...на липовой ноге, на берёзовой клюке...
А какая сказка была у вас любимая в детстве? Такой вопрос задала моя ЖЖшная подруга в Фэйсбуке. Коротко ответить там сложно, поэтому отвечаю здесь.
Любимых было много, а вот самую жуткую, до печёнок пробирающую, помню. Там были слова про медведя "на липовой ноге, на берёзовой клюке..."
Поиск дал разные варианты, но вот этот, хоть и не тот самый детский, но волосы от ужаса шевелятся. Видимо автор в детстве воспринял её так же глубоко, как и я.
www.guelman.ru/slava/writers/oln.htm
Кася Попова
Отражение липовой ноги
Жилистую еще живую левую медвежью ногу обнаружил Дед в капкане: слишком мощные челюсти аппарата тщательно ампутировали ее. Животное клюнуло на излюбленную им пропастину - лакомство гурмана - протухший и зачичиревший мясной клок.
Вокруг происходила поздняя осень - лучшее время для заготовки богатых подшерстком медвежьих шкур. Весной, когда зверь выходит на волю после длительной отсидки в берлоге, брать его на шубы и половики - хуже. За зиму в прямой медвежьей кишке образуется пробка из экскрементов и, удаления для этой мешающей пакости, медведи катаются с различных горок на собственной заднице. При этом происходит расчесывание, укладка и неизбежное прореживание свалявшегося меха. А летом медведи и вовсе лысоваты. Так что лучший медвежий мех - осенью...
Мстительный и жестокий осенний увечный зверь скрывался неподалеку. Он робел издавать звуки, мучался молча, пережевывая лечебный медвежий корешок, на его счастье случившийся рядом.
Дед озирался - невыносимая аура медвежьего страдания нависала над ним, давила, вызывая болезненные ощущения, заставляла бежать, задыхаясь, вон из леса, без оглядки прихватив добычу.
В окраинном лесном перелеске Дед был застигнут воплем травмированного существа, обещавшем вечные муки похитителю конечности...
Закатной порой Дед вступил в свой дом. Прежде всего отразясь в гигантском зеркале. Оно обладало потрескавшейся амальгамой, волнистым стеклом и темной барочной рамой с несколькими пузатыми путти. Крылышки у всех путти были обломаны.
Деда встретила земным поклоном Баба. Всю свою жизнь она была дополнением к Деду - дополнением косвенным и незначащим, каким и положено быть всякой жене по отношению к мужу своему. Ее функции относительно Деда укладывались в нехитрую формулу: Ноги мыть и юшку пить. Вот и сейчас Баба тщательно вымыла Дедову медвежью Ногу и расчленила ее на отдельные составляющие. Мясо поставила варить, а шкуру остригла ножницами, получив сразу два продукта - половичок и руно.
Поздним вечером, наевшись пористого, темного и сладкого медвежьего мяса, Баба, как обычно, вымыла Деду Ноги, выпила ополоски и, усевшись на медвежьем половике, принялась теребить медвежью же шерсть с целью дальнейшего прядения...
Темная ярость по поводу навсегда ненавистного Деда гнала Медведя из лесу. Все операции, проделанные Бабой над Ногой, он ощущал так, будто Нога еще была при нем, будто не порвалась живая связь нервов и кровеносных сосудов. Садистские ухищрения тупого Бабьего ножа заставляли его корчиться и выть от невыносимой боли. Эта боль швыряла Медведя на встречу с убиваемой Ногой. Изнывающая гибнущая конечность призывала и притягивала его.
Медвежий корешок делал свое лечебное дело, но передвигаться было бесконечно трудно. Сдирая когти до темной крови, Медведь ободрал липовый пенек, случившийся рядом. Перетирая зубы, он выгрыз пень из земли и лыками приладил обрубов дерева к обрубку Ноги. Смешиваясь, стекали в землю слезы и кровь деревянного и живого существ.
Выломав березовую подпорку для своего страдающего тела, Медведь двинулся по направлению страстного и нежного Ножного зова:
Скырлы - скырлы
На липовой Ноге,
На березовой клюке.
В окраинном лесном перелеске страдания Медведя достигли апогея: Дед и Баба алчно рывали зубами мясо с неприсутствовавшей Ноги, тщательно обгрызали кости, высасывали из них лакомое содержимое. Медвежьих сил для двигаться уже не было - животное подгоняла животная святая злоба.
Все по селам спят,
Но деревням спят.
Одна Баба не спит,
Мое мясо варит,
На моей шкуре сидит,
Мою шерстку прядет.
Глубокой ночью, ослепленный болью, повинуясь призывам Ноги, добрел Медведь до Дедова дома. Потеряв в тяжких муках рассудок, животное ворвалось в жилище.
Навстречу ему из зеркала выломился увечный медведь с воспаленными мутными глазами. Его сопровождали мятущиеся в воздухе и жужжащие путти. Динамика движения зазеркального гостя была настолько сильна, что в движении своем пройдя сквозь Медведя, он слился с ним, стал им, развернул его вон из людского приюта.
Осуществившись на улице. Медведь и ноющий больной гость внутри него, ринулись по направлению к спасительному лесу. Тяжелый рефрен подгонял их:
Все по селам спят,
По деревням спят.
Одна Баба не спит,
Мое мясо варит,
На моей шкуре сидит,
Мою шерстку прядет.
В окраинном лесном перелеске медвежьи страдания начали утихать. Пережевывание мясного массива отсутствовавшей Ноги сменилось менее сильным ощущением медленного кипения. По ампутированной левой конечности пробегали пузырьки воздуха, которые при кипении неизбежно стремяться вырваться из сосуда прочь.
Скырлы - скырлы
Нa липовой Ноге,
На березовой клюке -
ковылял по ночному лесу полуживой медведь. Боль пыток, производимых злобными людьми, постепенно отпускала его. Ему казалось, что происходит отмирание нервных центров, наступает благодать агонии. Из последних сил стремился Медведь к кусочку фатального пространства, где он в последний раз пребывал в диалектическом единстве со своею Ногою...
Наступило по-вечернему мрачное утро, запечатленное умиранием и тлением. Всю ночь работящая Баба напрасно пыталась выпрясти, высучить шерстяную нитку, но жесткие клочки Медвежьего меха противились насилию. Половичок, на котором сидела незадачливая пряха, колол стерней шерстинок, их обрубки прожигали пышные телеса. От перенапряжения минувшей ночи Бабу стошнило.
Омыв проснувшемуся Деду Ноги в своей блевотине, Баба соорудила из бывшего половичка кошель, слила туда ополоски с Дедовых Ног, аккуратно сложила оставшуюся непряденой медвежью шерсть, вручила кошель Деду и проводила его до зеркала с осыпавшимися путти...
В окраинном лесном перелеске до Деда донесся прощальный стон умирающего Медведя. Дед заспешил.
И вновь триада Дед-Нога-Медведь воссоединилась в одной точке изогнутого континуума пространство-время. Но зеркальная повторяемость не сработала - разобранная Нога не могла осуществиться в виде единого образования плоти для дальнейшего прирастания через посредство капкана к агонизирующему владельцу. Осознание невозможности аннигиляционных эффектов бросило Медведя к виновнику катастрофы. Цепенеющими челюстями он перервал глотку навсегда ненавистному Деду.
Их трупы и изуродованный труп левой Ноги соединились в вечном объятии на палой листве молчаливым обозначением факта, что когда-то все они и были, и ЖИЛИ.
Любимых было много, а вот самую жуткую, до печёнок пробирающую, помню. Там были слова про медведя "на липовой ноге, на берёзовой клюке..."
Поиск дал разные варианты, но вот этот, хоть и не тот самый детский, но волосы от ужаса шевелятся. Видимо автор в детстве воспринял её так же глубоко, как и я.
www.guelman.ru/slava/writers/oln.htm
Кася Попова
Отражение липовой ноги
Жилистую еще живую левую медвежью ногу обнаружил Дед в капкане: слишком мощные челюсти аппарата тщательно ампутировали ее. Животное клюнуло на излюбленную им пропастину - лакомство гурмана - протухший и зачичиревший мясной клок.
Вокруг происходила поздняя осень - лучшее время для заготовки богатых подшерстком медвежьих шкур. Весной, когда зверь выходит на волю после длительной отсидки в берлоге, брать его на шубы и половики - хуже. За зиму в прямой медвежьей кишке образуется пробка из экскрементов и, удаления для этой мешающей пакости, медведи катаются с различных горок на собственной заднице. При этом происходит расчесывание, укладка и неизбежное прореживание свалявшегося меха. А летом медведи и вовсе лысоваты. Так что лучший медвежий мех - осенью...
Мстительный и жестокий осенний увечный зверь скрывался неподалеку. Он робел издавать звуки, мучался молча, пережевывая лечебный медвежий корешок, на его счастье случившийся рядом.
Дед озирался - невыносимая аура медвежьего страдания нависала над ним, давила, вызывая болезненные ощущения, заставляла бежать, задыхаясь, вон из леса, без оглядки прихватив добычу.
В окраинном лесном перелеске Дед был застигнут воплем травмированного существа, обещавшем вечные муки похитителю конечности...
Закатной порой Дед вступил в свой дом. Прежде всего отразясь в гигантском зеркале. Оно обладало потрескавшейся амальгамой, волнистым стеклом и темной барочной рамой с несколькими пузатыми путти. Крылышки у всех путти были обломаны.
Деда встретила земным поклоном Баба. Всю свою жизнь она была дополнением к Деду - дополнением косвенным и незначащим, каким и положено быть всякой жене по отношению к мужу своему. Ее функции относительно Деда укладывались в нехитрую формулу: Ноги мыть и юшку пить. Вот и сейчас Баба тщательно вымыла Дедову медвежью Ногу и расчленила ее на отдельные составляющие. Мясо поставила варить, а шкуру остригла ножницами, получив сразу два продукта - половичок и руно.
Поздним вечером, наевшись пористого, темного и сладкого медвежьего мяса, Баба, как обычно, вымыла Деду Ноги, выпила ополоски и, усевшись на медвежьем половике, принялась теребить медвежью же шерсть с целью дальнейшего прядения...
Темная ярость по поводу навсегда ненавистного Деда гнала Медведя из лесу. Все операции, проделанные Бабой над Ногой, он ощущал так, будто Нога еще была при нем, будто не порвалась живая связь нервов и кровеносных сосудов. Садистские ухищрения тупого Бабьего ножа заставляли его корчиться и выть от невыносимой боли. Эта боль швыряла Медведя на встречу с убиваемой Ногой. Изнывающая гибнущая конечность призывала и притягивала его.
Медвежий корешок делал свое лечебное дело, но передвигаться было бесконечно трудно. Сдирая когти до темной крови, Медведь ободрал липовый пенек, случившийся рядом. Перетирая зубы, он выгрыз пень из земли и лыками приладил обрубов дерева к обрубку Ноги. Смешиваясь, стекали в землю слезы и кровь деревянного и живого существ.
Выломав березовую подпорку для своего страдающего тела, Медведь двинулся по направлению страстного и нежного Ножного зова:
Скырлы - скырлы
На липовой Ноге,
На березовой клюке.
В окраинном лесном перелеске страдания Медведя достигли апогея: Дед и Баба алчно рывали зубами мясо с неприсутствовавшей Ноги, тщательно обгрызали кости, высасывали из них лакомое содержимое. Медвежьих сил для двигаться уже не было - животное подгоняла животная святая злоба.
Все по селам спят,
Но деревням спят.
Одна Баба не спит,
Мое мясо варит,
На моей шкуре сидит,
Мою шерстку прядет.
Глубокой ночью, ослепленный болью, повинуясь призывам Ноги, добрел Медведь до Дедова дома. Потеряв в тяжких муках рассудок, животное ворвалось в жилище.
Навстречу ему из зеркала выломился увечный медведь с воспаленными мутными глазами. Его сопровождали мятущиеся в воздухе и жужжащие путти. Динамика движения зазеркального гостя была настолько сильна, что в движении своем пройдя сквозь Медведя, он слился с ним, стал им, развернул его вон из людского приюта.
Осуществившись на улице. Медведь и ноющий больной гость внутри него, ринулись по направлению к спасительному лесу. Тяжелый рефрен подгонял их:
Все по селам спят,
По деревням спят.
Одна Баба не спит,
Мое мясо варит,
На моей шкуре сидит,
Мою шерстку прядет.
В окраинном лесном перелеске медвежьи страдания начали утихать. Пережевывание мясного массива отсутствовавшей Ноги сменилось менее сильным ощущением медленного кипения. По ампутированной левой конечности пробегали пузырьки воздуха, которые при кипении неизбежно стремяться вырваться из сосуда прочь.
Скырлы - скырлы
Нa липовой Ноге,
На березовой клюке -
ковылял по ночному лесу полуживой медведь. Боль пыток, производимых злобными людьми, постепенно отпускала его. Ему казалось, что происходит отмирание нервных центров, наступает благодать агонии. Из последних сил стремился Медведь к кусочку фатального пространства, где он в последний раз пребывал в диалектическом единстве со своею Ногою...
Наступило по-вечернему мрачное утро, запечатленное умиранием и тлением. Всю ночь работящая Баба напрасно пыталась выпрясти, высучить шерстяную нитку, но жесткие клочки Медвежьего меха противились насилию. Половичок, на котором сидела незадачливая пряха, колол стерней шерстинок, их обрубки прожигали пышные телеса. От перенапряжения минувшей ночи Бабу стошнило.
Омыв проснувшемуся Деду Ноги в своей блевотине, Баба соорудила из бывшего половичка кошель, слила туда ополоски с Дедовых Ног, аккуратно сложила оставшуюся непряденой медвежью шерсть, вручила кошель Деду и проводила его до зеркала с осыпавшимися путти...
В окраинном лесном перелеске до Деда донесся прощальный стон умирающего Медведя. Дед заспешил.
И вновь триада Дед-Нога-Медведь воссоединилась в одной точке изогнутого континуума пространство-время. Но зеркальная повторяемость не сработала - разобранная Нога не могла осуществиться в виде единого образования плоти для дальнейшего прирастания через посредство капкана к агонизирующему владельцу. Осознание невозможности аннигиляционных эффектов бросило Медведя к виновнику катастрофы. Цепенеющими челюстями он перервал глотку навсегда ненавистному Деду.
Их трупы и изуродованный труп левой Ноги соединились в вечном объятии на палой листве молчаливым обозначением факта, что когда-то все они и были, и ЖИЛИ.