11 ноября 1948-го года
из дневников
Ролан Быков, актёр, режиссёр, 19 лет, студент театрального училища, Москва:
11 ноября. Начался новый учебный год. С «Угрюм-рекой» ни хрена не вышло. В.К. разгромила и только. Я наделал массу глупостей, отношение ко мне хреновое. Был момент - жил очень здорово, но вновь я его потерял. Я понял одну вещь: надо себя больше беречь, а в училище - не для кого. Пока же ничего не делать: попросят - пожалуйста. И развернуть комсомольскую работу. Задачи таковы:
За этот месяц меня снова все должны полюбить.
За этот месяц я должен по-другому начать заниматься.
Я что-то остыл к дневнику... надо наладить вновь.
Юрий Нагибин, писатель, 28 лет, Москва:
11 ноября. Кончились праздники. С позором, под улюлюканье, насмешки, презрение, отчасти мною заслуженное, кончился пятилетний период моей жизни. Кончился ли только, вот в чем вопрос, и что хуже? Наверное, всё хуже: чем дальше идешь по неверному пути (мой брак с Валей), тем дальше уходишь от себя. Очевидно, все-таки, всё подавляемое в человеке в конце концов, нарушив законы торможения и вытеснения, всё равно прорвется наружу. Если Бог простит мне этот случай, обещаю раз и навсегда поскромнеть. Быть может, пережитое банкротство и оздоровляет душу, но не тогда, когда оно связано с унижением, а главное - страхом.Какие защитные средства изберет душа, чтобы сохранить меня в остаточной и новой целостности? Я бы справился со стыдом, но бессилен против страха. Настанет ли такой момент, когда, сев за эту тетрадь, я смогу написать, что избавился от душевной помойки, в какую я сейчас погружен?…
Михаил Пришвин, писатель, 75 лет, Москва (в день рождения жены):
11 ноября. День рождения Ляли. Сыплется опять тот уедчивый снег и теперь уже очень похоже на зиму.
А сколько ей лет, знаю неточно и знать не хочу: мало-помалу определяется, что дело тут не в годах, не в красоте, и даже не в том, что на первых порах является необходимой силой сближения. В чем же тут дело? Вот и не знаю в чем. Во всяком случае, я оказался лучше, чем сам о себе думал: оказался способным отвечать благодарностью на это нечто, заключенное в Ляле, стоящее выше всех наших повседневных чувств.
Есть в человеке какая-то роковая испуганность жизнью, принижающая, отупляющая веру в себя. Она давила душу и моей матери, жизнерадостной женщины. Вдруг появлялось у нее в глазах нечто темное и лицо становилось сумрачным. Я понимаю теперь это как страх перед той роковой обреченностью человека.
Вот это чувство передалось мне, и оттого-то любовь моя первая была попыткой безумного скачка за пределы этой как бы родовой необходимости. Этот прыжок доказал мне самому, что я обречен быть привязанным к колу - родовой необходимости. Так я и жил 30 лет, как и мать моя тоже 30 лет работала «на банк», как живет огромная масса испуганных людей.
Встретив Лялю, я опять сделал прыжок и удержался там на какой-то высоте. И вот почему часто прихожу к Ляле с прежней мерой вещей в мире обреченности. И меряя, узнаю, что все у меня не сходится, и моя женщина выходит из всяких мерок.
А в конце концов я нахожу сам себя в мире иных измерений и догадываюсь, что это и есть та самая любовь, о чем я мечтал и чего не досталось мне ни от отца, рано умершего, ни от матери, работавшей, как мужчина, «на банк», ни от жены, взятой от испуга и неверия в себя, ни от детей, обманутых моей славой, избалованных ею и значит тоже по иному отстраненных от личных возможностей, тоже испуганных.
Ролан Быков, актёр, режиссёр, 19 лет, студент театрального училища, Москва:
11 ноября. Начался новый учебный год. С «Угрюм-рекой» ни хрена не вышло. В.К. разгромила и только. Я наделал массу глупостей, отношение ко мне хреновое. Был момент - жил очень здорово, но вновь я его потерял. Я понял одну вещь: надо себя больше беречь, а в училище - не для кого. Пока же ничего не делать: попросят - пожалуйста. И развернуть комсомольскую работу. Задачи таковы:
За этот месяц меня снова все должны полюбить.
За этот месяц я должен по-другому начать заниматься.
Я что-то остыл к дневнику... надо наладить вновь.
Юрий Нагибин, писатель, 28 лет, Москва:
11 ноября. Кончились праздники. С позором, под улюлюканье, насмешки, презрение, отчасти мною заслуженное, кончился пятилетний период моей жизни. Кончился ли только, вот в чем вопрос, и что хуже? Наверное, всё хуже: чем дальше идешь по неверному пути (мой брак с Валей), тем дальше уходишь от себя. Очевидно, все-таки, всё подавляемое в человеке в конце концов, нарушив законы торможения и вытеснения, всё равно прорвется наружу. Если Бог простит мне этот случай, обещаю раз и навсегда поскромнеть. Быть может, пережитое банкротство и оздоровляет душу, но не тогда, когда оно связано с унижением, а главное - страхом.Какие защитные средства изберет душа, чтобы сохранить меня в остаточной и новой целостности? Я бы справился со стыдом, но бессилен против страха. Настанет ли такой момент, когда, сев за эту тетрадь, я смогу написать, что избавился от душевной помойки, в какую я сейчас погружен?…
Михаил Пришвин, писатель, 75 лет, Москва (в день рождения жены):
11 ноября. День рождения Ляли. Сыплется опять тот уедчивый снег и теперь уже очень похоже на зиму.
А сколько ей лет, знаю неточно и знать не хочу: мало-помалу определяется, что дело тут не в годах, не в красоте, и даже не в том, что на первых порах является необходимой силой сближения. В чем же тут дело? Вот и не знаю в чем. Во всяком случае, я оказался лучше, чем сам о себе думал: оказался способным отвечать благодарностью на это нечто, заключенное в Ляле, стоящее выше всех наших повседневных чувств.
Есть в человеке какая-то роковая испуганность жизнью, принижающая, отупляющая веру в себя. Она давила душу и моей матери, жизнерадостной женщины. Вдруг появлялось у нее в глазах нечто темное и лицо становилось сумрачным. Я понимаю теперь это как страх перед той роковой обреченностью человека.
Вот это чувство передалось мне, и оттого-то любовь моя первая была попыткой безумного скачка за пределы этой как бы родовой необходимости. Этот прыжок доказал мне самому, что я обречен быть привязанным к колу - родовой необходимости. Так я и жил 30 лет, как и мать моя тоже 30 лет работала «на банк», как живет огромная масса испуганных людей.
Встретив Лялю, я опять сделал прыжок и удержался там на какой-то высоте. И вот почему часто прихожу к Ляле с прежней мерой вещей в мире обреченности. И меряя, узнаю, что все у меня не сходится, и моя женщина выходит из всяких мерок.
А в конце концов я нахожу сам себя в мире иных измерений и догадываюсь, что это и есть та самая любовь, о чем я мечтал и чего не досталось мне ни от отца, рано умершего, ни от матери, работавшей, как мужчина, «на банк», ни от жены, взятой от испуга и неверия в себя, ни от детей, обманутых моей славой, избалованных ею и значит тоже по иному отстраненных от личных возможностей, тоже испуганных.