В доме обвешенного (Поэзия и правда)
.
Дар без страдания великое бедствие, невозможно разлучить их. Есть гении, поглощающие слова и поглощаемые словами, пожирающие их и пожираемые ими, а есть гении лишь слегка пригубливаемых, дегустируемых слов. Словно боящиеся отравиться ими или делающие вид, что имеют дело только с божественными субстанциями.
Она была из вторых. При этом, несомненно, в отттенках слов хорошо разбиралась, но и принимать стихию языка крупными дозами как-то опасалась, видимо, боялась не справиться, захлебнуться. Все дело в том, что, масштабность, крупность личности (по ее движению в феноменальном, напряжению крови) дается одновременно с яростью языка и глубиной совести. Нет одного, нет и другого, отними это, отнимешь то. Интенсивность самоотдачи личности прямо связана с интенсивностью самоотдачи языка, энергией его кровообращения. Отдается, конечно, сама личность, но через слова, через язык. Бывает, отдаются одни слова. Когда отдавать кроме слов нечего.
В ней была ярость огня, но ярость не огня как элемента природы, стихии, а ярость пламени как эманации огня, пассионарность вторичного воспламенения - пробуждения одних слов от других - пробуждения не языка, а искусственного воспламенения языка. В ее поэзии было слишком много "постановочного", "съемочного", "вторичного" горения, всегда чувствовалось его искусственное происхождение. Как в отблесках киношного пожара всегда видны следы поджога, хорошо различим посторонний, сценарный умысел - человека, не природы, - так и в ее стихах всегда чувствовалась эта неестественная энергия горения - слишком интенсивное самопожирание, слишком много искусственной пылкости, треска, прожорливого пламенения, и прежде всего, обилие привнесенного света, цвета, - так было заметно в ней слишком явное присутствие какой-то чужеродной горючей стихии, то ли газетной бумаги, то ли картона, то ли ацетона, что всегда смахивает на поджог. Не было почти собственного топлива, не было и исходного импульса огня, так что без постороннего горючего нельзя было обойтись. В ее дворовом фейрверке не хватало собственно материального содержания огня, как будто тощий костерок, вязанку бедняцкого хвороста облили бензином и подожгли. И все приняли это за пожар, огонь с неба. Собственно, не только топлива было маловато, сам огонь был - из зажигалки, растопка - из склада государственного шестидесятнического ГСМ. Природный материал горит иначе, другим пламенем и темпом, устойчивым спокойным самовозгорающимся пламенением, переходящим во всеистребляющую стихию.
Раз я наблюдал ее довольно близко, на вечере Саши Соколова, писателя, которого уважаю. Она стояла на невысокой сцене Дома журналистов в окружении приближенных и фрейлин и увлажняла их бенгальскую трескотню своей печальной улыбкой. К компании подпорхнул какой-то седовласый щеголь в песочном пиджаке и темных очках. Президиум почтительно расступился - она осветилась. Что-то, видимо, их кровно связывало, песочного и королеву, так она вспыхнула молодостью. Томно протянула ему свою руку в вуали, - как упрек, как напоминание, - поверх своей прощающей и его снисходительной усмешки, - он подчеркнуто мужественно пожал ее. Не то чтобы пренебрег условностью, явно был тоже из дегустаторов, мастеров пригубливаемых жизней и слов, но театральная поэтика жеста, так совпавшая с ее стихами, видимо, оттолкнула его. И в то же время словно отменила капризное лицемерие обоих: одно из чудесных представлений, которые показывает иногда природа. Он снял очки, завершая мизансцену, словно закрывая театр мимолетного саморазоблачения.
Она как-то быстро вобралась в себя, в свой неглубокий дар, совпала с возрастом - и обникла. Ненатуральный аристократизм княгини Бетси в исполнении Плисецкой стал вдруг внятен ей. Здесь всё на миг совпало; и зрители, и исполнители, и мизансцена. Она с благодарностью взглянула на него - за предоставленую возможность побыть собой, за отдых освобождения от маски, которую он ей помог на секунду снять. Такое впечатление, что кто-то беспощадно умильный все время мешал ей быть собой, не она сама. Но нанятый ею за какую-то лукавую мзду. Так этот кто-то лунной тенью и проследовал за нею дальше, освещая ей путь в ад невысказанного.
Не скажу, что из ее уютного магазинчика покупатель выходил пустым, но тоскливое чувство недовеса - и, чего уж там, - обвеса, подмеченного кокетливого прижимания лакированным коготком чашки весов - у него почти всегда оставалось. И покупатель молча, не сказав ни слова, уходил, стыдясь самого себя и своего неподкупного глазомера.
Что особенно было неприятно в ней, это выспренняя мука благополучного в общем человека поверх обнаженного безразличия. Как бы Цветаева, но не в грязной советской посудомойне, а опрысканная "Шанелью", премируемая за свои муки - в Гергиевском зале Кремля. Дар без страдания великое несчастье, она их всю жизнь отдаляла, потом догоняла, и оба ушли вперед.
Чего в ее бойкой лавчонке точно недоставало, так это простого хозяйственного мыла и ржаного хлеба, без которых нет существования. Поэзия, прикасающаяся не к своей, а к чьей-то чужой боли - в почти невидимых, почти хирургических перчатках. И поэтому не ставшая ничьей.
И что еще необходимо вдогонку всему невысказанному ею добавить: пригубливание чего бы то ни было, несмотря на элегантность процедуры, всегда отдает мучительным (горьким) послевкусием - ощущением беды, гибели (губительности, гибельности, погубления) - всерьез. Лучше уж захлебнуться горлом, при жизни. Яростными, последними, самовозгорающимися словами, словами пепла. Но этого последнего оттенка языка, вкуса мировой гари, дегустирующие слова - не распознаЮт.
Дар без страдания великое бедствие, невозможно разлучить их. Есть гении, поглощающие слова и поглощаемые словами, пожирающие их и пожираемые ими, а есть гении лишь слегка пригубливаемых, дегустируемых слов. Словно боящиеся отравиться ими или делающие вид, что имеют дело только с божественными субстанциями.
Она была из вторых. При этом, несомненно, в отттенках слов хорошо разбиралась, но и принимать стихию языка крупными дозами как-то опасалась, видимо, боялась не справиться, захлебнуться. Все дело в том, что, масштабность, крупность личности (по ее движению в феноменальном, напряжению крови) дается одновременно с яростью языка и глубиной совести. Нет одного, нет и другого, отними это, отнимешь то. Интенсивность самоотдачи личности прямо связана с интенсивностью самоотдачи языка, энергией его кровообращения. Отдается, конечно, сама личность, но через слова, через язык. Бывает, отдаются одни слова. Когда отдавать кроме слов нечего.
В ней была ярость огня, но ярость не огня как элемента природы, стихии, а ярость пламени как эманации огня, пассионарность вторичного воспламенения - пробуждения одних слов от других - пробуждения не языка, а искусственного воспламенения языка. В ее поэзии было слишком много "постановочного", "съемочного", "вторичного" горения, всегда чувствовалось его искусственное происхождение. Как в отблесках киношного пожара всегда видны следы поджога, хорошо различим посторонний, сценарный умысел - человека, не природы, - так и в ее стихах всегда чувствовалась эта неестественная энергия горения - слишком интенсивное самопожирание, слишком много искусственной пылкости, треска, прожорливого пламенения, и прежде всего, обилие привнесенного света, цвета, - так было заметно в ней слишком явное присутствие какой-то чужеродной горючей стихии, то ли газетной бумаги, то ли картона, то ли ацетона, что всегда смахивает на поджог. Не было почти собственного топлива, не было и исходного импульса огня, так что без постороннего горючего нельзя было обойтись. В ее дворовом фейрверке не хватало собственно материального содержания огня, как будто тощий костерок, вязанку бедняцкого хвороста облили бензином и подожгли. И все приняли это за пожар, огонь с неба. Собственно, не только топлива было маловато, сам огонь был - из зажигалки, растопка - из склада государственного шестидесятнического ГСМ. Природный материал горит иначе, другим пламенем и темпом, устойчивым спокойным самовозгорающимся пламенением, переходящим во всеистребляющую стихию.
Раз я наблюдал ее довольно близко, на вечере Саши Соколова, писателя, которого уважаю. Она стояла на невысокой сцене Дома журналистов в окружении приближенных и фрейлин и увлажняла их бенгальскую трескотню своей печальной улыбкой. К компании подпорхнул какой-то седовласый щеголь в песочном пиджаке и темных очках. Президиум почтительно расступился - она осветилась. Что-то, видимо, их кровно связывало, песочного и королеву, так она вспыхнула молодостью. Томно протянула ему свою руку в вуали, - как упрек, как напоминание, - поверх своей прощающей и его снисходительной усмешки, - он подчеркнуто мужественно пожал ее. Не то чтобы пренебрег условностью, явно был тоже из дегустаторов, мастеров пригубливаемых жизней и слов, но театральная поэтика жеста, так совпавшая с ее стихами, видимо, оттолкнула его. И в то же время словно отменила капризное лицемерие обоих: одно из чудесных представлений, которые показывает иногда природа. Он снял очки, завершая мизансцену, словно закрывая театр мимолетного саморазоблачения.
Она как-то быстро вобралась в себя, в свой неглубокий дар, совпала с возрастом - и обникла. Ненатуральный аристократизм княгини Бетси в исполнении Плисецкой стал вдруг внятен ей. Здесь всё на миг совпало; и зрители, и исполнители, и мизансцена. Она с благодарностью взглянула на него - за предоставленую возможность побыть собой, за отдых освобождения от маски, которую он ей помог на секунду снять. Такое впечатление, что кто-то беспощадно умильный все время мешал ей быть собой, не она сама. Но нанятый ею за какую-то лукавую мзду. Так этот кто-то лунной тенью и проследовал за нею дальше, освещая ей путь в ад невысказанного.
Не скажу, что из ее уютного магазинчика покупатель выходил пустым, но тоскливое чувство недовеса - и, чего уж там, - обвеса, подмеченного кокетливого прижимания лакированным коготком чашки весов - у него почти всегда оставалось. И покупатель молча, не сказав ни слова, уходил, стыдясь самого себя и своего неподкупного глазомера.
Что особенно было неприятно в ней, это выспренняя мука благополучного в общем человека поверх обнаженного безразличия. Как бы Цветаева, но не в грязной советской посудомойне, а опрысканная "Шанелью", премируемая за свои муки - в Гергиевском зале Кремля. Дар без страдания великое несчастье, она их всю жизнь отдаляла, потом догоняла, и оба ушли вперед.
Чего в ее бойкой лавчонке точно недоставало, так это простого хозяйственного мыла и ржаного хлеба, без которых нет существования. Поэзия, прикасающаяся не к своей, а к чьей-то чужой боли - в почти невидимых, почти хирургических перчатках. И поэтому не ставшая ничьей.
И что еще необходимо вдогонку всему невысказанному ею добавить: пригубливание чего бы то ни было, несмотря на элегантность процедуры, всегда отдает мучительным (горьким) послевкусием - ощущением беды, гибели (губительности, гибельности, погубления) - всерьез. Лучше уж захлебнуться горлом, при жизни. Яростными, последними, самовозгорающимися словами, словами пепла. Но этого последнего оттенка языка, вкуса мировой гари, дегустирующие слова - не распознаЮт.