23 декабря. Лидия Чуковская
из записок об Анне Ахматовой:
23 декабря 59. 19-го я приехала в Ленинград, чтобы отдохнуть и устроить себе праздник: побыть, наконец, с ленинградскими друзьями, особенно с Шурой, вглубь и не торопясь. К Анне же Андреевне я не собиралась - хотела только справиться по телефону о здоровье: ведь с ней мы виделись в Москве недавно, а ленинградцев своих я не видела века. Однако, когда я позвонила ей - «Ура!» - вскрикнула она в телефон с такой искренней непосредственной радостью, что не пойти стало невозможно. Я и пошла, но лишь в последний вечер, когда времени уже оставалось в обрез, да и сил в обрез - пошла невыспавшаяся, то есть больная: на отекших ногах, с сердцебиением и одышкой. До поезда еще необходимо было к Геше. В таком ли виде, с таким ли притупленным слухом идти к Анне Андреевне! Она же, по-видимому, в этот вечер как раз была расположена к продолжительной и сердечной беседе. Досадно.
Это я у нее в Ленинграде впервые после войны. Впервые на улице Красной Конницы. Впервые после Фонтанного Дома, Чистополя, Ташкента, нашей старой ташкентской ссоры, новой московской дружбы.
На лестнице тьма и грязь. Ахматовская лестница! Ахматовская до слез! И у меня в самом деле чуть не брызнули слезы из глаз от того, как она открыла мне дверь. Я еще не успела ни позвонить, ни постучать, я еще только остановилась у двери. Где тут звонок? А она, ожидая, уже стояла - давно ли? - в передней, прижимаясь к дверям и прислушиваясь - да, несомненно так, потому что дверь она распахнула в ту самую секунду, когда я остановилась.
Первые слова ее, вместо «здравствуйте», были:
- Я так вам рада. Я всегда вам рада, но сегодня в особенности. По тому, как сильно я вам обрадовалась, я поняла, как я здесь одичала.
Из передней налево столовая. Там две двери: направо и налево. Левая к Анне Андреевне.
Я вдруг оказалась среди давным-давно забытых мною вещей и в другом времени: та же забытая мною гладкая рама туманного зеркала, то же кресло со сломанной ножкой. И тот же маленький столик красного дерева, что стоял двадцать лет назад в комнате Фонтанного Дома, куда я так любила приходить. Тогда, до войны; в том, еще моем, Ленинграде.
Вещи, они ведь как губки, впитывают в себя время и вдруг окатывают им человека с головы до ног, если он внезапно встречается с ними после долгой разлуки.
Для Анны Андреевны вещи ее комнаты полны, наверное, 13-м годом; а для меня 37-м… Увидела я их только в 38-м, но они, как и я, свидетели создания «Реквиема», величайшего памятника той эпохи, эпохи 30-х годов, которая вся вместе именуется «тридцать седьмым»…
Лева еще в пересыльной, Митя уже убит, я еще не знаю о его гибели и «хлопочу». Вот что увидела я в прежнем зеркале Анны Андреевны.
Перед этим горем гнутся горы…
На стене - портрет Судейкиной. Почему-то в той, Фонтанной, комнате я его не помню.
Анна Андреевна выглядит дурно: грузная, отечная. 1-го декабря был сердечный приступ, вызывали неотложную. После укола камфары сердцу стало лучше, но распухла рука. «Кардиограмму сделать не удалось - здесь слишком много помех».
Прочитала мне три стихотворения, одно мудрейшее: о том, что наследницей оказалась она. Наследницей величия и муки («Наследница»). Другое о Ташкенте и обращено к тому высокому поляку, которого я встречала у нее (стихотворение «Из цикла “Ташкентские страницы”). Стихотворение прекрасное, таинственное, восточное, алмазное, но ко мне Ташкент оборачивался помойной ямой, и я его красоты не почувствовала. Анна же Андреевна, как всегда, сумела над помойной ямой возвыситься и сотворить из сора высокий миф:
Шехерезада
Идет из сада
и т. д . ( «Луна в зените»)
Это прекрасно, но в ташкентском случае ее мифотворчество мне почему-то не по душе. (Видно, скудная у меня душа.) Так и «месяц алмазной фелукой» мне чем-то неприятен, и «созвездие Змея». Чем? Наверное, своим великолепием… И третье прочла отличное, об ускользании.
Я была на краю чего-то,
Чему верного нет названья…
Зазывающая дремота,
От себя самой ускользанье… ( «Смерть»)
Но «Наследница» превыше всего. Тут не только благоуханная красота, но и полная осознанность своего места в истории.
Показала мне составленный ею новый сборник: «Седьмая книга».
- Требуют автобиографии. Чтобы я написала, что раньше я была плохая, а теперь стану хорошая. Пусть пишет кто-нибудь другой. Я не хочу. Я откажусь.
Опять ввела в «Поэму» новые строфы. Да, опять новые.
- Я заметила, - сказала она, - что трое умных читателей полагали, будто портрет в комнате героини - «на стене его твердый профиль» - это портрет корнета, который стреляется. А не Блока.
- Ну и пусть себе, - сказала я необдуманно. - На всякое чихание не наздравствуешься.
Анне Андреевне не понравился мой ответ. Она произнесла поучительным голосом:
- Я пишу для людей. Для людей, Лидия Корнеевна, а не для себя.
Строфы о Блоке оказались ослепительными.
«Новые строфы о Блоке» в действительности - одна новая строфа: «Это он в переполненном зале». (Ниже, в следующей строфе было «И поведано чьим-то словом», стало - «И его поведано словом».) Но одна единственная новая строфа переосмыслила и преобразила весь отрывок, посвященный портрету в спальне героини. Привожу все строфы о портрете - новую и старые - подряд:
Как парадно звенят полозья,
И волочится полость козья…
Мимо, тени! - Он там один.
На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин.
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице -
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом -
Все таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, -
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты - Невы.
И главное чудо: не верится, что они введены сюда с нарочитой целью - для пояснения. В них ничего нет рационалистического, «служебного», как любит говорить Самуил Яковлевич. Кажется, будто они всегда тут и были, так и родились вместе с остальными строфами. Теперь уже «Поэму» и представить себе без них невозможно.
Анна Андреевна в разговоре несколько раз возвращалась с возмущением к какой-то глупой французской рецензии. Там написано: «Ахматова - поэт одной темы. Какой? Не любви ли?» - Я так и вижу, - гневно воскликнула Анна Андреев на, - газета валяется на мраморном столике, залитом утренним кофе... «Не любви ли?» Мудрено устроено гениальное сердце! Казалось бы, изо дня в день творя чудеса и сознавая это («иду я, чудеса творя!»), и осознав себя наследницей великой русской культуры, можно и не оскорбляться какими-то дурацкими рецензиями. «Да, видно, нельзя никак». Глупость все равно ранит. Я ей рассказала, что, судя по моему последнему раз говору с Карагановой (Софья Григорьевна Караганова (р. 1919) - заведующая отделом поэзии в журнале «Новый Мир»), «Новый Мир» не станет печатать «Читателя». - Мне это все равно, - сердито ответила Анна Андреевна.
Я забыла в свое время пометить в Дневнике: Анна Андреевна потребовала от редакции «Нового Мира», что бы корректура ее стихов была непременно показана мне (она по-прежнему свято верует, будто корректурными знаками на этой планете владею я одна); я прочитала стихи для надежности вместе с Корнеем Ивановичем, потом позвонила Анне Андреевне в Ленинград и доложила; Анна Андреевна продиктовала мне новое четверостишие: «Там все, что природа за прячет» - и, когда я передавала его по телефону Карагановой, оная дама поставила меня в известность, что стихотворение это вряд ли будет напечатано, так как Дементьев (зам. Твардовского) смущен четверостишием, где порицаются подмостки, рампа. («Наши советские поэты любят лично встречаться с нашими советскими читателями»...) Твардовскому же не нравится в этих же строках иностранное слово «lime-light»:
И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло.
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.**
-Я ничего менять не стану, - сказала Анна Андреевна. Потом она вышла на минуту и вернулась огорченная: - Я хотела напоить вас чаем, но никого нет и ничего нет. Я ее уверила, что есть не хочу. Но дело-то ведь не во мне! Вот какой у нее дом: никого и ничего. Известная по говорка: «В гостях хорошо, а дома лучше» - это не о ней. «Нет, не лучше. Хуже» (Видоизмененная мною строка из четвертой «Северной элегии»: «Нет, не хуже - лучше»). Она надавала мне множество поручений в Москву, и я ушла.
**
А.Г. Дементьев проявил большую проницательность: у Ахматовой в подлиннике «позорное пламя». «Читатель» в «Новом Мире» так и не появился и был напечатан в № 3 альманаха «Наш Современник» в 1960 г.; в «Новом» же «мире», в № 1 за 1960 г., прошли все, предоставленные Ахматовой журналу стихи, кроме «Читателя»: «Подумаешь, тоже работа» - № 72, «Не стращай меня грозной судьбой», «Летний сад», «От рывок» («И мне показалось, что это огни»), «Воспоминание» («Ты выдумал меня. Такой на свете нет»).
Теперь, после опубликования отрывков «Из рабочих тетрадей» Твардовского («Знамя», 1989, № 9), очевид но, что перечисленные стихи переданы были Анной Андреевной в «Новый Мир» по непосредственной просьбе А.Т. Твардовского. 29 сентября 59 года он записал: «Вчера говорил по телефону с Ахматовой (о новых ее стихах для «Ново го мира»), которую лет 30 назад, по Антологии Ежова и Шамурина, может быть, считал покойницей, как Блока, Брюсова, Гумилева. Только потом уж узнал, что она жива, правда, знал уже задолго до ее стихов в “Правде” в войну и прочих. Голос, после старушечьего, слабого, в коем я и пред положил было ее, - голос, по которому можно было себе представить походку, какой она подошла к теле фону, - сильный, уверенный, не старый - с готовностью в нем, исключающий разговор с нею, как со старушенцией. Назвался. - “Здравствуйте, тов. Твардовский”. Мне показалось, что она не поняла, зачем мне ее стихи. - „Это - редактор “Нового мира””. - “Ну, боже мой, Вы мне это сообщаете”».
23 декабря 59. 19-го я приехала в Ленинград, чтобы отдохнуть и устроить себе праздник: побыть, наконец, с ленинградскими друзьями, особенно с Шурой, вглубь и не торопясь. К Анне же Андреевне я не собиралась - хотела только справиться по телефону о здоровье: ведь с ней мы виделись в Москве недавно, а ленинградцев своих я не видела века. Однако, когда я позвонила ей - «Ура!» - вскрикнула она в телефон с такой искренней непосредственной радостью, что не пойти стало невозможно. Я и пошла, но лишь в последний вечер, когда времени уже оставалось в обрез, да и сил в обрез - пошла невыспавшаяся, то есть больная: на отекших ногах, с сердцебиением и одышкой. До поезда еще необходимо было к Геше. В таком ли виде, с таким ли притупленным слухом идти к Анне Андреевне! Она же, по-видимому, в этот вечер как раз была расположена к продолжительной и сердечной беседе. Досадно.
Это я у нее в Ленинграде впервые после войны. Впервые на улице Красной Конницы. Впервые после Фонтанного Дома, Чистополя, Ташкента, нашей старой ташкентской ссоры, новой московской дружбы.
На лестнице тьма и грязь. Ахматовская лестница! Ахматовская до слез! И у меня в самом деле чуть не брызнули слезы из глаз от того, как она открыла мне дверь. Я еще не успела ни позвонить, ни постучать, я еще только остановилась у двери. Где тут звонок? А она, ожидая, уже стояла - давно ли? - в передней, прижимаясь к дверям и прислушиваясь - да, несомненно так, потому что дверь она распахнула в ту самую секунду, когда я остановилась.
Первые слова ее, вместо «здравствуйте», были:
- Я так вам рада. Я всегда вам рада, но сегодня в особенности. По тому, как сильно я вам обрадовалась, я поняла, как я здесь одичала.
Из передней налево столовая. Там две двери: направо и налево. Левая к Анне Андреевне.
Я вдруг оказалась среди давным-давно забытых мною вещей и в другом времени: та же забытая мною гладкая рама туманного зеркала, то же кресло со сломанной ножкой. И тот же маленький столик красного дерева, что стоял двадцать лет назад в комнате Фонтанного Дома, куда я так любила приходить. Тогда, до войны; в том, еще моем, Ленинграде.
Вещи, они ведь как губки, впитывают в себя время и вдруг окатывают им человека с головы до ног, если он внезапно встречается с ними после долгой разлуки.
Для Анны Андреевны вещи ее комнаты полны, наверное, 13-м годом; а для меня 37-м… Увидела я их только в 38-м, но они, как и я, свидетели создания «Реквиема», величайшего памятника той эпохи, эпохи 30-х годов, которая вся вместе именуется «тридцать седьмым»…
Лева еще в пересыльной, Митя уже убит, я еще не знаю о его гибели и «хлопочу». Вот что увидела я в прежнем зеркале Анны Андреевны.
Перед этим горем гнутся горы…
На стене - портрет Судейкиной. Почему-то в той, Фонтанной, комнате я его не помню.
Анна Андреевна выглядит дурно: грузная, отечная. 1-го декабря был сердечный приступ, вызывали неотложную. После укола камфары сердцу стало лучше, но распухла рука. «Кардиограмму сделать не удалось - здесь слишком много помех».
Прочитала мне три стихотворения, одно мудрейшее: о том, что наследницей оказалась она. Наследницей величия и муки («Наследница»). Другое о Ташкенте и обращено к тому высокому поляку, которого я встречала у нее (стихотворение «Из цикла “Ташкентские страницы”). Стихотворение прекрасное, таинственное, восточное, алмазное, но ко мне Ташкент оборачивался помойной ямой, и я его красоты не почувствовала. Анна же Андреевна, как всегда, сумела над помойной ямой возвыситься и сотворить из сора высокий миф:
Шехерезада
Идет из сада
и т. д . ( «Луна в зените»)
Это прекрасно, но в ташкентском случае ее мифотворчество мне почему-то не по душе. (Видно, скудная у меня душа.) Так и «месяц алмазной фелукой» мне чем-то неприятен, и «созвездие Змея». Чем? Наверное, своим великолепием… И третье прочла отличное, об ускользании.
Я была на краю чего-то,
Чему верного нет названья…
Зазывающая дремота,
От себя самой ускользанье… ( «Смерть»)
Но «Наследница» превыше всего. Тут не только благоуханная красота, но и полная осознанность своего места в истории.
Показала мне составленный ею новый сборник: «Седьмая книга».
- Требуют автобиографии. Чтобы я написала, что раньше я была плохая, а теперь стану хорошая. Пусть пишет кто-нибудь другой. Я не хочу. Я откажусь.
Опять ввела в «Поэму» новые строфы. Да, опять новые.
- Я заметила, - сказала она, - что трое умных читателей полагали, будто портрет в комнате героини - «на стене его твердый профиль» - это портрет корнета, который стреляется. А не Блока.
- Ну и пусть себе, - сказала я необдуманно. - На всякое чихание не наздравствуешься.
Анне Андреевне не понравился мой ответ. Она произнесла поучительным голосом:
- Я пишу для людей. Для людей, Лидия Корнеевна, а не для себя.
Строфы о Блоке оказались ослепительными.
«Новые строфы о Блоке» в действительности - одна новая строфа: «Это он в переполненном зале». (Ниже, в следующей строфе было «И поведано чьим-то словом», стало - «И его поведано словом».) Но одна единственная новая строфа переосмыслила и преобразила весь отрывок, посвященный портрету в спальне героини. Привожу все строфы о портрете - новую и старые - подряд:
Как парадно звенят полозья,
И волочится полость козья…
Мимо, тени! - Он там один.
На стене его твердый профиль.
Гавриил или Мефистофель
Твой, красавица, паладин.
Демон сам с улыбкой Тамары,
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице -
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом -
Все таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, -
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты - Невы.
И главное чудо: не верится, что они введены сюда с нарочитой целью - для пояснения. В них ничего нет рационалистического, «служебного», как любит говорить Самуил Яковлевич. Кажется, будто они всегда тут и были, так и родились вместе с остальными строфами. Теперь уже «Поэму» и представить себе без них невозможно.
Анна Андреевна в разговоре несколько раз возвращалась с возмущением к какой-то глупой французской рецензии. Там написано: «Ахматова - поэт одной темы. Какой? Не любви ли?» - Я так и вижу, - гневно воскликнула Анна Андреев на, - газета валяется на мраморном столике, залитом утренним кофе... «Не любви ли?» Мудрено устроено гениальное сердце! Казалось бы, изо дня в день творя чудеса и сознавая это («иду я, чудеса творя!»), и осознав себя наследницей великой русской культуры, можно и не оскорбляться какими-то дурацкими рецензиями. «Да, видно, нельзя никак». Глупость все равно ранит. Я ей рассказала, что, судя по моему последнему раз говору с Карагановой (Софья Григорьевна Караганова (р. 1919) - заведующая отделом поэзии в журнале «Новый Мир»), «Новый Мир» не станет печатать «Читателя». - Мне это все равно, - сердито ответила Анна Андреевна.
Я забыла в свое время пометить в Дневнике: Анна Андреевна потребовала от редакции «Нового Мира», что бы корректура ее стихов была непременно показана мне (она по-прежнему свято верует, будто корректурными знаками на этой планете владею я одна); я прочитала стихи для надежности вместе с Корнеем Ивановичем, потом позвонила Анне Андреевне в Ленинград и доложила; Анна Андреевна продиктовала мне новое четверостишие: «Там все, что природа за прячет» - и, когда я передавала его по телефону Карагановой, оная дама поставила меня в известность, что стихотворение это вряд ли будет напечатано, так как Дементьев (зам. Твардовского) смущен четверостишием, где порицаются подмостки, рампа. («Наши советские поэты любят лично встречаться с нашими советскими читателями»...) Твардовскому же не нравится в этих же строках иностранное слово «lime-light»:
И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло.
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.**
-Я ничего менять не стану, - сказала Анна Андреевна. Потом она вышла на минуту и вернулась огорченная: - Я хотела напоить вас чаем, но никого нет и ничего нет. Я ее уверила, что есть не хочу. Но дело-то ведь не во мне! Вот какой у нее дом: никого и ничего. Известная по говорка: «В гостях хорошо, а дома лучше» - это не о ней. «Нет, не лучше. Хуже» (Видоизмененная мною строка из четвертой «Северной элегии»: «Нет, не хуже - лучше»). Она надавала мне множество поручений в Москву, и я ушла.
**
А.Г. Дементьев проявил большую проницательность: у Ахматовой в подлиннике «позорное пламя». «Читатель» в «Новом Мире» так и не появился и был напечатан в № 3 альманаха «Наш Современник» в 1960 г.; в «Новом» же «мире», в № 1 за 1960 г., прошли все, предоставленные Ахматовой журналу стихи, кроме «Читателя»: «Подумаешь, тоже работа» - № 72, «Не стращай меня грозной судьбой», «Летний сад», «От рывок» («И мне показалось, что это огни»), «Воспоминание» («Ты выдумал меня. Такой на свете нет»).
Теперь, после опубликования отрывков «Из рабочих тетрадей» Твардовского («Знамя», 1989, № 9), очевид но, что перечисленные стихи переданы были Анной Андреевной в «Новый Мир» по непосредственной просьбе А.Т. Твардовского. 29 сентября 59 года он записал: «Вчера говорил по телефону с Ахматовой (о новых ее стихах для «Ново го мира»), которую лет 30 назад, по Антологии Ежова и Шамурина, может быть, считал покойницей, как Блока, Брюсова, Гумилева. Только потом уж узнал, что она жива, правда, знал уже задолго до ее стихов в “Правде” в войну и прочих. Голос, после старушечьего, слабого, в коем я и пред положил было ее, - голос, по которому можно было себе представить походку, какой она подошла к теле фону, - сильный, уверенный, не старый - с готовностью в нем, исключающий разговор с нею, как со старушенцией. Назвался. - “Здравствуйте, тов. Твардовский”. Мне показалось, что она не поняла, зачем мне ее стихи. - „Это - редактор “Нового мира””. - “Ну, боже мой, Вы мне это сообщаете”».