12 июня 1944-го года
из дневников
Вера Инбер, поэт, 53 года, Ленинград:
12 июня 1944 года. Демон порядка совершенно овладел мной и терзает меня, как хочет. Сегодня увидала себя в унизительной позе под столом в поисках любимой тряпки, которую так-таки и не нашла.
«Зеленая дверь» моей работы окончательно заслонена вещами, укладкой, штопаньем, еще раз штопаньем. Фартук прирос ко мне, как дьявольская печать. Ужас что такое! О прозе и стихах стараюсь не думать: слишком жутко становится...
Я готовлюсь к выезду в Москву, как союзники готовились к вторжению... Я даже точно не знаю, что там, на фронте. Отсутствие радио превратилось в подлинное бедствие. Газет почему-то сегодня не приносили.
Вчера мы освободили Териоки. Вчера был и paдиомитинг в Пушкине (145 лет со дня рождения). Митинг происходил в Доме культуры, бывшей ратуше, как сказала мне Ахматова. Подымаясь по лестнице, она добавила: «Сколько раз я танцевала здесь». И от этих слов и моя юность пронеслась передо мной. Я вспомнила себя совсем юной, над книгой Ахматовой (литературно она гораздо старше меня, хотя человечески, вероятно, не очень).
И вот теперь мы, постаревшие - я совершенно седая, она с сединой, - мы выступаем перед микрофоном в бывшем Царском Селе под далекий (а иногда и не слишком) гул рвущихся мин. Это работают саперы, разминируя окраины города.
Снова перелом жизненный... Вот и тетрадь эта идет в папку. Москву начну с новой тетради...
Прощай, Ленинград! Ничто в мире не изгладит тебя из памяти тех, кто прожил здесь все это время.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Переславль-Залесский район Ярославской области
12 июня.
Жара. От плотников узнал о нашем наступлении в Финляндии. Вечером из Москвы приехала Ляля, очень расстроенная чем-то.
Величие выступления союзников совсем вытеснило из меня горькие обстоятельства хождения с повестью в Кремль, и стало так, будто я вовсе и не писал повести, или написал плохо и теперь стараюсь все забыть. Плохо, однако, что писать больше не хочется.
Вчера за обедом сказал, что <вымарано: коммунизм> - это <вымарано: разоблаченный царизм: православное> облачение спало с <вымарано: царя>, и осталась «голая правда». Скоро, наверно, начнется облачение в какие-то новые одежды.
По вечерам бывает розовая заря, и на заре розовой из нашего окна лес темно-зеленый, и на этом темном из чьей- то трубы спокойно поднимается и голубеет дымок.
Жду радости из постоянного источника.
<Зачеркнуто: С полгода тому назад я выхватил в церкви слова «Научи мя творити волю Твою» и присоединил к своим личным утренним молитвам. Теперь, прочитав в газетах произнесенную по радио молитву Рузвельта, я вдруг понял, что «творити волю Твою» я про себя относил к своему творчеству (литературному) и в этом было то нечто от разума, что наполняет всю молитву Рузвельта.> И я думаю теперь, что только величие событий могло поддержать молитву Рузвельта, не будь их - она была бы смехотворной выдумкой от себя. Вот это и главное в молитве, чтобы она была не от себя, просто разумного существа, а от всей своей личности, соприкосновенной с «Отцом светов, у которого нет изменения и ни тени перемены» (Послание Иакова, гл. 1,17).
Если я не пишу серьезно, как писал «Повесть», то никакая другая работа не дает мне удовлетворения и непременно приходит тоска. Это похоже на то, как на реке шлюз опустеет: у них, на реках, пребывание в пустоте, пока шлюз не наполнится и не поднимет корабль, - пустота, а у нас тоска.
Плотник бросил свою серую излохмаченную одежду на пень, и я, увидев из окна фигуру, ужаснулся: до того было похоже на убитого человека. Ужасно же было мне вовсе не оттого, что умер, а что так низко пал, до того низко, что в этом трупе не осталось уже ничего человеческого. То же самое я чувствовал, когда увидел Силыча мертвым, и то же, когда в ту войну смотрел на мертвых в поле после сражений: человек уходит, ничего после себя не оставляя. Куда он девается? и зачем он был? и откуда пришел? И что я тоже такой, и вот эта яблонка, и эта бабочка и одуванчик, все как одуванчики. Так вот происходит и с нашим идейным облачением и разоблачением, с претензией на...
У нас солдат один выступает как все: сам-то, один, может быть, даже бы и не выступил. А у них солдаты выступают все как один, и это значит, их коллектив складывается из желаний отдельных людей. Правда ли это, или они только так представляются?
Один как все - коммунисты.
Все как один - американцы.
<Зачеркнуто: Тот, о Ком я сейчас думаю, пришел, чтобы нарушить закон (родовой закон понимаю: закон рода).>
Куст смородины разросся, ветка нижняя отяжелела и склонилась к земле. Тогда на месте соприкосновения живой ткани с землей появились корешки, и так начался новый куст смородины: не от корней произошли в этом новом кусту ветви и листья, а напротив, корни явились из веток. Так у нас были юношеские споры о том, что экономика (корни) лежит в существе идейных надстроек, и наоборот, что мысли породили экономику. Из этого спора выходит настоящая война, хотя в жизни так бывает и так, и вообще куст смородины растет себе и растет как единое существо со своими ветвями и корнями. Однако если вглядеться в жизнь куста смородины, раздумывая о нашей собственной жизни, то как это удивительно похоже, у них и у нас: все споры у них происходят, как и у нас, наверху между ветками и листьями, тут все дерется между собой, и в лесах во время ветра постоянно даже слышать можно удары и стоны, подобные человеческим. Но корни растений всегда молчат в глубине земли и всегда заняты делом и никогда не дерутся между собой, как идеи-листья наверху: корни даже в самых трудных случаях огибают друг друга, и мочки их действуют только в отношении всасывания необходимых растению минеральных веществ. Вот это экономика, о которой недавно говорил в своей речи американец Джонстон, выражая величайшее свое удивление перед русским марганцем, который знать не хочет своего социалистического происхождения и одинаково лезет в печь и в Сталинграде, и в Питтсбурге.
Все скажут, что узнавать свою человеческую жизнь по жизни растений есть символизм, но я не могу и не хочу называть это символизмом, и вот почему. Символизм - это прием в искусстве, подчиненный человеческому разуму. У меня же все происходит не от разума и не для каких- нибудь целей в искусстве.
У меня в душе и теле есть действительно общая жизнь со всякими живыми существами, и с растениями, и с животными. Прислониться спиной к стволу дерева, помолиться Богу, - в это время я чувствую свою человеческую природную связь с деревом. Сажусь за руль машины, набираю скорость, вижу зайца на пути, мчусь за ним, он от меня, и тогда сам чувствую себя в этом движении как животное. И если записать, как я пробовал обогнать зайца или в молитве хотел перестоять дерево, стремясь выйти из мира перемен к вечности, то причем тут символизм или пантеизм? Я не пользовался ни школами, ни приемами, я соприкасался своей личной жизнью с жизнью всего мира и записывал это сопереживание, как путешественник: видит новое, удивляется и записывает.
Скорее всего, и взрослые люди, как дети, не хотят принять жизнь просто удивлением, как чудо, а ищут причину. Взрослые люди, чтобы отвязаться от детей, дают им какую-нибудь ерунду вместо причины. Точно так же и критики чудеса искусства стремятся понять и свои ограниченные придумки, символизм, реализм и т. п. передают как объяснение чуда. - Вы натуралист, - сказал Калинин. - Нет, Мих. Ив., - ответил я, - скорее всего, я реалист. - Нет, вы натуралист.
Огорчили в Электрогазе: заставили счетчик поставить, а пойди, найди!
Узнал от плотника «радость»: мы пошли на Финляндию. - Поздравляю вас, М. М., с радостью, слышал по радио, сколько-то дзотов разбили и тысячу убитых финнов.
Когда Мишка поступал хозяйственником в Союз писателей и просил у меня рекомендации, я сказал ему:
- Мне Союз не приносит пользы, кроме вреда. Я его признаю как вред, как тягость для духа. Но твердое тело образуется под тяжестью, так пусть же будет Союз, пусть он давит больше и больше.
- Я тоже так понимаю, - ответил Мишка, - мы всегда так поступаем, - давить больше, а крепкий становится от этого тверже.
- Вот как! - сказал я, - так вы поступаете в Союз, чтобы давить писателей?
- А как же?
- Чтобы они лучше писали?
- А как же?
- И просите у меня рекомендации?
- Ну, да.
- Чтобы давить на меня? Покорно благодарю.
Мы посмеялись, я дал ему рекомендацию, и он поступил, только как-то ничего не вышло, то ли он плохо давил, то ли чересчур постарался.
Вечером в ожидании приезда Ляли из Москвы.
- Но скажет кто-нибудь: ты имеешь веру, а я имею дела: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру из дел моих (Деяния, Поел. Иакова, II, 18).
<Зачеркнуто: Можно не сомневаться, что из написанного мною есть кое-что действительно ценное. Но все это ценное порождено духом тех моих простых русских людей, которых я ежедневно поминаю за упокой: Марию, Михаила, Ивана, Ивана, Лидию, Николая, Александра, Сергея, Марию, Евдокию, Марию, всех родственников и неродственников, православных и неправославных христиан.>
Вера Инбер, поэт, 53 года, Ленинград:
12 июня 1944 года. Демон порядка совершенно овладел мной и терзает меня, как хочет. Сегодня увидала себя в унизительной позе под столом в поисках любимой тряпки, которую так-таки и не нашла.
«Зеленая дверь» моей работы окончательно заслонена вещами, укладкой, штопаньем, еще раз штопаньем. Фартук прирос ко мне, как дьявольская печать. Ужас что такое! О прозе и стихах стараюсь не думать: слишком жутко становится...
Я готовлюсь к выезду в Москву, как союзники готовились к вторжению... Я даже точно не знаю, что там, на фронте. Отсутствие радио превратилось в подлинное бедствие. Газет почему-то сегодня не приносили.
Вчера мы освободили Териоки. Вчера был и paдиомитинг в Пушкине (145 лет со дня рождения). Митинг происходил в Доме культуры, бывшей ратуше, как сказала мне Ахматова. Подымаясь по лестнице, она добавила: «Сколько раз я танцевала здесь». И от этих слов и моя юность пронеслась передо мной. Я вспомнила себя совсем юной, над книгой Ахматовой (литературно она гораздо старше меня, хотя человечески, вероятно, не очень).
И вот теперь мы, постаревшие - я совершенно седая, она с сединой, - мы выступаем перед микрофоном в бывшем Царском Селе под далекий (а иногда и не слишком) гул рвущихся мин. Это работают саперы, разминируя окраины города.
Снова перелом жизненный... Вот и тетрадь эта идет в папку. Москву начну с новой тетради...
Прощай, Ленинград! Ничто в мире не изгладит тебя из памяти тех, кто прожил здесь все это время.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Переславль-Залесский район Ярославской области
12 июня.
Жара. От плотников узнал о нашем наступлении в Финляндии. Вечером из Москвы приехала Ляля, очень расстроенная чем-то.
Величие выступления союзников совсем вытеснило из меня горькие обстоятельства хождения с повестью в Кремль, и стало так, будто я вовсе и не писал повести, или написал плохо и теперь стараюсь все забыть. Плохо, однако, что писать больше не хочется.
Вчера за обедом сказал, что <вымарано: коммунизм> - это <вымарано: разоблаченный царизм: православное> облачение спало с <вымарано: царя>, и осталась «голая правда». Скоро, наверно, начнется облачение в какие-то новые одежды.
По вечерам бывает розовая заря, и на заре розовой из нашего окна лес темно-зеленый, и на этом темном из чьей- то трубы спокойно поднимается и голубеет дымок.
Жду радости из постоянного источника.
<Зачеркнуто: С полгода тому назад я выхватил в церкви слова «Научи мя творити волю Твою» и присоединил к своим личным утренним молитвам. Теперь, прочитав в газетах произнесенную по радио молитву Рузвельта, я вдруг понял, что «творити волю Твою» я про себя относил к своему творчеству (литературному) и в этом было то нечто от разума, что наполняет всю молитву Рузвельта.> И я думаю теперь, что только величие событий могло поддержать молитву Рузвельта, не будь их - она была бы смехотворной выдумкой от себя. Вот это и главное в молитве, чтобы она была не от себя, просто разумного существа, а от всей своей личности, соприкосновенной с «Отцом светов, у которого нет изменения и ни тени перемены» (Послание Иакова, гл. 1,17).
Если я не пишу серьезно, как писал «Повесть», то никакая другая работа не дает мне удовлетворения и непременно приходит тоска. Это похоже на то, как на реке шлюз опустеет: у них, на реках, пребывание в пустоте, пока шлюз не наполнится и не поднимет корабль, - пустота, а у нас тоска.
Плотник бросил свою серую излохмаченную одежду на пень, и я, увидев из окна фигуру, ужаснулся: до того было похоже на убитого человека. Ужасно же было мне вовсе не оттого, что умер, а что так низко пал, до того низко, что в этом трупе не осталось уже ничего человеческого. То же самое я чувствовал, когда увидел Силыча мертвым, и то же, когда в ту войну смотрел на мертвых в поле после сражений: человек уходит, ничего после себя не оставляя. Куда он девается? и зачем он был? и откуда пришел? И что я тоже такой, и вот эта яблонка, и эта бабочка и одуванчик, все как одуванчики. Так вот происходит и с нашим идейным облачением и разоблачением, с претензией на...
У нас солдат один выступает как все: сам-то, один, может быть, даже бы и не выступил. А у них солдаты выступают все как один, и это значит, их коллектив складывается из желаний отдельных людей. Правда ли это, или они только так представляются?
Один как все - коммунисты.
Все как один - американцы.
<Зачеркнуто: Тот, о Ком я сейчас думаю, пришел, чтобы нарушить закон (родовой закон понимаю: закон рода).>
Куст смородины разросся, ветка нижняя отяжелела и склонилась к земле. Тогда на месте соприкосновения живой ткани с землей появились корешки, и так начался новый куст смородины: не от корней произошли в этом новом кусту ветви и листья, а напротив, корни явились из веток. Так у нас были юношеские споры о том, что экономика (корни) лежит в существе идейных надстроек, и наоборот, что мысли породили экономику. Из этого спора выходит настоящая война, хотя в жизни так бывает и так, и вообще куст смородины растет себе и растет как единое существо со своими ветвями и корнями. Однако если вглядеться в жизнь куста смородины, раздумывая о нашей собственной жизни, то как это удивительно похоже, у них и у нас: все споры у них происходят, как и у нас, наверху между ветками и листьями, тут все дерется между собой, и в лесах во время ветра постоянно даже слышать можно удары и стоны, подобные человеческим. Но корни растений всегда молчат в глубине земли и всегда заняты делом и никогда не дерутся между собой, как идеи-листья наверху: корни даже в самых трудных случаях огибают друг друга, и мочки их действуют только в отношении всасывания необходимых растению минеральных веществ. Вот это экономика, о которой недавно говорил в своей речи американец Джонстон, выражая величайшее свое удивление перед русским марганцем, который знать не хочет своего социалистического происхождения и одинаково лезет в печь и в Сталинграде, и в Питтсбурге.
Все скажут, что узнавать свою человеческую жизнь по жизни растений есть символизм, но я не могу и не хочу называть это символизмом, и вот почему. Символизм - это прием в искусстве, подчиненный человеческому разуму. У меня же все происходит не от разума и не для каких- нибудь целей в искусстве.
У меня в душе и теле есть действительно общая жизнь со всякими живыми существами, и с растениями, и с животными. Прислониться спиной к стволу дерева, помолиться Богу, - в это время я чувствую свою человеческую природную связь с деревом. Сажусь за руль машины, набираю скорость, вижу зайца на пути, мчусь за ним, он от меня, и тогда сам чувствую себя в этом движении как животное. И если записать, как я пробовал обогнать зайца или в молитве хотел перестоять дерево, стремясь выйти из мира перемен к вечности, то причем тут символизм или пантеизм? Я не пользовался ни школами, ни приемами, я соприкасался своей личной жизнью с жизнью всего мира и записывал это сопереживание, как путешественник: видит новое, удивляется и записывает.
Скорее всего, и взрослые люди, как дети, не хотят принять жизнь просто удивлением, как чудо, а ищут причину. Взрослые люди, чтобы отвязаться от детей, дают им какую-нибудь ерунду вместо причины. Точно так же и критики чудеса искусства стремятся понять и свои ограниченные придумки, символизм, реализм и т. п. передают как объяснение чуда. - Вы натуралист, - сказал Калинин. - Нет, Мих. Ив., - ответил я, - скорее всего, я реалист. - Нет, вы натуралист.
Огорчили в Электрогазе: заставили счетчик поставить, а пойди, найди!
Узнал от плотника «радость»: мы пошли на Финляндию. - Поздравляю вас, М. М., с радостью, слышал по радио, сколько-то дзотов разбили и тысячу убитых финнов.
Когда Мишка поступал хозяйственником в Союз писателей и просил у меня рекомендации, я сказал ему:
- Мне Союз не приносит пользы, кроме вреда. Я его признаю как вред, как тягость для духа. Но твердое тело образуется под тяжестью, так пусть же будет Союз, пусть он давит больше и больше.
- Я тоже так понимаю, - ответил Мишка, - мы всегда так поступаем, - давить больше, а крепкий становится от этого тверже.
- Вот как! - сказал я, - так вы поступаете в Союз, чтобы давить писателей?
- А как же?
- Чтобы они лучше писали?
- А как же?
- И просите у меня рекомендации?
- Ну, да.
- Чтобы давить на меня? Покорно благодарю.
Мы посмеялись, я дал ему рекомендацию, и он поступил, только как-то ничего не вышло, то ли он плохо давил, то ли чересчур постарался.
Вечером в ожидании приезда Ляли из Москвы.
- Но скажет кто-нибудь: ты имеешь веру, а я имею дела: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру из дел моих (Деяния, Поел. Иакова, II, 18).
<Зачеркнуто: Можно не сомневаться, что из написанного мною есть кое-что действительно ценное. Но все это ценное порождено духом тех моих простых русских людей, которых я ежедневно поминаю за упокой: Марию, Михаила, Ивана, Ивана, Лидию, Николая, Александра, Сергея, Марию, Евдокию, Марию, всех родственников и неродственников, православных и неправославных христиан.>