1 ноября. Из дневника композитора Сергея Прокофьева
до и после революции
1914 год, Петербург:
...
Башкиров (Борис Башкиров из трёх братьев в семье купцов зерноторговцев и мукомолов = поэт-дилетант один Борис Верин) просил пообедать у него, дать урок и провести вечер. Я отправился и был приятно удивлён обществом его сестры, которая, как я уже имел честь отметить в этом дневнике, понравилась мне во время моего неожиданного визита на Французскую набережную. Сегодня интересность её превзошла моё представление, составленное раньше. Небольшого роста, с руками в карманах костюма, с папироской в зубах (в зубах, а не в губах), с красивыми как у брата, но красивей, глазами, бойкая - таков портрет 24-летней княгини. Я для начала принял свирепый вид, потом разошёлся. После обеда сыграл им весь «Карнавал» Шумана. Она кончила институт первой по музыке, бросила музыку на пять лет, но теперь хочет возобновить занятия у меня, потому что она знает, что у других, например, бывших институтских профессоров - Лаврова, Миклашевской, - она всё равно ничего делать не будет. Словом, она просит меня заниматься с ней.
Я лично был совсем не против иметь эту ученицу, а потому без особых ломаний согласился, но раз в неделю. Я прибавил:
- Ведь с вами, дамами, беда, я занимаюсь у себя дома...
- Это неудобно, но если это для вас вопрос времени, то я буду каждый раз присылать за вами автомобиль.
Я назначил урок на четверг после урока английского, отказался от автомобиля и сказал, что я, вместо прогулки, буду ходить с Моховой на Французскую набережную пешком. Между прочим, она в лазарете, устроенном пополам с Башкировым, занимается тем, что учит раненых английскому языку. Сегодня она восхищалась их отличным прононсом.
Одев элегантную шубку, она уехала, а я посидел ещё у Башкирова.
1919, США:
1 ноября. Утром обратно в Нью-Йорк, где меня ждало письмо из Лондона с предложением поставить «Три апельсина» в Covent Garden в июне. Вот это событие чрезвычайной важности. Я ещё год назад затеял переписку с Бакстом, стараясь наладить «Три апельсина» на весенний сезон в Европе, но из этой переписки ничего не вышло, так как Бакст упёрся на Дягилеве, а я заранее знал, что Дягилев ещё не воскреснет (по крайней мере в оперном смысле) к этому сезону. Теперь Коутс, умница, сам догадался взяться за дело. Ура, если так, то через шесть месяцев будет моё быстрое и красивое entre в Европу.
Днём был на концерте Janacopulos, которая пела частью очень хорошо, частью мимо. Вечером уехал со Сталями к ним в деревню.
В промежутке успел найти себе квартиру на ноябрь, что теперь в Нью-Йорке непостижимо трудно. Квартира так себе меблирована, но просторная и на солнце, а главное - найдена сразу и как раз до декабря, до моего отъезда в Чикаго на оперу. Кто-то, узнав про мой новый адрес, воскликнул: «Вы с ума сошли! Да в этом квартале живут одни кокотки!». Я смутился. Но более мудрые сказали: «Плюньте. Вам же веселее». И я плюнул.
1929, Москва (в очередной приезд из Франции, где жил с семьёй):
1 ноября. С Малышевым, молодым юристом, ловким юношей от Мейерхольда, идём устраивать паспорт. Через верхи? Низы? Самокритика. Главное: надо узнать и уметь. У Френкеля. Тип: внешность еврея и непрезентабелен, но шикарная манера говорить, с подчёркиванием, ударением, ускорением - всё очень ловко. В прошедшем - ГПУ. Сначала будто ничего не может сделать, но потом позвонит и выскажет соображения. Уходим. Малышев - дело в шляпе. Объясняет. Едем ещё выполнить формальности, там же, где два года назад, но теперь многое перестроено - и лучше. В промежутке - кафе, модное. Интересно. Довольно неплохо; кокотки. Строят дома. Я: как приятно. Малышев - это ГПУ строит.
Мясковский у меня. Про Симфониетту: жалеет, что уничтожена старая, но уж так мастерски. В пять часов кончается работа. Обедаем в четыре часа (!) у Мейерхольда. Говорили с Ев. Вальтеровной. Я - по-английски, она обрадовалась. Дома - Олеша. Сдержан, неяркий тип. Отъезд в Ленинград.
1914 год, Петербург:
...
Башкиров (Борис Башкиров из трёх братьев в семье купцов зерноторговцев и мукомолов = поэт-дилетант один Борис Верин) просил пообедать у него, дать урок и провести вечер. Я отправился и был приятно удивлён обществом его сестры, которая, как я уже имел честь отметить в этом дневнике, понравилась мне во время моего неожиданного визита на Французскую набережную. Сегодня интересность её превзошла моё представление, составленное раньше. Небольшого роста, с руками в карманах костюма, с папироской в зубах (в зубах, а не в губах), с красивыми как у брата, но красивей, глазами, бойкая - таков портрет 24-летней княгини. Я для начала принял свирепый вид, потом разошёлся. После обеда сыграл им весь «Карнавал» Шумана. Она кончила институт первой по музыке, бросила музыку на пять лет, но теперь хочет возобновить занятия у меня, потому что она знает, что у других, например, бывших институтских профессоров - Лаврова, Миклашевской, - она всё равно ничего делать не будет. Словом, она просит меня заниматься с ней.
Я лично был совсем не против иметь эту ученицу, а потому без особых ломаний согласился, но раз в неделю. Я прибавил:
- Ведь с вами, дамами, беда, я занимаюсь у себя дома...
- Это неудобно, но если это для вас вопрос времени, то я буду каждый раз присылать за вами автомобиль.
Я назначил урок на четверг после урока английского, отказался от автомобиля и сказал, что я, вместо прогулки, буду ходить с Моховой на Французскую набережную пешком. Между прочим, она в лазарете, устроенном пополам с Башкировым, занимается тем, что учит раненых английскому языку. Сегодня она восхищалась их отличным прононсом.
Одев элегантную шубку, она уехала, а я посидел ещё у Башкирова.
1919, США:
1 ноября. Утром обратно в Нью-Йорк, где меня ждало письмо из Лондона с предложением поставить «Три апельсина» в Covent Garden в июне. Вот это событие чрезвычайной важности. Я ещё год назад затеял переписку с Бакстом, стараясь наладить «Три апельсина» на весенний сезон в Европе, но из этой переписки ничего не вышло, так как Бакст упёрся на Дягилеве, а я заранее знал, что Дягилев ещё не воскреснет (по крайней мере в оперном смысле) к этому сезону. Теперь Коутс, умница, сам догадался взяться за дело. Ура, если так, то через шесть месяцев будет моё быстрое и красивое entre в Европу.
Днём был на концерте Janacopulos, которая пела частью очень хорошо, частью мимо. Вечером уехал со Сталями к ним в деревню.
В промежутке успел найти себе квартиру на ноябрь, что теперь в Нью-Йорке непостижимо трудно. Квартира так себе меблирована, но просторная и на солнце, а главное - найдена сразу и как раз до декабря, до моего отъезда в Чикаго на оперу. Кто-то, узнав про мой новый адрес, воскликнул: «Вы с ума сошли! Да в этом квартале живут одни кокотки!». Я смутился. Но более мудрые сказали: «Плюньте. Вам же веселее». И я плюнул.
1929, Москва (в очередной приезд из Франции, где жил с семьёй):
1 ноября. С Малышевым, молодым юристом, ловким юношей от Мейерхольда, идём устраивать паспорт. Через верхи? Низы? Самокритика. Главное: надо узнать и уметь. У Френкеля. Тип: внешность еврея и непрезентабелен, но шикарная манера говорить, с подчёркиванием, ударением, ускорением - всё очень ловко. В прошедшем - ГПУ. Сначала будто ничего не может сделать, но потом позвонит и выскажет соображения. Уходим. Малышев - дело в шляпе. Объясняет. Едем ещё выполнить формальности, там же, где два года назад, но теперь многое перестроено - и лучше. В промежутке - кафе, модное. Интересно. Довольно неплохо; кокотки. Строят дома. Я: как приятно. Малышев - это ГПУ строит.
Мясковский у меня. Про Симфониетту: жалеет, что уничтожена старая, но уж так мастерски. В пять часов кончается работа. Обедаем в четыре часа (!) у Мейерхольда. Говорили с Ев. Вальтеровной. Я - по-английски, она обрадовалась. Дома - Олеша. Сдержан, неяркий тип. Отъезд в Ленинград.