупь, видимо, запоминая контуры, текстуру, плотность и, в общем, географию недавно им же сфотографированных картин. Взметнулись все те же ленты тишины - кружевница снова заспешила, и пару минут спустя молчание проело виртуозно все окружающее: нас точно обвели карандашом, и вырезали из картона. И ничего не осталось, все куда-то ухнуло, стерлось, обнулилось. «Какой наглец. Но такой милый, - прервала она молчание, и вся пустота разом свернулась в змеиную точку, и, сверкнув напоследок, нырнула в ее глаза, - Если когда-нибудь ты осмелишься написать обо мне, не заменяй, пожалуйста, в своей камере обскуре этого чудесного шмеля на пошлую бабочку! Бабочек не надо, ты слышишь, никаких бабочек. Не смей! Не хочу бабочек, не люблю, терпеть их не могу. Пусть бабочек не будет никогда. Вот я и придумала название для моей фотокарточки. Догадайся, какое? Великодушный подарок от твоей царствующей музы! - и она картинно поклонилась мне, и тут же коснулась кончиком носа насекомого, - Смотри, какое очаровательное чудовище!» Шмель, кажется, оторопел, от ужаса перестав двигаться, но через секунду, опомнившись, камнем упал куда-то в небо.
- Тогда я одарю тебя на фотоснимке синим платьем.
- Тебе не нравится мое зеленое?! Вообще, становится немного жарко для платьев каких угодно оттенков и цветов. Ты можешь смело снимать его с меня, я разрешаю!
Снять платье я все же не решился. Но выполнил другой наказ. Никаких бабочек. Бабочек не надо. Их не было, нет, и не будет никогда. Скажи, я молодец, скажи, а? Скажи, я раздарил все наворованное у тебя, и не соврал нигде? Ни в чем не поступился. Скажи, что эти кружева достойны ажурной пустоты того бессмертного летнего дня? Ну, скажи же хоть что-нибудь, на мгновение улыбнувшись и вынырнув русалкой из времени, что тебя проглотило! Я написал тысячи слов о тебе - но они все таят на глазах, и все, что от них остается: пространство шелковых лент между ними. Бесстрашно распускаю кружева, и поднимаю высоко иглу, прицеливаясь в свое пока еще полупустое сердце. Так больно кольнуло в груди, - но не было хлопка. Я все еще люблю тебя, никак не могу разучиться. -
- И пустота в ответ зааплодировала.