16 апреля 1944 года
из дневников
Георгий Славгородский, школьный учитель, 29 лет, заместитель командира батальона, Одесская область:
16 апреля.
Поле.
Вот тебе и пасха!
Прошли крест и посадку, затем лощинку и просидели за лощинкой весь день в ожидании соседей левых. 39-й продвинулся немного дальше, противник подтянул пехоту и пошел в контратаку против него. Было 7 часов вечера. На этот час как раз была назначена работа. У меня солдаты были проинструктированы, что по ракете идут броском вперед. Так и сделали, 39-й выручили и заняли оборону перед посадкой. Ночевали штабом в овражке. Я ежился ночь в окопчике с хворостом на дне.
Утром подполковник шутил: как назовем эту улицу? Прохладной? Моим именем? Пасхальная! Утром подошли танки. Мы штабом побежали впереди танков, пехота еще раньше поднялась, фриц драпал, только заслышав пули. Сходу вытянулись на высоту 80,4, затем собрались и пошли дальше в посадочку и виноградник. По пути обшарили немецкие окопы, набрали всяких мелочей, мотоцикл. Борис принес немецких консервов, шоколаду, позавтракали. С посадки немец опомнился и стал выбивать нерешительно. С трудом остановил пехоту, заворачивая каждого солдата, никого не пуская назад. Хожу возле шалаша в винограднике, грожу солдатам пистолетом, самолетов - полное небо. Они больше охотились по танкам, обозам, пушкам. Восстановил связь с комбатом и ротами и сижу, заботясь о боеприпасах, эвакуации раненых.
Фриц все дрочился против нас. Затем пошел в контратаку, солдаты прибежали ко мне - нет патронов! Кричу, надрываюсь, заворачиваю назад, бросаю ракеты, крикнули «ура». Немцы подошли метров на 80 ко мне, покрутились в нерешительности и отошли. Опять ожидаю боеприпасов, все тихо, вдруг вижу - 95-й бежит, затем 39-й, против нас немец не пошел. Держу людей на месте, но справа и слева фрицы уже прошли наш рубеж, пехота сорвалась.
Остановили у пушек, помог Мокроусов и Федченко, вернулись назад и восстановили положение, но слева и справа положение не восстанавливалось, фрицы обходили нас справа, оставалось только отходить по оврагу к 95-му. Так и сделати. В овраге немножко отдохнули, затем я нашел комбата, вечером передвинули своих людей вправо, утром опять ждем танков в надежде восстановить положение (все пушки там остались!). Но танки в нерешительности провозились у противотанкового рва (пехота зашла в ров), пока не прилетела «рама» (старшина фронта), а теперь отошли. Не сумело наше командование! Подполковника вчера ранило, он все безумно храбрился, мешая комбату.
Александр Лесин, выпускник библиотечного института, 23 года, сотрудник редакции дивизионной газеты, Псковская область:
16 апреля
Кто виноват? Поди разберись. В медсанбате убит раненый старший лейтенант, убит санитар... Досталось и нашей редакции.
Рядом с нами, совсем близко, метрах в тридцати, расположилась неделю назад батарея. В первые дни она не давала нам житья своим громом, потом немного успокоилась. А вчера ночью неожиданно получила приказ: перебраться на новое место. Решили не тащить с собой по такой грязи снаряды.
Ночь была темная и тихая. В такую только и засекать по вспышкам расположение батарей. И вот артиллеристы начали. В нашей палатке сразу погасли коптилки.
Я выглянул: огненные языки выстрелов были настолько ярки, что ослепляли, как магний.
Мы давно уже говорили, что немцы засекут эту батарею, тогда и нам попадет на орехи. Так и получилось.
Немцы открыли ответный огонь. Первый удар мы пересидели в углублении, над которым раскинута у нас палатка. Начался второй. Снаряды рвались так близко и с таким остервенелым треском, что казалось уже - следующий в нас. Ни живы и ни мертвы, лежим друг на друге, скатившись в щель. Я оказался сверху, чувствую, что-то обожгло плечо. Лежи и не пищи... Наконец-то угомонилось.
Когда утихло, мы увидели: осколки изрешетили палатку, пробили радиоприемник, вспороли вещмешок, лежащие в изголовье постелей.
Побежали в блиндажи артиллеристов, ругаем их
- Нам приказали, - больше, ничего не знают и знать не хотят.
Здесь же потом появились два лейтенанта из генеральской свиты, искали командира батареи, грозились расстрелять его на месте, но не нашли.
Во втором часу ночи за мной пришли из медсанбата. На перевязку.
Наутро выясняли подробности и говорили о страхе. Человек, попавший сюда с переднего края, начинает дрожать за жизнь, а вернее, дорожить жизнью больше. Комбат Моргачев, трижды награжденный, парень - сорвиголова, лезет в бою на рожон иногда, а здесь (он уже третий день в медсанбате), когда начался артналет, накрылся подушкой и ждал: «вот сейчас...». Его заместитель Сашка Смирнов вылез из-под одеяла потный, как только что из бани.
А один комроты решил пешком уйти в госпиталь.
- А то еще убьют тут. Обидно будет: я ведь два года на переднем жил.
И ушел.
Тимофей Лядский, лётчик, 31 год, пилот штурмовика ИЛ-2, командир эскадрильи, Западная Украина:
16 апреля.
Сегодня русская Пасха. Крестьяне празднуют, а некоторые даже две Пасхи - русскую и польскую. Польские военные, которые стоят с нами, тоже праздновали. Командир батареи приглашал наше начальство на ужин. Они каждое утро и вечер молятся. Для нас это странно.
Бандеровцев у нас нет, а вот западнее дают о себе знать. Часто обстреливают самолеты.
Отец пишет, что на меня у них спрашивают какую-то характеристику. Зачем и кому она нужна? Не в польскую ли армию собираются завербовать? Не дай бог! Фамилия-то у меня подходящая. Многих русских так забрали.
На днях 12 наших летчиков едут в Куйбышев за самолетами. Теперь у меня такая должность, что никуда нельзя отлучиться. Сиди дома и воспитывай подчиненных. За них я уже получил выговор и предупреждение о несоответствии занимаемой должности в приказе по полку. Уж очень плохая дисциплина в моей эскадрилье. Одного солдата за пьянки отправили в штрафбат.
Недавно на аэродром наших братских полков сделали налет 10 «фоккеров» под прикрытием двух Ме-109. Самолеты не повредили, но ранили 18 техников, из которых в тот же день 3 человека скончались.
12 апреля немцы сделали большой налет на Фастов и Дарницу. Натворили беды. Несколько эшелонов разбили. Много народа погибло. Вся Дарница пылала, а расстояние от немецких аэродромов - свыше 500 километров.
Постепенно наши летчики съезжаются из разных мест. Сегодня и завтра будем перебазироваться на новый аэродром.
Постоянно получаю письма от отца, от Гриши ничего нет.
Эту тетрадь дописал в Люберцах, куда попал в гости к Груне на 5 дней. Нас везли в Куйбышев за самолетами. Ох, как плохо переношу я самолет в качестве пассажира. Из Москвы до Куйбышева летел на Ли-2. Прислонился к иллюминатору и смотрел в одну точку. Так и просидел неподвижно.
Всеволод Вишневский, писатель, 43 года, политработник, Ленинград:
16 апреля.
Нет сил и времени вести дневник четко и полно. Сижу один, раздумья... Усталость, нервы...
Освобождены Ялта и другие курорты Крыма, бывшие так долго «опорными пунктами» противника.
Ольга Берггольц, поэт, 33 года, Ленинград:
16/IV-44.
Нет, - прострация просто непреодолима. Попробую сегодня, - после обеда взять в постель машинку и работать...
Удивлена просто, почему мне не заставить себя взяться за работу? Или тут инстинктивная боязнь неудобного положения - надо сидеть, изгибаться, - а все это противопоказано мне! Или твердая внутренняя убежденность в том, что это не нужно не только редакции, но даже людям, - убежденность, возникшая в результате собственной усталости от всё тех же слов и круга чувств.
И усталость эта поддерживается рядом внешних обстоятельств, говорящих о «тщете усилий», - в первую очередь - усилий ЧЕСТНЫХ. Вот, - огромное награждение в кино, за «выпуск высокохудожественных картин во время войны». Большего позора, чем наша военная кинематография, - ни одна область искусства не имеет, разве что живопись. Одна картина гаже, бездушней, пошлее и подхалимнее другой. (Не видела только «Радугу».) Однако - признано, что кино «сделало огромные успехи». ТЬФУ!!!
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
16 апреля.
С в. X. Воскресение. Ходили ночью к Ивану Воину. Народу было так много, что и во дворе едва поместились. Тьма. Звезды. Из двери церковной луч света и валит белый пар человеческих дыханий. В 12 ночи послышалось «Христос Воскресе».
Утром, когда Петя заводил машину, на минутку забежал в церковь и слышал «Вначале бе Слово».
Весь день ездили по знакомым. Были у Соломенной сторожки [Удинцевы]. Видел в парке темные кружки вытаявшей земли и на ней желто-зеленые червячки оживающих трав.
Солнце весь день обнимало Москву, большие улицы высохли, а из переулков по сторонам выбегали ручьи. Весна запоздала, но не больше, чем говорится: «неделю переездишь» (после Благовещения).
(Из переживаний в Великую Субботу.)
И вот начинаешь тяготиться заботами, которые раньше незаметны были в жизненном увлечении. Вот хотя бы дача, - как радостно было доставать ее и как теперь не хочется думать о тысяче мелочей для ее устройства, и так хочется, чтобы кто-нибудь взял на себя эти заботы. И так во всем, вплоть до писательства. Боролся ведь и раньше за каждую вещь, но теперь становится все трудней: давит крест... Конечно, усталость, но...
Лидия Чуковская, литературовед, редактоп, 37 лет, Москва:
16 апреля.
Вчера, проработав часов 6 подряд, пошла я «в свет» - решила, что будет уместно навестить Кончаловскую, которая хворает. Она, большая, тяжелая, лежала на кровати. Скоро пришла Лина Степанова - красивая, но какая-то уже слишком для меня светская. Оказалось, что в соседней комнате лежит Фадеев, которому стало плохо после вчерашней выпивки, и Лина приехала за ним. Она увезла его. Тогда пришел Рубинштейн - польский еврей, поэт. Кажется милый. Мне под руку попалась книжка Васильева,«Соляной бунт». Я много слышала об этом поэте, но никогда ничего не читала. Всё отвратительное, что я ненавижу в нарочитом русизме, собралось в этой книге: изобилие бедер, сосков, матерщины, «отпробованных» девок, черносотенной удали. Тем не менее поэт сильный, и отдельные места пленительны точностью зауми. «Охают бедра. Будто счастьем полные ведра. На спине проносит она». На книге надпись «Наташа, люби меня». И Наталья Петровна сразу же, с той откровенностью, с какой она недавно рассказывала о Регистане, стала очень талантливо, красочно и откровенно рассказывать о своем романе с Васильевым.
«Я его боялась. Он был красивый, ладный, кудрявый, с чубом, а глаза узкие, зеленые, злые. Я боялась, что он больной. Он был страшно в меня влюблен и всюду рассказывал, что я его любовница. А я была чиста и никак ему не давалась. Один раз я ему сказала, что могу его в бараний рог свернуть. Он весь перекосился, глаза стали белые, он ударил меня в лоб, и я упала без памяти. Потом на коленях ползал».
Ну и все в том же разухабистом русском стиле. Но прочла его стихи ей - чудесные.
«Девушки за ним табунами ходили, он их всех на обе лопатки клал стихами ко мне».
«Ему ужасно нравилось, что я - внучка Сурикова».
«Я его любила, как никого, и от этой любви вышла замуж за Сережу [Михалкова]. И сразу все прошло, я привязалась к Сереже - он был противоположный, чистенький, лопоухий, молокосос… Но я так любила Васильева, что даже Богу за него молилась, чтобы он исправился».
Рубинштейн спросил, как погиб Васильев.
«Он свихнулся, - ответила Наталья Петровна, - в 34 г. его арестовали. И вот досада какая - он вышел оттуда тихий, поумневший, а потом опять вывихнулся».
- М-? - спросил Рубинштейн.
«У него были контрреволюционные выступления».
- В каком это году? - спросила я.
- «В 37 г.» - ответила она без запинки.
Скоро Рубинштейн ушел, а я осталась еще вглядываться в этот краснодеревный, талантливый, великосветский быт.
«Жаль Пашу, - сказала Наталья Петровна, - вы подумайте, теперь, когда Русь на такой высоте, как бы он возвысился и стал на рельсы…»
Георгий Славгородский, школьный учитель, 29 лет, заместитель командира батальона, Одесская область:
16 апреля.
Поле.
Вот тебе и пасха!
Прошли крест и посадку, затем лощинку и просидели за лощинкой весь день в ожидании соседей левых. 39-й продвинулся немного дальше, противник подтянул пехоту и пошел в контратаку против него. Было 7 часов вечера. На этот час как раз была назначена работа. У меня солдаты были проинструктированы, что по ракете идут броском вперед. Так и сделали, 39-й выручили и заняли оборону перед посадкой. Ночевали штабом в овражке. Я ежился ночь в окопчике с хворостом на дне.
Утром подполковник шутил: как назовем эту улицу? Прохладной? Моим именем? Пасхальная! Утром подошли танки. Мы штабом побежали впереди танков, пехота еще раньше поднялась, фриц драпал, только заслышав пули. Сходу вытянулись на высоту 80,4, затем собрались и пошли дальше в посадочку и виноградник. По пути обшарили немецкие окопы, набрали всяких мелочей, мотоцикл. Борис принес немецких консервов, шоколаду, позавтракали. С посадки немец опомнился и стал выбивать нерешительно. С трудом остановил пехоту, заворачивая каждого солдата, никого не пуская назад. Хожу возле шалаша в винограднике, грожу солдатам пистолетом, самолетов - полное небо. Они больше охотились по танкам, обозам, пушкам. Восстановил связь с комбатом и ротами и сижу, заботясь о боеприпасах, эвакуации раненых.
Фриц все дрочился против нас. Затем пошел в контратаку, солдаты прибежали ко мне - нет патронов! Кричу, надрываюсь, заворачиваю назад, бросаю ракеты, крикнули «ура». Немцы подошли метров на 80 ко мне, покрутились в нерешительности и отошли. Опять ожидаю боеприпасов, все тихо, вдруг вижу - 95-й бежит, затем 39-й, против нас немец не пошел. Держу людей на месте, но справа и слева фрицы уже прошли наш рубеж, пехота сорвалась.
Остановили у пушек, помог Мокроусов и Федченко, вернулись назад и восстановили положение, но слева и справа положение не восстанавливалось, фрицы обходили нас справа, оставалось только отходить по оврагу к 95-му. Так и сделати. В овраге немножко отдохнули, затем я нашел комбата, вечером передвинули своих людей вправо, утром опять ждем танков в надежде восстановить положение (все пушки там остались!). Но танки в нерешительности провозились у противотанкового рва (пехота зашла в ров), пока не прилетела «рама» (старшина фронта), а теперь отошли. Не сумело наше командование! Подполковника вчера ранило, он все безумно храбрился, мешая комбату.
Александр Лесин, выпускник библиотечного института, 23 года, сотрудник редакции дивизионной газеты, Псковская область:
16 апреля
Кто виноват? Поди разберись. В медсанбате убит раненый старший лейтенант, убит санитар... Досталось и нашей редакции.
Рядом с нами, совсем близко, метрах в тридцати, расположилась неделю назад батарея. В первые дни она не давала нам житья своим громом, потом немного успокоилась. А вчера ночью неожиданно получила приказ: перебраться на новое место. Решили не тащить с собой по такой грязи снаряды.
Ночь была темная и тихая. В такую только и засекать по вспышкам расположение батарей. И вот артиллеристы начали. В нашей палатке сразу погасли коптилки.
Я выглянул: огненные языки выстрелов были настолько ярки, что ослепляли, как магний.
Мы давно уже говорили, что немцы засекут эту батарею, тогда и нам попадет на орехи. Так и получилось.
Немцы открыли ответный огонь. Первый удар мы пересидели в углублении, над которым раскинута у нас палатка. Начался второй. Снаряды рвались так близко и с таким остервенелым треском, что казалось уже - следующий в нас. Ни живы и ни мертвы, лежим друг на друге, скатившись в щель. Я оказался сверху, чувствую, что-то обожгло плечо. Лежи и не пищи... Наконец-то угомонилось.
Когда утихло, мы увидели: осколки изрешетили палатку, пробили радиоприемник, вспороли вещмешок, лежащие в изголовье постелей.
Побежали в блиндажи артиллеристов, ругаем их
- Нам приказали, - больше, ничего не знают и знать не хотят.
Здесь же потом появились два лейтенанта из генеральской свиты, искали командира батареи, грозились расстрелять его на месте, но не нашли.
Во втором часу ночи за мной пришли из медсанбата. На перевязку.
Наутро выясняли подробности и говорили о страхе. Человек, попавший сюда с переднего края, начинает дрожать за жизнь, а вернее, дорожить жизнью больше. Комбат Моргачев, трижды награжденный, парень - сорвиголова, лезет в бою на рожон иногда, а здесь (он уже третий день в медсанбате), когда начался артналет, накрылся подушкой и ждал: «вот сейчас...». Его заместитель Сашка Смирнов вылез из-под одеяла потный, как только что из бани.
А один комроты решил пешком уйти в госпиталь.
- А то еще убьют тут. Обидно будет: я ведь два года на переднем жил.
И ушел.
Тимофей Лядский, лётчик, 31 год, пилот штурмовика ИЛ-2, командир эскадрильи, Западная Украина:
16 апреля.
Сегодня русская Пасха. Крестьяне празднуют, а некоторые даже две Пасхи - русскую и польскую. Польские военные, которые стоят с нами, тоже праздновали. Командир батареи приглашал наше начальство на ужин. Они каждое утро и вечер молятся. Для нас это странно.
Бандеровцев у нас нет, а вот западнее дают о себе знать. Часто обстреливают самолеты.
Отец пишет, что на меня у них спрашивают какую-то характеристику. Зачем и кому она нужна? Не в польскую ли армию собираются завербовать? Не дай бог! Фамилия-то у меня подходящая. Многих русских так забрали.
На днях 12 наших летчиков едут в Куйбышев за самолетами. Теперь у меня такая должность, что никуда нельзя отлучиться. Сиди дома и воспитывай подчиненных. За них я уже получил выговор и предупреждение о несоответствии занимаемой должности в приказе по полку. Уж очень плохая дисциплина в моей эскадрилье. Одного солдата за пьянки отправили в штрафбат.
Недавно на аэродром наших братских полков сделали налет 10 «фоккеров» под прикрытием двух Ме-109. Самолеты не повредили, но ранили 18 техников, из которых в тот же день 3 человека скончались.
12 апреля немцы сделали большой налет на Фастов и Дарницу. Натворили беды. Несколько эшелонов разбили. Много народа погибло. Вся Дарница пылала, а расстояние от немецких аэродромов - свыше 500 километров.
Постепенно наши летчики съезжаются из разных мест. Сегодня и завтра будем перебазироваться на новый аэродром.
Постоянно получаю письма от отца, от Гриши ничего нет.
Эту тетрадь дописал в Люберцах, куда попал в гости к Груне на 5 дней. Нас везли в Куйбышев за самолетами. Ох, как плохо переношу я самолет в качестве пассажира. Из Москвы до Куйбышева летел на Ли-2. Прислонился к иллюминатору и смотрел в одну точку. Так и просидел неподвижно.
Всеволод Вишневский, писатель, 43 года, политработник, Ленинград:
16 апреля.
Нет сил и времени вести дневник четко и полно. Сижу один, раздумья... Усталость, нервы...
Освобождены Ялта и другие курорты Крыма, бывшие так долго «опорными пунктами» противника.
Ольга Берггольц, поэт, 33 года, Ленинград:
16/IV-44.
Нет, - прострация просто непреодолима. Попробую сегодня, - после обеда взять в постель машинку и работать...
Удивлена просто, почему мне не заставить себя взяться за работу? Или тут инстинктивная боязнь неудобного положения - надо сидеть, изгибаться, - а все это противопоказано мне! Или твердая внутренняя убежденность в том, что это не нужно не только редакции, но даже людям, - убежденность, возникшая в результате собственной усталости от всё тех же слов и круга чувств.
И усталость эта поддерживается рядом внешних обстоятельств, говорящих о «тщете усилий», - в первую очередь - усилий ЧЕСТНЫХ. Вот, - огромное награждение в кино, за «выпуск высокохудожественных картин во время войны». Большего позора, чем наша военная кинематография, - ни одна область искусства не имеет, разве что живопись. Одна картина гаже, бездушней, пошлее и подхалимнее другой. (Не видела только «Радугу».) Однако - признано, что кино «сделало огромные успехи». ТЬФУ!!!
Михаил Пришвин, писатель, 71 год, Москва:
16 апреля.
С в. X. Воскресение. Ходили ночью к Ивану Воину. Народу было так много, что и во дворе едва поместились. Тьма. Звезды. Из двери церковной луч света и валит белый пар человеческих дыханий. В 12 ночи послышалось «Христос Воскресе».
Утром, когда Петя заводил машину, на минутку забежал в церковь и слышал «Вначале бе Слово».
Весь день ездили по знакомым. Были у Соломенной сторожки [Удинцевы]. Видел в парке темные кружки вытаявшей земли и на ней желто-зеленые червячки оживающих трав.
Солнце весь день обнимало Москву, большие улицы высохли, а из переулков по сторонам выбегали ручьи. Весна запоздала, но не больше, чем говорится: «неделю переездишь» (после Благовещения).
(Из переживаний в Великую Субботу.)
И вот начинаешь тяготиться заботами, которые раньше незаметны были в жизненном увлечении. Вот хотя бы дача, - как радостно было доставать ее и как теперь не хочется думать о тысяче мелочей для ее устройства, и так хочется, чтобы кто-нибудь взял на себя эти заботы. И так во всем, вплоть до писательства. Боролся ведь и раньше за каждую вещь, но теперь становится все трудней: давит крест... Конечно, усталость, но...
Лидия Чуковская, литературовед, редактоп, 37 лет, Москва:
16 апреля.
Вчера, проработав часов 6 подряд, пошла я «в свет» - решила, что будет уместно навестить Кончаловскую, которая хворает. Она, большая, тяжелая, лежала на кровати. Скоро пришла Лина Степанова - красивая, но какая-то уже слишком для меня светская. Оказалось, что в соседней комнате лежит Фадеев, которому стало плохо после вчерашней выпивки, и Лина приехала за ним. Она увезла его. Тогда пришел Рубинштейн - польский еврей, поэт. Кажется милый. Мне под руку попалась книжка Васильева,«Соляной бунт». Я много слышала об этом поэте, но никогда ничего не читала. Всё отвратительное, что я ненавижу в нарочитом русизме, собралось в этой книге: изобилие бедер, сосков, матерщины, «отпробованных» девок, черносотенной удали. Тем не менее поэт сильный, и отдельные места пленительны точностью зауми. «Охают бедра. Будто счастьем полные ведра. На спине проносит она». На книге надпись «Наташа, люби меня». И Наталья Петровна сразу же, с той откровенностью, с какой она недавно рассказывала о Регистане, стала очень талантливо, красочно и откровенно рассказывать о своем романе с Васильевым.
«Я его боялась. Он был красивый, ладный, кудрявый, с чубом, а глаза узкие, зеленые, злые. Я боялась, что он больной. Он был страшно в меня влюблен и всюду рассказывал, что я его любовница. А я была чиста и никак ему не давалась. Один раз я ему сказала, что могу его в бараний рог свернуть. Он весь перекосился, глаза стали белые, он ударил меня в лоб, и я упала без памяти. Потом на коленях ползал».
Ну и все в том же разухабистом русском стиле. Но прочла его стихи ей - чудесные.
«Девушки за ним табунами ходили, он их всех на обе лопатки клал стихами ко мне».
«Ему ужасно нравилось, что я - внучка Сурикова».
«Я его любила, как никого, и от этой любви вышла замуж за Сережу [Михалкова]. И сразу все прошло, я привязалась к Сереже - он был противоположный, чистенький, лопоухий, молокосос… Но я так любила Васильева, что даже Богу за него молилась, чтобы он исправился».
Рубинштейн спросил, как погиб Васильев.
«Он свихнулся, - ответила Наталья Петровна, - в 34 г. его арестовали. И вот досада какая - он вышел оттуда тихий, поумневший, а потом опять вывихнулся».
- М-? - спросил Рубинштейн.
«У него были контрреволюционные выступления».
- В каком это году? - спросила я.
- «В 37 г.» - ответила она без запинки.
Скоро Рубинштейн ушел, а я осталась еще вглядываться в этот краснодеревный, талантливый, великосветский быт.
«Жаль Пашу, - сказала Наталья Петровна, - вы подумайте, теперь, когда Русь на такой высоте, как бы он возвысился и стал на рельсы…»