ЮРИЙ МИХАЙЛИК, ПАТРИАРХ ОДЕССКОЙ ПОЭЗИИ, ОДЕССА-СИДНЕЙ
Не зовите меня в Анталию,
Шемаханской не быть мне царицей:
Я б хотела проснуться в Австралии...
Всем от зависти - удавиться!
:)))
Когда б ты мог в иной гармонии,
в ином краю, в чужом раю,
коротким поводком истории
удерживая жизнь свою,
весенним утром - здешней осенью -
завидя парус за окном,
не приставать к нему с расспросами -
что кинул он в краю родном.
За несколько минут до полуночи с трудом отрываюсь от гугля, чтобы написать этот пост.
Давеча благодаря одному идиоту, вздумавшему лет десять тому продемонстрировать свою эрудицию, узнала, что автором песни "Эта рота..." (Глядят, все двести, глазницами в рассвет, а им, всем вместе, четыре тыщи лет...) гугль полагает Юрия Михайлика. Сказать честно, о таком поэте я даже никогда и не слышала.
А вот песню поют мои друзья туристы-альпинисты, и поют, если верить все тому же гуглю, очень давно уже, по крайней мере года с 1971-го, если не раньше. ( Я тут со ссылками, как всегда, опосля разберусь, сейчас как-то не до них, просто имейте в виду что у меня как у хорошего завхоза, на все квитанция есть, с подписью и печатью :))
Ну, текст песни - тоже опосля будет, не в ём суть. А дело в том, что теперь-то уже и не так важно, кто автор.
Песня - она как птица. Выпустил на свободу - и она сама по себе уже живет. Кто-то строку переиначит, кто-то две, смысл её объяснять с каких-бы то ни было позиций, будь то лютый поцреотизм или тупое, непробиваемое "железячничество" (упомянутый выше субъект удивительным образом совмещает то и другое в одном лице знатока и игрока в "Свою игру"). Что вы хотите, текст песни обладает собственной волей, и поют его тоже живые люди, вы что, в 2007-м станете объяснять тем, кто пел её в 1971-м, как её следует понимать?! Ну, я вам точно не позавидую! :)
А если автор шифруется не по детски? Если, допустим, он предполагает что за свои стихи в этой стране он может получить только срок, то какой смысл ему признаваться - в шестидесятых, когда такое было более чем реально?!
Ну а полвека спустя - и подавно смысла нет, чем докажешь, кто поверит, и, наконец - высшая честь для поэта - это если слова песни, им созданной, считаются народными. Ищите ветра в поле!
Михайлик Юрий Николаевич.
Родился 19 ноября 1939 года в Амурской области. Вырос в пригороде Одессы, (стихотворение "1953",
Чубчик набок. Кепка-восьмиклинка.
Изобилье нищенского рынка.
Запах гари. Марево. Предместье.
Строгий кодекс пригородной чести.
...
Самокрутки. Фиксы. Матерщина.
В доме ты единственный мужчина.
Стеганка и ворот нараспашку.
Конан Дойль, упрятанный под пряжку.
...
Запах гари. Черный снег завода.
Танцы в среду. А кино в субботу... )
Был геологом, моряком, в 1961-м окончил филфак Одесского университета... (О, что это был за выпуск! Девушки-пионервожатые, а в недалеком будущем - учительницы русского или украинского языка на всю жизнь запоминали стихи из одних только существительных или прилагательных, сочиненные их друзьями-однокурсниками, а самые храбрые читали их своим восьмиклассникам по глухим, лишь несколько лет тому электрифицированным селам, в школах дореволюционной постройки, с печным отоплением, проходными классами и вечным футболом на переменах.)
После университета работал в одесских газетах, вел одновременно несколько поэтических студий - при Дворце Студентов на Энгельса (сейчас Маразлиевская), это короткая одностороння улочка-бульвар у самого Парка Шевченко, при домах культуры, в институтах (из интервью - где только хозяева соглашались платить хоть какие-то копейки.)
Дело было, конечно, не в деньгах - но в поиске своей среды. Ему удалось собрать мощный коллектив единомышленников, молодых амбициозных поэтов, не официоз, но это была такая работа над словом, что итогом ее стал сборник "Вольный город", объединивший два десятка ярких, незабываемых авторов, а двадцать лет спустя, уже из Сиднея (с 1993-го), Юрий Николаевич подготовил новый сборник - тех же поэтов! (2012-й)
И - да, у нас есть кому продолжать, вот:
Посыпали снег халвой.
Думали - не будет скользко.
Есть тут кто-нибудь живой,
если да, то где и сколько?
...
( Стихи Анны Сон )
:)
Но все о поэте могут рассказать только его стихи.
Буренье вплоть до коренных пород -
сначала мох и черный торф болот,
потом илы, и вязкие пески,
и супеси, потом известняки,
крутая галька посреди песков -
последний след голодных ледников...
В восьмом часу, не разгибая спин,
мы входим в твердь багровых пермских глин.
Что сделано - то сделано. Конец.
Вот он лежит, тяжелый образец,
последний раз он видел солнца свет
тому назад сто миллионов лет.
Мы бурим время, мы за веком век
вытаскиваем к солнышку наверх,
из немоты ползут, из темноты
тысячелетий тонкие пласты.
Как сжато время, как спрессован след -
ни дня, ни года, ни столетья нет,
вращает бур и под ноги течет,
и сыплется совсем другой отсчет.
От пермских глин, от коренных пород
мы гоним время вверх, наоборот,
и складываем, словно в закрома.
Земля волчком. Часы сошли с ума.
Мы бурим время, мы вошли в азарт,
разматывая весь клубок назад.
И там, где бур вращается во мгле, -
ни вас, ни нас, ни жизни на земле.
И только к ночи, разогнувшись в рост,
ты вдруг увидишь, как сквозь дыры звезд
бессмертный свет вневременных глубин
опять коснулся красных пермских глин.
Всего-то жизни, как песка в горсти.
Что сделано - то сделано. Прости.
***
Крест-накрест дверь. Позабудь свой дом.
И горький свой край покинь.
Мы были бессилием и стыдом
и каменной солью пустынь.
И в наших глазах - вовеки веков -
честнее здешних расплат
сиянье стронциевых облаков,
плутониевый распад.
Эпоху свою мы насквозь прожгли
и ненавистью прошлись
на семь поколений вглубь земли,
на семь поколений ввысь.
Крест-накрест дверь. Забудь и покинь.
В свой черед на любой из широт
над нами взойдет звезда Полынь
во тьме торфяных болот.
***
Кайеркан
Зимовать их оставили в шахте -
там, поглубже, до плюс десяти.
Ни овчарок, ни вохры на вахте,
но зимой никуда не уйти.
И, конечно, проблемы прокорма
и вопросы доставки трудны,
и не всем половинная норма
позволяет дожить до весны.
Так что нынче уже не дознаться
и в архивах нигде не сыскать -
сколько было их? Тысяч пятнадцать?
А другие твердят - двадцать пять.
И когда они вышли наружу -
те, кто все-таки выжил и встал
в ледяную апрельскую стужу, -
их ведь тоже никто не считал.
Но великий начальник приехал,
как таймырские ездят цари,
в дивной шубе из волчьего меха -
волк снаружи и волк изнутри.
И сказал он, спуская по следу
свой отборный натасканный взвод:
- Те, что выжили, все - людоеды.
Людоеды. Отпетый народ.
***
Я уже не буду стоять ни в каких рядах
в моих любимых, но снова кровью проклятых городах
и не стану опять чинить расстрелянное жилье,
я, увы, предпочел кормить воронье, чем повторять вранье.
Как тут упомнить - жив ты или убит
на площадях, в очередях, во дворах профтехшкол,
кстати, откуда столько бейсбольных бит
в странах, где никто не играет в бейсбол?
И когда слышишь, как они говорят,
о чем спорят и что поют,
понимаешь - не ведают, что творят,
но точно знаешь - убьют.
***
Длинный осенний прилив.
Волна перехлестывает волнолом,
Белой пенной чертой отделив
тех, кто в море, от тех, кому поделом.
В желтый песчаник - камень, когда-то бывший песком, -
только что бывший волной бьет приливный накат,
что еще нужно знать о любви, если он каждым броском
отзывает песок назад.
Чайки как брызги вспыхивают в дымчатой мгле,
над литоралью сгорая в йодистом воздухе - там, вдали...
Что ж еще нужно знать о любви? И я был уже всем на этой земле,
кроме самой земли.
***
* * *
На ледяных палубах, падающих из-под ног,
прижимающий губы к дудочке уже не так одинок.
Те, кто попрыгал в шлюпки, отталкиваются рывком.
Угадавший вторую ноту помещается в ней целиком.
Мелодия, возникая, оказывается старей
всех кораблекрушений и даже самих морей.
Вопрос чистоты звучанья особо важен, когда
в пассажирские помещенья начинает поступать вода.
Как вовремя было пошучено, ближайшая к нам земля -
в полутора километрах под килем корабля.
А та земля, или эта, иль попросту рыбий рай:
Умеешь дудеть в дудочку? - сиди себе и играй.
Может быть, дело в мужестве и в том, кто чему учен,
а может быть, дело в музыке и больше уже ни в чем.
***
Поэзия, словно космос, пуста,
и сколько стихов ни пиши,
в ней всегда существуют такие места,
где не было ни души,
где не звенел ни глагол, ни металл,
не скрипели ничьи прохоря,
где даже Пушкин не пролетал,
о прочих не говоря.
Этих широт, этих щедрот
никто не калечил межой.
Хочешь - возделывай свой огород,
хочешь - паши чужой.
И когда ты пятьсот стишков насвистал
и выложил в интернет,
ты можешь хоть лечь на свой пьедестал -
никаких соперников нет.
Не бойся, не бейся, бедный поэт,
меж комплексов и обид:
не то что врагов - собеседников нет
ни на одной из орбит.
А о чем звезда со звездой говорит
в непостижимой дали,
расскажет обугленный метеорит.
Если долетит до Земли.
***
PS: и, наконец, Гамала (жж Зильберштейна, с его комментарием):
http://mz1313.livejournal.com/13464.html?nojs=1
Флавий - это имя хозяина. А Иосиф - имя раба
Ниже прекрасное стихотворение Юрия Михайлика, бывшего одессита, ныне австралийца. Чем больше вчитываюсь, тем больше пробирает. Особенно фраза, вынесенная в сабж (Иосиф бен-Матитьягу стал Иосифом Флавием уже в Риме). Удивительно то, что автор в Гамле и вообще в Израиле ни разу не был. Спасибо Тане Луговской за текст, а то я его в какой-то момент потерял по собственному раздолбайству.
В Гамале все погибли, кроме двух сестёр Филиппа.
Во время тройной зачистки их не смогли найти.
Гамала относилась к городам крепостного типа,
куда очень трудно ворваться и откуда нельзя уйти.
С трёх сторон высокие стены, а с четвёртой - гребень обрыва,
висящий над чёрной прорвой, куда страшно даже смотреть.
Около пяти тысяч жителей, когда ещё были живы,
бросились в эту пропасть, предпочитая лёгкую смерть.
С ними были деньги и вещи - довольно странный обычай!
Спуститься туда сложно, подниматься еще трудней.
Но кое-кто из солдатиков всё же вернулся с добычей.
(И некоторые предметы сохранились до наших дней.)
Хронист, описавший все это, был горек, сух и спокоен.
Он пришел туда с победителями, в одних цепях, налегке.
До того, как попасть в плен, он был храбрый и стойкий воин,
и командовал обороной в небольшом городке.
Потом их загнали в пещеры и обложили туго,
и когда между смертью и рабством им пришлось выбирать,
они после долгих споров поклялись, что убьют друг друга.
Он остался последним. И он не стал умирать.
Он писал прекрасные книги. Он улыбался славе.
Его любили красавицы. У него удалась судьба.
Он и сегодня известен нам как Иосиф Флавий.
Флавий - это имя хозяина. А Иосиф - имя раба.
Мы обязаны памятью предателям и мародерам.
Мы обязаны сладостью горьким всходам земли.
Мы обязаны жизнью двум девочкам, тем, которым
удалось спрятаться так, что их не нашли.
***