Девочку ломает бес, взметая облако золотой пыли
«Abwege» / «Ложный путь» (1928) Георга Вильгельма Пабста
Уставшая, обиженная, оскорбленная, сбежавшая из дому, скучающая в одиночестве в берлинском кабаре времен Веймарского декаданса с его вульгарными танцами, пьяными нимфоманками и бюргерами, лапающими респектабельных фрау одними лишь сальными похотливыми глазенками, она, обладательница истинно арийского лица, Ирэн Бек (Brigitte Helm), роняет голову на столик в задумчивости. Но вот по красиво уложенной ее прическе скользит чей-то взгляд. Тяжелый, давящий, заставляющий коньячное тепло приятными головокружительными волнами обволакивать тело. Сбившееся дыхание. Выдох. Выдох. Выдох….Подняла голову, встретившись глазами с потасканной женщиной, вдовой банкира, не выдержавшего безудержного блядства своей жены и застрелившегося. Улыбается ломано, говорит что-то Ирэн предлагая, уголки рта неприятно подергиваются. Обходит столик полукругом - словно циркулем очерчивая границу - не спуская глаз с Ирэн.
Та кроликом завороженно поворачивается следом за ней, не разрывая туго натянутого невидимого каната, внезапно сцепившего их взгляды. Ирэн следит за улыбающейся сладострастницей, и что-то приподнимает налитое расплавленным золотом ее тело в облегающем платье, она медленно-медленно [Пабсту некуда спешить, он ловит зрителя в ту же ловушку, что и нимфоманка свою жертву, и теперь камера спокойно выжидает, как удав, готовясь стремглав рвануть и сглотнуть следующую за бесстыдством сцену], в 10-15-20 секунд, спускается, пару раз приостановившись, за женщиной в полуподвал за ширмой. Откуда выскочит затем в угаре накокаиненной шлюхой, с разболтанными ногами и руками, прыгнув в толпу вальсирующих и прижав взведенное курком револьвера и напряженное до предела, но все-таки гибкое тело к незнакомому хлыщу.
Камерная психо-эротическая драма о жене «в кризисе» показана автором будущего шедевра - прославившего нимфоманку Лулу (« Ящик Пандоры») на века - сдержанно и одновременно нервно. Сохраняя спокойствие в самых остросюжетных сценах Георг Вильгельм Пабст наполняет каждый кадр чувственной, истеричной энергией съезжающей с катушек фрау. Аура психоза, сексуальной неудовлетворенности жрет зрителя от эпизода к эпизоду. Не давая разрядки, в кульминационные моменты отпуская вожжи, снижая психологическое давление картинки на порядок режиссер только еще сильнее и нахальнее погружает тебя в блестящий нефтяными пятнами эротики омут, представляющий собой историю взбрыкнувшей чувственности добропорядочной жены.
Разбалансированная психика Ирэн [разбита слюдяная пластинка пограничной области Сверх-Я] неторопливо разъедает ее. Взбешенная мертвенным спокойствием семейной жизни и подзуживаемая развязной подругой Лиане (Herta von Walther) она обращает внимание на знакомого художника (Jack Trevor), влюбленного в нее. (Для Вальтера Франка она Муза, он тайно рисует ее портреты за вечерним кофе, и все остальное время задыхается среди сотен изображений, развешанных в мастерской). А после неудавшегося бегства в Вену фрау безоглядно кидается кошечкой в ресторанчики разлагающейся германской республики. То возвращаясь домой, плача ласкаясь к понурому доктору юстиции - мужу Томасу (Gustav Diessl). То сукой хохочет в лицо, в нижнем белье нарочно позируя ему, когда тот врывается в мастерскую Франка.
Девочка, потерявшая контроль. Девочка, львицей выпрыгнувшая из почти захлопнувшей, казалось бы, навсегда, клетки наружу. Девочка, в истерике готовая низвергнуться в совершеннейшую грязь. Примеряясь к декорациям с огромными сексуальными бутонами цветов во всю стену - пить из бокалов что угодно. Танцевать с кем и как угодно. Целоваться когда и где угодно. Разлинованная графикой упорядоченности дорога семейной жизни до гробовой доски ее не прельщает. А ломанные линии = изломанное «я». Девочку ломает бес, взметая облако золотой пыли, встающее стеной между ней и мужем. [«Дорогая, да что с тобой?»] Цепенеющая в разгар развязной пирушки, окруженная облизывающимися на нее самцами и самками, она не способна впихнуть свое живое «я» ни в общественные нормы, ни в настоящую любовь, ни в жалость к семейной идиллии, разбивающейся в некрасивый бесформенный фарфоровый мусор. Адюльтер? Да, пожалуй… Сексуальное разнообразие?
Нет, спасибо… Есть некая пунктирная линия, невидимая глазу, которую она все же не переступает. За ней револьверы и смерть близких людей. Пульсирующая чавкающая похоть. Полная потеря себя. Съезжание по наклонной и погружение во что-то липкое. Грань, не позволяющая спустить все на тормозах. Неслышимый миру звонок. Повисшая тишина. Пока же в напряженных до смертоубийственного накала кинокадрах девочка растворяется в дымке легкого чувственного забытья. Приятное эротическое покалывание: когда на фрау накидывают вроде ажурной воздушной занавеси - ее можно брать голыми руками, как пускающий слюни боксер в одной из сцен. Сердце будет рваться из груди в безумной аритмии. Тело изогнется изящной дугой. В этой вдруг захлестнувшей океанской толще не захочется шевелиться. «Отпусти себя»….И натянутые бечевками нервы расслабленно качнутся, никому более не нужные.
Бой между любовью и сексуальностью. Не на жизнь, а на смерть. До нокаута. В 12 раундах. Между двумя Ирэн. (1) Молча любящей своего мужа. (2) И в неистовстве целующей расхлябанную куклу, вызывая публики хохот. (1) Ирэн, скромно потупившей глаза у окна, чувствующей за собой влюбленное дыхание супруга. (2) И девочки, капризно раскидывающей семейные ценности ради минутных удовольствий. Амплитуда чувств ее завораживает небывалым размахом. Испуганная девочка поначалу ошалеет от близости мужской плоти… А через мгновение отшатнется в ужасе и отвращении к себе самой, истекающую соками в объятиях какого-то бюргера, и побежит сломя голову обратно в теплое, уютное, домашнее логово поскуливающей раненой волчицей.
Паучок внутри, паучок… Насекомое. Стреляющее липкой нитью через глаза в окружающих. Паучок не дает покоя, грызет ее изнутри. Ест ее. Заражает собой, выжирает внутренности, душу, проедает дырки в подсознании, морали и эго. Откладывает яйца в душе, и уже десятки, сотни паучков стреляют паутинками. Тело становится неприятно пустым, вибрирует от неудовлетворенности желаний, его корежит… Что-то гаденькое, мерзенькое появляется в податливости и элегантности движений. Девочка-марионетка растворяется в похоти. Ирэн - красивое внешне, но червивое внутри яблоко. Пробуя на вкус «дольче фемину» не кривится от ее паучка,
до поры-до времени прятавшегося в арийской недотроге, пожалуй, только боксер и Лиане, люди, гниющие также быстро и неизбежно, как и сама Германия. Веймарский декаданс, блестящий и феерический в эстетизме и бесстыдстве навроде Волшебной горы, тлетворно влияющей на здоровых людей. Ночами в блистающих кабаре визжит скопище паучков. Страна как театр кукол-марионеток. Глобальное блядство. Бессмысленное и беспощадное истребление человеческого - как это слишком по-человечески. Похитители тел, похотливые паучки, превращают любую женщину в томаса-манновскую мадам Шоша. В искусных арт-декорациях медленно, но неумолимо гниет Веймар.
Пабст фотографирует реальность, предпочитая глубину в кадре, взгляд актеров в объектив и отточенные движения персонажей, кем бы они ни были. Пластика операторской работы и невидимость монтажа рисуют гладенькие, гламурные, красивые картинки, которые Пабст старался избегать снимать только "ради эффекта". В его барах как будто даже не хватает феллиниевского Папараццо: сфотографировать дольче виту и дольче фемину. Глаза-в-глаза. Пока паутина опутывает толпу взглядами, поражающими взгляды. Похоть взрывается из скрытых глубин «волшебных гор», и чувственность, уже далеко не ницшеанская, а животная, грязная, склизкая, как клубок змей по весне, кишащих и греющихся на солнышке, выползает наружу.
И жалко, бесконечно жалко эту пропадающую, изничтожающую, сжигающую себя в лихорадочном огне Германию. Как жалко Ирэн, симпатичную в принципе мещанку, на самом деле, до смерти влюбленную в супруга. Паучки танцуют джигу. Тела и души страны и женщины болезненно разрываются. И распадаются в некрасивое. В одной из финальных сцен, где Ирэн скучает в кафе, пока ее приятель набрасывает черты лица какого-то старика карандашиком на столике, она вилкой раскалывает ломтик пирожного пополам. Осторожно отталкивает один, больший кусок, от другого. Приподнимает в «антониониевской» отрешенности вилку с тарелки. И маленький кусок пирожного, словно убитый солдат в нарочно замедленной съемке, тихо падает на бок.
Уставшая, обиженная, оскорбленная, сбежавшая из дому, скучающая в одиночестве в берлинском кабаре времен Веймарского декаданса с его вульгарными танцами, пьяными нимфоманками и бюргерами, лапающими респектабельных фрау одними лишь сальными похотливыми глазенками, она, обладательница истинно арийского лица, Ирэн Бек (Brigitte Helm), роняет голову на столик в задумчивости. Но вот по красиво уложенной ее прическе скользит чей-то взгляд. Тяжелый, давящий, заставляющий коньячное тепло приятными головокружительными волнами обволакивать тело. Сбившееся дыхание. Выдох. Выдох. Выдох….Подняла голову, встретившись глазами с потасканной женщиной, вдовой банкира, не выдержавшего безудержного блядства своей жены и застрелившегося. Улыбается ломано, говорит что-то Ирэн предлагая, уголки рта неприятно подергиваются. Обходит столик полукругом - словно циркулем очерчивая границу - не спуская глаз с Ирэн.
Та кроликом завороженно поворачивается следом за ней, не разрывая туго натянутого невидимого каната, внезапно сцепившего их взгляды. Ирэн следит за улыбающейся сладострастницей, и что-то приподнимает налитое расплавленным золотом ее тело в облегающем платье, она медленно-медленно [Пабсту некуда спешить, он ловит зрителя в ту же ловушку, что и нимфоманка свою жертву, и теперь камера спокойно выжидает, как удав, готовясь стремглав рвануть и сглотнуть следующую за бесстыдством сцену], в 10-15-20 секунд, спускается, пару раз приостановившись, за женщиной в полуподвал за ширмой. Откуда выскочит затем в угаре накокаиненной шлюхой, с разболтанными ногами и руками, прыгнув в толпу вальсирующих и прижав взведенное курком револьвера и напряженное до предела, но все-таки гибкое тело к незнакомому хлыщу.
Камерная психо-эротическая драма о жене «в кризисе» показана автором будущего шедевра - прославившего нимфоманку Лулу (« Ящик Пандоры») на века - сдержанно и одновременно нервно. Сохраняя спокойствие в самых остросюжетных сценах Георг Вильгельм Пабст наполняет каждый кадр чувственной, истеричной энергией съезжающей с катушек фрау. Аура психоза, сексуальной неудовлетворенности жрет зрителя от эпизода к эпизоду. Не давая разрядки, в кульминационные моменты отпуская вожжи, снижая психологическое давление картинки на порядок режиссер только еще сильнее и нахальнее погружает тебя в блестящий нефтяными пятнами эротики омут, представляющий собой историю взбрыкнувшей чувственности добропорядочной жены.
Разбалансированная психика Ирэн [разбита слюдяная пластинка пограничной области Сверх-Я] неторопливо разъедает ее. Взбешенная мертвенным спокойствием семейной жизни и подзуживаемая развязной подругой Лиане (Herta von Walther) она обращает внимание на знакомого художника (Jack Trevor), влюбленного в нее. (Для Вальтера Франка она Муза, он тайно рисует ее портреты за вечерним кофе, и все остальное время задыхается среди сотен изображений, развешанных в мастерской). А после неудавшегося бегства в Вену фрау безоглядно кидается кошечкой в ресторанчики разлагающейся германской республики. То возвращаясь домой, плача ласкаясь к понурому доктору юстиции - мужу Томасу (Gustav Diessl). То сукой хохочет в лицо, в нижнем белье нарочно позируя ему, когда тот врывается в мастерскую Франка.
Девочка, потерявшая контроль. Девочка, львицей выпрыгнувшая из почти захлопнувшей, казалось бы, навсегда, клетки наружу. Девочка, в истерике готовая низвергнуться в совершеннейшую грязь. Примеряясь к декорациям с огромными сексуальными бутонами цветов во всю стену - пить из бокалов что угодно. Танцевать с кем и как угодно. Целоваться когда и где угодно. Разлинованная графикой упорядоченности дорога семейной жизни до гробовой доски ее не прельщает. А ломанные линии = изломанное «я». Девочку ломает бес, взметая облако золотой пыли, встающее стеной между ней и мужем. [«Дорогая, да что с тобой?»] Цепенеющая в разгар развязной пирушки, окруженная облизывающимися на нее самцами и самками, она не способна впихнуть свое живое «я» ни в общественные нормы, ни в настоящую любовь, ни в жалость к семейной идиллии, разбивающейся в некрасивый бесформенный фарфоровый мусор. Адюльтер? Да, пожалуй… Сексуальное разнообразие?
Нет, спасибо… Есть некая пунктирная линия, невидимая глазу, которую она все же не переступает. За ней револьверы и смерть близких людей. Пульсирующая чавкающая похоть. Полная потеря себя. Съезжание по наклонной и погружение во что-то липкое. Грань, не позволяющая спустить все на тормозах. Неслышимый миру звонок. Повисшая тишина. Пока же в напряженных до смертоубийственного накала кинокадрах девочка растворяется в дымке легкого чувственного забытья. Приятное эротическое покалывание: когда на фрау накидывают вроде ажурной воздушной занавеси - ее можно брать голыми руками, как пускающий слюни боксер в одной из сцен. Сердце будет рваться из груди в безумной аритмии. Тело изогнется изящной дугой. В этой вдруг захлестнувшей океанской толще не захочется шевелиться. «Отпусти себя»….И натянутые бечевками нервы расслабленно качнутся, никому более не нужные.
Бой между любовью и сексуальностью. Не на жизнь, а на смерть. До нокаута. В 12 раундах. Между двумя Ирэн. (1) Молча любящей своего мужа. (2) И в неистовстве целующей расхлябанную куклу, вызывая публики хохот. (1) Ирэн, скромно потупившей глаза у окна, чувствующей за собой влюбленное дыхание супруга. (2) И девочки, капризно раскидывающей семейные ценности ради минутных удовольствий. Амплитуда чувств ее завораживает небывалым размахом. Испуганная девочка поначалу ошалеет от близости мужской плоти… А через мгновение отшатнется в ужасе и отвращении к себе самой, истекающую соками в объятиях какого-то бюргера, и побежит сломя голову обратно в теплое, уютное, домашнее логово поскуливающей раненой волчицей.
Паучок внутри, паучок… Насекомое. Стреляющее липкой нитью через глаза в окружающих. Паучок не дает покоя, грызет ее изнутри. Ест ее. Заражает собой, выжирает внутренности, душу, проедает дырки в подсознании, морали и эго. Откладывает яйца в душе, и уже десятки, сотни паучков стреляют паутинками. Тело становится неприятно пустым, вибрирует от неудовлетворенности желаний, его корежит… Что-то гаденькое, мерзенькое появляется в податливости и элегантности движений. Девочка-марионетка растворяется в похоти. Ирэн - красивое внешне, но червивое внутри яблоко. Пробуя на вкус «дольче фемину» не кривится от ее паучка,
до поры-до времени прятавшегося в арийской недотроге, пожалуй, только боксер и Лиане, люди, гниющие также быстро и неизбежно, как и сама Германия. Веймарский декаданс, блестящий и феерический в эстетизме и бесстыдстве навроде Волшебной горы, тлетворно влияющей на здоровых людей. Ночами в блистающих кабаре визжит скопище паучков. Страна как театр кукол-марионеток. Глобальное блядство. Бессмысленное и беспощадное истребление человеческого - как это слишком по-человечески. Похитители тел, похотливые паучки, превращают любую женщину в томаса-манновскую мадам Шоша. В искусных арт-декорациях медленно, но неумолимо гниет Веймар.
Пабст фотографирует реальность, предпочитая глубину в кадре, взгляд актеров в объектив и отточенные движения персонажей, кем бы они ни были. Пластика операторской работы и невидимость монтажа рисуют гладенькие, гламурные, красивые картинки, которые Пабст старался избегать снимать только "ради эффекта". В его барах как будто даже не хватает феллиниевского Папараццо: сфотографировать дольче виту и дольче фемину. Глаза-в-глаза. Пока паутина опутывает толпу взглядами, поражающими взгляды. Похоть взрывается из скрытых глубин «волшебных гор», и чувственность, уже далеко не ницшеанская, а животная, грязная, склизкая, как клубок змей по весне, кишащих и греющихся на солнышке, выползает наружу.
И жалко, бесконечно жалко эту пропадающую, изничтожающую, сжигающую себя в лихорадочном огне Германию. Как жалко Ирэн, симпатичную в принципе мещанку, на самом деле, до смерти влюбленную в супруга. Паучки танцуют джигу. Тела и души страны и женщины болезненно разрываются. И распадаются в некрасивое. В одной из финальных сцен, где Ирэн скучает в кафе, пока ее приятель набрасывает черты лица какого-то старика карандашиком на столике, она вилкой раскалывает ломтик пирожного пополам. Осторожно отталкивает один, больший кусок, от другого. Приподнимает в «антониониевской» отрешенности вилку с тарелки. И маленький кусок пирожного, словно убитый солдат в нарочно замедленной съемке, тихо падает на бок.