Идиот
В рамках продолжения самообразования прочитал "Идиота" Достоевского (в школе почему-то не проходили).
Наверное, как очень далёкому от христианской морали человеку мне основной мотив так и остался непонятным. Сегодня слышал точку зрения о том, что роман лучше всего понимаешь, читая его в том возрасте, в котором он написан автором. В таком случае, надо перечитать лет через 15 - 20. А по персонажам мнение примерно такое:
а) Все дамы - ад и Израиль. Три центральных женских персонажа (Аглая, Настасья Филипповна, Лизавета Прокофьевна) - редкие стервы и воплощают собой хаос. Есть и положительные женские персонажи, но они находятся на периферии, и в сравнении с этими тремя меркнут. Аглая и Настасья Филипповна постоянно футболят "рыцаря бедного" (причём не со зла, а потому что по-другому себя вести не умеют), чем и доводят его до ручки. Неужто Достоевский был таким женоненавистником?
б) Князь Мышкин - тряпка, которая трепыхается в ту сторону, в которую подует ветер. Он и Н.Ф. любит, и Аглаю любит, и Лебедева, если бы тот спросил, тоже небось сказал бы, что любит. Что само по себе не плохо, конечно. Просто как-то несимпатично. "И вот он приплыл: ни дома, ни друзей, ни врагов".
в) Рогожин - красаучег, жи есть, всё правильно сделал. Нормальный мужчина, поехавший на почве любви, персонаж очень живой, настоящий. То, что он якобы на контрасте с Мышкиным олицетворяет собой дьявола и силы тьмы - для меня странно. За силы тьмы успешно играют Аглая и Настасья Филипповна.
г) Едва ли не самым интересным персонажем считаю Лебедева. В нём удивительно сочетаются симпатичность и ничтожество. Очень объёмный, колоритный тип. Занимается какими угодно гадостями, интригами, доносами и лжесвидетельствами, а потом искренне говорит: "Низок, низок!" и перестаёт. До поры до времени. Тоже жизненный персонаж. Как и патологический врун генерал Иволгин, кстати.
Ну и несколько цитат, чтобы не потерялись.
[Цитаты]
- Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые, разумеется, - пробормотал между тем Келлер, в решительном упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, - ученые и политические, - обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. - Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа - вот что для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине души, клянусь вам, Евгений Павлыч.
«Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного», - жалуется один удалившийся мыслитель. «Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного», - отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было...
- Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? - подхватил кто-то.- Что уже и было, - подтвердил Лебедев, не удостоивая вниманием вопроса, - уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкого мщения, - впрочем, так же точно, как и всякий из нас, говоря по справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и дров принесу, а сам прочь убегу.
О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее; будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Колумб помер, почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл. Дело в жизни, в одной жизни, - в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!
- Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью... нет, впрочем, преувеличивать не хочу, - не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, - то, ей-богу, готов буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не только деньги-с!
В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, неглупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие «гораздо поумнее». Первые счастливее. Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.
«Ротшильдом не буду, да и не для чего, - прибавил он смеясь, - а дом на Литейной буду иметь, даже, может, и два, и на этом кончу». «А кто знает, может, и три!» - думал он про себя, но никогда не договаривал вслух и скрывал мечту. Природа любит и ласкает таких людей: она вознаградит Птицына не тремя, а четырьмя домами наверно, и именно за то, что он с самого детства уже знал, что Ротшильдом никогда не будет. Но зато дальше четырех домов природа ни за что не пойдет, и с Птицыным тем дело и кончится.
- О, это так! - вскричал князь. - Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, - знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности.
Наверное, как очень далёкому от христианской морали человеку мне основной мотив так и остался непонятным. Сегодня слышал точку зрения о том, что роман лучше всего понимаешь, читая его в том возрасте, в котором он написан автором. В таком случае, надо перечитать лет через 15 - 20. А по персонажам мнение примерно такое:
а) Все дамы - ад и Израиль. Три центральных женских персонажа (Аглая, Настасья Филипповна, Лизавета Прокофьевна) - редкие стервы и воплощают собой хаос. Есть и положительные женские персонажи, но они находятся на периферии, и в сравнении с этими тремя меркнут. Аглая и Настасья Филипповна постоянно футболят "рыцаря бедного" (причём не со зла, а потому что по-другому себя вести не умеют), чем и доводят его до ручки. Неужто Достоевский был таким женоненавистником?
б) Князь Мышкин - тряпка, которая трепыхается в ту сторону, в которую подует ветер. Он и Н.Ф. любит, и Аглаю любит, и Лебедева, если бы тот спросил, тоже небось сказал бы, что любит. Что само по себе не плохо, конечно. Просто как-то несимпатично. "И вот он приплыл: ни дома, ни друзей, ни врагов".
в) Рогожин - красаучег, жи есть, всё правильно сделал. Нормальный мужчина, поехавший на почве любви, персонаж очень живой, настоящий. То, что он якобы на контрасте с Мышкиным олицетворяет собой дьявола и силы тьмы - для меня странно. За силы тьмы успешно играют Аглая и Настасья Филипповна.
г) Едва ли не самым интересным персонажем считаю Лебедева. В нём удивительно сочетаются симпатичность и ничтожество. Очень объёмный, колоритный тип. Занимается какими угодно гадостями, интригами, доносами и лжесвидетельствами, а потом искренне говорит: "Низок, низок!" и перестаёт. До поры до времени. Тоже жизненный персонаж. Как и патологический врун генерал Иволгин, кстати.
Ну и несколько цитат, чтобы не потерялись.
[Цитаты]
- Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые, разумеется, - пробормотал между тем Келлер, в решительном упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, - ученые и политические, - обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. - Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа - вот что для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине души, клянусь вам, Евгений Павлыч.
«Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного», - жалуется один удалившийся мыслитель. «Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного», - отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было...
- Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? - подхватил кто-то.- Что уже и было, - подтвердил Лебедев, не удостоивая вниманием вопроса, - уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкого мщения, - впрочем, так же точно, как и всякий из нас, говоря по справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и дров принесу, а сам прочь убегу.
О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее; будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад! Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Колумб помер, почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл. Дело в жизни, в одной жизни, - в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии!
- Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью... нет, впрочем, преувеличивать не хочу, - не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, - то, ей-богу, готов буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не только деньги-с!
В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, неглупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие «гораздо поумнее». Первые счастливее. Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний.
«Ротшильдом не буду, да и не для чего, - прибавил он смеясь, - а дом на Литейной буду иметь, даже, может, и два, и на этом кончу». «А кто знает, может, и три!» - думал он про себя, но никогда не договаривал вслух и скрывал мечту. Природа любит и ласкает таких людей: она вознаградит Птицына не тремя, а четырьмя домами наверно, и именно за то, что он с самого детства уже знал, что Ротшильдом никогда не будет. Но зато дальше четырех домов природа ни за что не пойдет, и с Птицыным тем дело и кончится.
- О, это так! - вскричал князь. - Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, - знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности.