19 декабря. Лидия Чуковская
из собственного дневника и записок об Анне Ахматовой.
Из дневника 1945-го года:
19/XII. Единственная была отрада в эти дни: между Миклухой (Л. К. работала над биографией и дневником путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая) и сном, когда невозможно после такого напряжения просто сразу уснуть, да и не может быть, чтобы весь день уходил на вытаращенную работу - брала Герцена, первый попавшийся том.
Все понимал, обо всем думал; всё понимал сложно, грустно - а путь ясен и прям. Какое очарование ума, доброты - и как все это зря: всё расхитила Тучкова, дети.
Да, даже он не смог сделать из детей - русских, из Саши - революционера, из Ольги - умницу, из Лизы - работоспособное существо. О чем же мне мечтать, чему дивиться.
Из записок об Анне Ахматовой в 1958-ом году:
19 декабря 58. Она позвонила мне, что экземпляры получены и я могу приехать за книгой.
Опрятная тоненькая красная книжка.
В гостях у Анны Андреевны - Наташа Ильина.
Ох, милая Наташа, как горестно она отстает! По поводу Пастернака, например, с апломбом произносит убогую казенную чушь. Приходится ей объяснять, кто он такой. Странное дело: она судит о нем как человек, не любящий, не знающий стихов.
Анна Андреевна уже несколько раз просила меня не задираться с Наташей. Пропускать мимо ушей. Я и не задиралась. Но сегодня не выдержала. Начался крик.
Анна Андреевна молча и очень прямо сидела на стуле, не вступая в наш спор.
Только один раз, когда речь зашла о праве писателя печататься за границей, если его не печатают на родине, сказала в поддержку мне:
- А «Воскресение» Толстого?
Я напомнила Наташе герценовское: «Мы не рабы любви нашей к родине, как не рабы ни в чем».
Вряд ли я убедила ее, но спор иссяк.
Анна Андреевна вынула из пачки книжек экземпляр и, разговаривая, исправила даты. Потом сделала надпись, налагающую на меня большую ответственность:
«Лидии Корнеевне Чуковской, чтобы она вспомнила все, чего нет в этой книге. Ахматова. 19 декабря 1958, Москва».
Потом вписала в книжку, на одном из шмуцтитулов, «Последний сонет» (Этот сонет А. А. скоро переименовала в «Летний», а окончательно в «Приморский»)
Вот какие подарки!
За работой она сказала:
- Я многим на этой книжке пишу: «Остались от козлика рожки да ножки».
Потом:
- Это моя единственная книжка, вышедшая в Москве.
Собирается в Ленинград. Там заболела Ирина Николаевна. Едет вместе с Надеждой Яковлевной и с нею же обещает скоро вернуться.
Замучена переводами. Жалуется, что от них голова болит и ничего своего писать не может.
- Я себя чувствую каторжницей. Минут на двадцать взяла сегодня своего Пушкина - дуэль - и сразу отложила: нельзя. Прогул совершаю.
(Ненависть моя к переводам окрепла. Вот это, действительно, прогул, преступная растрата национального достояния - ахматовское, пастернаковское время, расходуемое не на собственное творчество, а на переводы.)
Когда Наташа на минуту вышла, я попросила Анну Андреевну простить мне мою несдержанность. Я ведь обещала молчать, а ввязалась в спор!
- Я сама такая! - ответила она со своей внезапной улыбкой.
Отпустила мне грех.
(Я только теперь как следует рассмотрела ее улыбку: чувство такое, будто на одну секунду выглядывает из ее глаз другая, настоящая Ахматова: выглянула и снова скрылась.)
Из дневника 1945-го года:
19/XII. Единственная была отрада в эти дни: между Миклухой (Л. К. работала над биографией и дневником путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая) и сном, когда невозможно после такого напряжения просто сразу уснуть, да и не может быть, чтобы весь день уходил на вытаращенную работу - брала Герцена, первый попавшийся том.
Все понимал, обо всем думал; всё понимал сложно, грустно - а путь ясен и прям. Какое очарование ума, доброты - и как все это зря: всё расхитила Тучкова, дети.
Да, даже он не смог сделать из детей - русских, из Саши - революционера, из Ольги - умницу, из Лизы - работоспособное существо. О чем же мне мечтать, чему дивиться.
Из записок об Анне Ахматовой в 1958-ом году:
19 декабря 58. Она позвонила мне, что экземпляры получены и я могу приехать за книгой.
Опрятная тоненькая красная книжка.
В гостях у Анны Андреевны - Наташа Ильина.
Ох, милая Наташа, как горестно она отстает! По поводу Пастернака, например, с апломбом произносит убогую казенную чушь. Приходится ей объяснять, кто он такой. Странное дело: она судит о нем как человек, не любящий, не знающий стихов.
Анна Андреевна уже несколько раз просила меня не задираться с Наташей. Пропускать мимо ушей. Я и не задиралась. Но сегодня не выдержала. Начался крик.
Анна Андреевна молча и очень прямо сидела на стуле, не вступая в наш спор.
Только один раз, когда речь зашла о праве писателя печататься за границей, если его не печатают на родине, сказала в поддержку мне:
- А «Воскресение» Толстого?
Я напомнила Наташе герценовское: «Мы не рабы любви нашей к родине, как не рабы ни в чем».
Вряд ли я убедила ее, но спор иссяк.
Анна Андреевна вынула из пачки книжек экземпляр и, разговаривая, исправила даты. Потом сделала надпись, налагающую на меня большую ответственность:
«Лидии Корнеевне Чуковской, чтобы она вспомнила все, чего нет в этой книге. Ахматова. 19 декабря 1958, Москва».
Потом вписала в книжку, на одном из шмуцтитулов, «Последний сонет» (Этот сонет А. А. скоро переименовала в «Летний», а окончательно в «Приморский»)
Вот какие подарки!
За работой она сказала:
- Я многим на этой книжке пишу: «Остались от козлика рожки да ножки».
Потом:
- Это моя единственная книжка, вышедшая в Москве.
Собирается в Ленинград. Там заболела Ирина Николаевна. Едет вместе с Надеждой Яковлевной и с нею же обещает скоро вернуться.
Замучена переводами. Жалуется, что от них голова болит и ничего своего писать не может.
- Я себя чувствую каторжницей. Минут на двадцать взяла сегодня своего Пушкина - дуэль - и сразу отложила: нельзя. Прогул совершаю.
(Ненависть моя к переводам окрепла. Вот это, действительно, прогул, преступная растрата национального достояния - ахматовское, пастернаковское время, расходуемое не на собственное творчество, а на переводы.)
Когда Наташа на минуту вышла, я попросила Анну Андреевну простить мне мою несдержанность. Я ведь обещала молчать, а ввязалась в спор!
- Я сама такая! - ответила она со своей внезапной улыбкой.
Отпустила мне грех.
(Я только теперь как следует рассмотрела ее улыбку: чувство такое, будто на одну секунду выглядывает из ее глаз другая, настоящая Ахматова: выглянула и снова скрылась.)