20 мая 1944-го года
из дневников
Николай Каманин, лётчик, 35 лет, генерал-майор, командир штурмового авиакорпуса, Украина, Ровненская область:
20 мая.
Смыга. Проводим корпусную конференцию, участвуют командиры дивизий, полков, эскадрилий и ведущие групп. Всего 140участников. От армии присутствуют генералы К.И. Тельное и С.В. Слюсарев. Обсуждаем два основных вопроса:
1) Эффективность обработки цели и контроль качества боевой работы.
2) Взаимодействие штурмовиков с истребителями и воздушный бой смешанной группы.
Выступило около 20 человек, наиболее толково выступали И.А. Семененко, В.Н. Коряков, А.В. Безденежных, И.Л. Могильчак, З.И. Макаров, В.И. Гамаюн и другие. Для меня лично конференция нового почти ничего не дала, но для основной массы участников она бесспорно полезна. Вечером слушали самодеятельный концерт 10-го района аэродромного базирования. Концерт прошёл отлично, особенно всем понравилось «Сталинградское колечко».
Давид Самойлов, поэт, 23 года, ефрейтор, писарь 3-й отдельной моторазведроты разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта, Польша:
20 мая.
Ночью проехали Н.-Волынск, утром - Межиричи, белый городок весь в цветущих садах. За Межиричами редко расставленные белые хаты, хорошо возделанные поля, желтые квадраты сурепицы. На перекрестках деревянные распятия с грубыми статуями Христа, с клещами и молотом на верхней перекладине. Польша. До отвала напились молока, которое здесь отдают за бесценок.
Отдых в разрушенной усадьбе пана Валевского под Березно.
Существование мужика парадоксально. Будучи всегда большинством, всегда кормильцем, солдатом во время войн, безропотным плательщиком, настоящим источником жизни для государства, он никогда в истории не выражал генеральных исторических необходимостей. Он всегда плохо выражает себя и никогда не умеет постоять за себя. Он - неорганизованная сила, вода в половодье.
Подсознательно он ощущает свою слабость и безропотно отдает себя государству на разграбление, а сынов своих на смерть.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
20 мая.
Пестрый летний день с грозовыми дождями. Липы развернулись, и как они хороши, с какой теплотой вспоминается старая Москва в липах.
Норочка, моя милая собачка, что ты сидишь возле меня и глядишь такими печальными глазами, так напряженно всматриваешься в мою мысль и не можешь увидеть ее. И я знаю, что в ближайший вторник тебе упадет от меня величайшее счастье, величайшая радость: ты поедешь на дачу и будешь свободно бегать в зеленой траве. Смотри, смотри в мою мысль, молись! Ведь я же бог твой всемогущий, всеведущий, всеблагой, вездесущий. Доверься вполне мне и будь благодарной, - я твой бог и все могу сделать тебе, кроме одного: я не могу открыться тебе, не могу дать понять, какая ждет тебя радость через два-три дня. Норочка, на тебе кусочек сахару, на, вот, лизни - как хорошо! Если бы я мог, я открыл бы тебе, что и у меня тоже есть Бог, и моя судьба тоже в Его руках так же, как и твоя в моих. И посмотри, ну, погляди в меня, чувствуешь, как я тоскую о том, что не могу подняться к Его мысли и непременно должен проходить темный далекий путь с чуть мерцающим светом вдали. Такая тоска, Норочка, схватывает сердце мое, давай вместе повоем. Ну, я начинаю...
Она кладет мне лапы на плечи, прижимается щекой к моей щеке, и мы вместе воем - она ко мне, своему богу, я к своему Великому.
Поднимаясь на эскалаторе, я видел на другой лестнице людей, мчащихся бесконечной лентой вниз в запрокинутом назад положении. Передав машине свое суетливое заполнявшее время движение, они замерли как бы вне времени и так остановленные падали и очень напоминали собой картину Дантова ада. Куда мы поднимались и какие мы, я не мог видеть из-за спины стоящего передо мной человека, но впереди, вдали в самом верху был бледный свет. И так мы поднимались на небо, и оно видело нас, какие мы, а они опускались в ад, и мы в каждом лице видели застывшее страдание.
После обеда ходил в ВАРЗ, достал у Родионова (Иван Федорович?) прокладку коллектора выхлопной трубы.
Встретил Гладкова. - Противен, - говорю, - мне чеховский комитет. Ведь не зря же Чехов выдвигается образцовым писателем. Надо бы нам с этого начать: какой Чехов в советском освещении, и каким надо его нам изображать для детей и народа. - Э! - сказал Гладков, - бросьте. Ведь это постановление Совнаркома - это их дело! А у нас свое.
Какой глубокий пессимизм, и как это похоже на царское время в Петербурге, где не только люди делились на чиновников и на частных людей, но и сам чиновник делил себя надвое: один в департаменте, другой дома. Только тогда разделенные люди как-то могли существовать и не очень мешать друг другу. Теперь тощий чиновник поел жирного частника жизни и сам не потолстел, а скорее еще похудел
Николай Каманин, лётчик, 35 лет, генерал-майор, командир штурмового авиакорпуса, Украина, Ровненская область:
20 мая.
Смыга. Проводим корпусную конференцию, участвуют командиры дивизий, полков, эскадрилий и ведущие групп. Всего 140участников. От армии присутствуют генералы К.И. Тельное и С.В. Слюсарев. Обсуждаем два основных вопроса:
1) Эффективность обработки цели и контроль качества боевой работы.
2) Взаимодействие штурмовиков с истребителями и воздушный бой смешанной группы.
Выступило около 20 человек, наиболее толково выступали И.А. Семененко, В.Н. Коряков, А.В. Безденежных, И.Л. Могильчак, З.И. Макаров, В.И. Гамаюн и другие. Для меня лично конференция нового почти ничего не дала, но для основной массы участников она бесспорно полезна. Вечером слушали самодеятельный концерт 10-го района аэродромного базирования. Концерт прошёл отлично, особенно всем понравилось «Сталинградское колечко».
Давид Самойлов, поэт, 23 года, ефрейтор, писарь 3-й отдельной моторазведроты разведывательного отдела штаба 1-го Белорусского фронта, Польша:
20 мая.
Ночью проехали Н.-Волынск, утром - Межиричи, белый городок весь в цветущих садах. За Межиричами редко расставленные белые хаты, хорошо возделанные поля, желтые квадраты сурепицы. На перекрестках деревянные распятия с грубыми статуями Христа, с клещами и молотом на верхней перекладине. Польша. До отвала напились молока, которое здесь отдают за бесценок.
Отдых в разрушенной усадьбе пана Валевского под Березно.
Существование мужика парадоксально. Будучи всегда большинством, всегда кормильцем, солдатом во время войн, безропотным плательщиком, настоящим источником жизни для государства, он никогда в истории не выражал генеральных исторических необходимостей. Он всегда плохо выражает себя и никогда не умеет постоять за себя. Он - неорганизованная сила, вода в половодье.
Подсознательно он ощущает свою слабость и безропотно отдает себя государству на разграбление, а сынов своих на смерть.
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
20 мая.
Пестрый летний день с грозовыми дождями. Липы развернулись, и как они хороши, с какой теплотой вспоминается старая Москва в липах.
Норочка, моя милая собачка, что ты сидишь возле меня и глядишь такими печальными глазами, так напряженно всматриваешься в мою мысль и не можешь увидеть ее. И я знаю, что в ближайший вторник тебе упадет от меня величайшее счастье, величайшая радость: ты поедешь на дачу и будешь свободно бегать в зеленой траве. Смотри, смотри в мою мысль, молись! Ведь я же бог твой всемогущий, всеведущий, всеблагой, вездесущий. Доверься вполне мне и будь благодарной, - я твой бог и все могу сделать тебе, кроме одного: я не могу открыться тебе, не могу дать понять, какая ждет тебя радость через два-три дня. Норочка, на тебе кусочек сахару, на, вот, лизни - как хорошо! Если бы я мог, я открыл бы тебе, что и у меня тоже есть Бог, и моя судьба тоже в Его руках так же, как и твоя в моих. И посмотри, ну, погляди в меня, чувствуешь, как я тоскую о том, что не могу подняться к Его мысли и непременно должен проходить темный далекий путь с чуть мерцающим светом вдали. Такая тоска, Норочка, схватывает сердце мое, давай вместе повоем. Ну, я начинаю...
Она кладет мне лапы на плечи, прижимается щекой к моей щеке, и мы вместе воем - она ко мне, своему богу, я к своему Великому.
Поднимаясь на эскалаторе, я видел на другой лестнице людей, мчащихся бесконечной лентой вниз в запрокинутом назад положении. Передав машине свое суетливое заполнявшее время движение, они замерли как бы вне времени и так остановленные падали и очень напоминали собой картину Дантова ада. Куда мы поднимались и какие мы, я не мог видеть из-за спины стоящего передо мной человека, но впереди, вдали в самом верху был бледный свет. И так мы поднимались на небо, и оно видело нас, какие мы, а они опускались в ад, и мы в каждом лице видели застывшее страдание.
После обеда ходил в ВАРЗ, достал у Родионова (Иван Федорович?) прокладку коллектора выхлопной трубы.
Встретил Гладкова. - Противен, - говорю, - мне чеховский комитет. Ведь не зря же Чехов выдвигается образцовым писателем. Надо бы нам с этого начать: какой Чехов в советском освещении, и каким надо его нам изображать для детей и народа. - Э! - сказал Гладков, - бросьте. Ведь это постановление Совнаркома - это их дело! А у нас свое.
Какой глубокий пессимизм, и как это похоже на царское время в Петербурге, где не только люди делились на чиновников и на частных людей, но и сам чиновник делил себя надвое: один в департаменте, другой дома. Только тогда разделенные люди как-то могли существовать и не очень мешать друг другу. Теперь тощий чиновник поел жирного частника жизни и сам не потолстел, а скорее еще похудел