8 октября. Из дневников и записок Чуковских
дочери и отца
Записи Лидии Корнеевны Чуковской от 8 октября 1960-го года позже, в печати, появлялись в разных изданиях: в собственно в дневнике и записках об Анне Ахматовой.
Из дневника:
8 октября.
Вчера школьники 2-го и 5-го класса пришли в Библиотеку, чтобы встретиться с К. И.
Я впервые после многих лет снова видела К. И. с детьми.
Он был с ними 4 1/2 часа. Утром жаловался на перебои, а тут мгновенно выздоровел. Оторвать его от них, их от него - невозможно было. И он, и они испытывали наслаждение. Он читал маленьким стихи, большим «Серебряный герб», потом пошел с ними в сад, собирал щепки, устраивал гонки, кричал, командовал. Девочка влезла на дерево: «Браво, Наташа» - кричал он - «выше! выше!», а под деревом стояла учительница (как и все они: на уровне прежней плохой домработницы) и вопила: «Слезь сейчас же! Кому говорю!»
Это был настоящий праздник и для него, и для них.
Это был шедевр актерского обаятельного выступления.
И я подумала о том, где сила и где граница этого обаяния?
Он - для детей и для взрослых. Но не для юношей. Граница - здесь. Наташа Ростова говорила, что рука Пьера сделана по задку ребенка. Талант К. И. весь впору ребенку - и только ребенку. Юношам К. И. не может дать ничего - разве что, если они снова на минуту захотят стать детьми. Юноши и ему неинтересны, потому что юноша это этика, это философия, а не только художество… Вот почему он не находит контакта с таким прелестным юношей, воплощением юности, как например Саша Александров. Саша весь в вопросах: благородно неблагородно? что есть подлость? а К. И. не этим жив.
Из записок:
Вчера Анна Андреевна позвонила мне, и сегодня я была у нее весь вечер.
Она отяжелела, постарела и очень раздражена. Быть может, это просто усталость - сегодня «ахматовка», как называл такие дни, переполненные людьми, Пастернак. Нынешняя «ахматовка» длилась с утра до вечера.
Анна Андреевна прочитала мне новые стихи: «Муза»; «Что там? - окровавленные плиты / Или замурованная дверь»; «Трагический тенор эпохи» (о Блоке), затем стихи Борису Леонидовичу (как, лежа в больнице, он прозой рассказал ей свое будущее стихотворение); затем новинки в «Поэму», да еще какие! расширенный кусок в «Решке» и посвящение - «Третье и последнее»... Настоящая болдинская осень... В стихотворении «Муза» она очень отчетливо произносит «оттрепит», рифмуя с «лепет». И притом главная точка раздражения - это приближающийся выход в свет ее новой книги. О книге этой она поминает не иначе, как с бешенством, хотя издательство, уяснив себе, что все стихи из «Сожженной тетради» уже печатались, - согласилось бесстрашно напечатать их под заглавием «Шиповник цветет». Но теперь новое требование: не только автобиография в начале, но и непременно чье-нибудь спасительное послесловие в конце.
- Мне говорят - Сурков. Да, конечно, Сурков - наименьшее зло. Сурков мои стихи любит. Но он не согласится, он международник, зачем ему писать послесловие, а потом отвечать на вопросы каждого корреспондента на каждой пресс-конференции? Если же Сурков откажется, они мне предложат Веру Инбер или Грибачева. Покорно благодарю. Спросили бы у меня: мне вообще эта книжка не нужна, с Сурковым и без Суркова. Третья книжка, дающая ложное представление об авторе; третья моя плохая книжка. Ташкентская - плохая, «красненькая» - плохая, и вот теперь надвигается третья плохая . Это у Пушкина, что ни выбери - все хорошо, а у Тютчева или у Лермонтова уже вполне можно отобрать плохие стихи и составить из них сборник. Нет, лучше никакой книги, чем этот очередной поклеп.
Я так понимаю ее огорчение. И в то же время не могу сообразить, что лучше: Ахматова без «Реквиема» или «Поэмы», без двадцати, тридцати, сорока стихотворений, или чтоб росли дети совсем без Ахматовой, не зная ни: «Смуглый отрок бродил по аллеям», ни «В последний раз мы встретились тогда», ни «Звенела музыка в саду», не зная всего, что учило и держало меня, когда я росла . Я понимаю жажду Ахматовой заговорить, наконец, во весь голос, братский миллионам людей и пережитому ими горю, но понимаю и жажду читателя получить хоть глоток поэзии для пересохшего рта. И заблудившись в своих мыслях, я спросила у Анны Андреевны, как перенесла она операцию аппендицита.
Тут она сразу успокоилась.
- Когда меня внесли в операционную, был необыкновенный рассвет, розовый и голубой. Я старалась думать, что я уже там. Наркоз местный. Удалили попутно какую-то фиброму... На столе я как-то заново и свежо подумала о войне: идет человек молодой, сильный, здоровый, и в любую секунду может стать, вот как я сейчас, окровавленным, беспомощным. На другой день хирург сказал мне: «Вы прекрасно умеете держать в руках свою нервную систему». Я ему ответила: «Сорок лет я только и делаю, что держу в руках свою нервную систему. Научилась».
Помолчали. Она вынула из сумочки и протянула мне конверт:
- Прочитайте. Это самое лучшее письмо, какое я получила за все сорок восемь лет своей литературной работы.
Я достала листок. От заключенного. Наивно; малограмотно; сильно. Он впервые открыл для себя Ахматову, прочитав «Мартовскую элегию» в «Москве».
«Меня поразила раненая простота», - пишет он.
- Я немедленно послала ему телеграмму и «красненькую» книгу, - сказала Анна Андреевна.
(А если бы этой ненавидимой тобою «красненькой» книги не было - тогда что ты послала бы? - подумала я.)
Дальше разговор пошел о Пастернаке. Или, точнее, о Борисе Леонидовиче.
- Борис никогда в женщинах ничего не понимал. Быть может, ему не везло на них. Первая, Евгения Владимировна, мила и интеллигентна, но, но, но... она воображала себя великой художницей, и на этом основании варить суп для всей семьи должен был Борис; Зина - Зина дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощенное антиискусство; сойдясь с ней, Борис перестал писать стихи, но она, по крайней мере, сыновей вырастила и вообще женщина порядочная, не воровка, как Ольга... Я ненавижу эту девку, - при его жизни махинации с доверенностями в «Огоньке», за что ее посадили, теперь валютные махинации, спекулянство именем Пастернака. Это грязь, оскверняющая его могилу.
- Мне он делал предложение трижды, - спокойно и нежданно продолжала Анна Андреевна. - Но мне-то он нисколько не был нужен. Нет, не здесь, а в Ленинграде; с особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда. Я тогда была замужем за Луниным, но это Бориса ничуть не смущало. А с Мариной у него был роман за границей...
Разговор перешел на воспоминания Эренбурга. Я сказала: «интересно».
- Ничуть, - с раздражением отозвалась Анна Андреевна. - Ни слова правды - ценное качество для мемуариста. О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни. Обо всех вранье.
И еще из записок, это уже 1962-ой год:
8 октября.
Я была в Барвихе и слушала Дедову статью. Вернувшись, нашла записку: «тебе звонила Анна Андреевна». Я сразу позвонила ей. Она заставила меня пересказывать статью абзац за абзацем. Никогда я не думала, что она так интересуется мнениями Деда. Напротив, мне представлялось, что она относится к нему сдержанно, а быть может, и с иронией. Один раз не без язвительности произнесла (говоря о его статье: «Ахматова и Маяковский»): «Корней Иванович так хорошо им все объяснил, что даже тупицы поняли все» - имея в виду, что он своею статьей сделал и для начальства явной ее религиозность, ее приверженность к старой России и пр. и что это с его стороны было неосторожно (Статья К. Чуковского «Ахматова и Маяковский» была опубликована в 1921 году в № 1 журнала «Дом Искусств». Через много лет - в 1988-м - в № 1 журнала «Вопросы литературы», а затем в двухтомнике: Корней Чуковский. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. М., 1990). А сейчас она наверное изголодалась по толковому литературному разбору. И уж во всяком случае не сомневается, что Корней Иванович - «партии Лапы».
- Для меня это событие, - объявила она, дослушав мой пересказ.
Восьмой день октября оставил след в дневнике 86-летнего Корнея Ивановича в 1968-ом году:
Вторник 8. Октябрь. Сейчас ушел от меня известный профес. Борис Николаевич Делоне - дед злополучного Вадима, которого будут завтра судить. Рассказал между прочим, как Сталин заинтересовался «Историей опричнины», разыскал книгу о ней и спросил, жив ли автор книги. Ему говорят: «жив». - «Где он?» - в тюрьме. «Освободить его и дать ему высокий пост: дельно пишет». Наше ГПУ - это те же опричники. Профессору Делоне это рассказывал сам автор - Смирнов.
Б. Н. Делоне - говорун. Рассказывал, как он принимал у себя француженку Деруа. Все было хорошо, вдруг один оратор (Стечкин) сказал: «Жалко одно, что вами управляет такой длинноносый премьер» (де Голль). Все смутились. Бестактность. И вдруг француженка сказала: «Он не только длинноносый - он глупый. Очень глупый».
Рассказывал, как молодой Якир в Кишиневе, где ставили памятник его отцу, вдруг сказал перед многотысячной публикой, собравшейся на торжество:
- Неужели не стыдно Ворошилову и Буденному, кои подписали смертный приговор моему отцу.
Делоне - 78 лет. Бравый старик. Альпинист. Ходит много пешком. На днях прошел 40 километров - по его словам.
Записи Лидии Корнеевны Чуковской от 8 октября 1960-го года позже, в печати, появлялись в разных изданиях: в собственно в дневнике и записках об Анне Ахматовой.
Из дневника:
8 октября.
Вчера школьники 2-го и 5-го класса пришли в Библиотеку, чтобы встретиться с К. И.
Я впервые после многих лет снова видела К. И. с детьми.
Он был с ними 4 1/2 часа. Утром жаловался на перебои, а тут мгновенно выздоровел. Оторвать его от них, их от него - невозможно было. И он, и они испытывали наслаждение. Он читал маленьким стихи, большим «Серебряный герб», потом пошел с ними в сад, собирал щепки, устраивал гонки, кричал, командовал. Девочка влезла на дерево: «Браво, Наташа» - кричал он - «выше! выше!», а под деревом стояла учительница (как и все они: на уровне прежней плохой домработницы) и вопила: «Слезь сейчас же! Кому говорю!»
Это был настоящий праздник и для него, и для них.
Это был шедевр актерского обаятельного выступления.
И я подумала о том, где сила и где граница этого обаяния?
Он - для детей и для взрослых. Но не для юношей. Граница - здесь. Наташа Ростова говорила, что рука Пьера сделана по задку ребенка. Талант К. И. весь впору ребенку - и только ребенку. Юношам К. И. не может дать ничего - разве что, если они снова на минуту захотят стать детьми. Юноши и ему неинтересны, потому что юноша это этика, это философия, а не только художество… Вот почему он не находит контакта с таким прелестным юношей, воплощением юности, как например Саша Александров. Саша весь в вопросах: благородно неблагородно? что есть подлость? а К. И. не этим жив.
Из записок:
Вчера Анна Андреевна позвонила мне, и сегодня я была у нее весь вечер.
Она отяжелела, постарела и очень раздражена. Быть может, это просто усталость - сегодня «ахматовка», как называл такие дни, переполненные людьми, Пастернак. Нынешняя «ахматовка» длилась с утра до вечера.
Анна Андреевна прочитала мне новые стихи: «Муза»; «Что там? - окровавленные плиты / Или замурованная дверь»; «Трагический тенор эпохи» (о Блоке), затем стихи Борису Леонидовичу (как, лежа в больнице, он прозой рассказал ей свое будущее стихотворение); затем новинки в «Поэму», да еще какие! расширенный кусок в «Решке» и посвящение - «Третье и последнее»... Настоящая болдинская осень... В стихотворении «Муза» она очень отчетливо произносит «оттрепит», рифмуя с «лепет». И притом главная точка раздражения - это приближающийся выход в свет ее новой книги. О книге этой она поминает не иначе, как с бешенством, хотя издательство, уяснив себе, что все стихи из «Сожженной тетради» уже печатались, - согласилось бесстрашно напечатать их под заглавием «Шиповник цветет». Но теперь новое требование: не только автобиография в начале, но и непременно чье-нибудь спасительное послесловие в конце.
- Мне говорят - Сурков. Да, конечно, Сурков - наименьшее зло. Сурков мои стихи любит. Но он не согласится, он международник, зачем ему писать послесловие, а потом отвечать на вопросы каждого корреспондента на каждой пресс-конференции? Если же Сурков откажется, они мне предложат Веру Инбер или Грибачева. Покорно благодарю. Спросили бы у меня: мне вообще эта книжка не нужна, с Сурковым и без Суркова. Третья книжка, дающая ложное представление об авторе; третья моя плохая книжка. Ташкентская - плохая, «красненькая» - плохая, и вот теперь надвигается третья плохая . Это у Пушкина, что ни выбери - все хорошо, а у Тютчева или у Лермонтова уже вполне можно отобрать плохие стихи и составить из них сборник. Нет, лучше никакой книги, чем этот очередной поклеп.
Я так понимаю ее огорчение. И в то же время не могу сообразить, что лучше: Ахматова без «Реквиема» или «Поэмы», без двадцати, тридцати, сорока стихотворений, или чтоб росли дети совсем без Ахматовой, не зная ни: «Смуглый отрок бродил по аллеям», ни «В последний раз мы встретились тогда», ни «Звенела музыка в саду», не зная всего, что учило и держало меня, когда я росла . Я понимаю жажду Ахматовой заговорить, наконец, во весь голос, братский миллионам людей и пережитому ими горю, но понимаю и жажду читателя получить хоть глоток поэзии для пересохшего рта. И заблудившись в своих мыслях, я спросила у Анны Андреевны, как перенесла она операцию аппендицита.
Тут она сразу успокоилась.
- Когда меня внесли в операционную, был необыкновенный рассвет, розовый и голубой. Я старалась думать, что я уже там. Наркоз местный. Удалили попутно какую-то фиброму... На столе я как-то заново и свежо подумала о войне: идет человек молодой, сильный, здоровый, и в любую секунду может стать, вот как я сейчас, окровавленным, беспомощным. На другой день хирург сказал мне: «Вы прекрасно умеете держать в руках свою нервную систему». Я ему ответила: «Сорок лет я только и делаю, что держу в руках свою нервную систему. Научилась».
Помолчали. Она вынула из сумочки и протянула мне конверт:
- Прочитайте. Это самое лучшее письмо, какое я получила за все сорок восемь лет своей литературной работы.
Я достала листок. От заключенного. Наивно; малограмотно; сильно. Он впервые открыл для себя Ахматову, прочитав «Мартовскую элегию» в «Москве».
«Меня поразила раненая простота», - пишет он.
- Я немедленно послала ему телеграмму и «красненькую» книгу, - сказала Анна Андреевна.
(А если бы этой ненавидимой тобою «красненькой» книги не было - тогда что ты послала бы? - подумала я.)
Дальше разговор пошел о Пастернаке. Или, точнее, о Борисе Леонидовиче.
- Борис никогда в женщинах ничего не понимал. Быть может, ему не везло на них. Первая, Евгения Владимировна, мила и интеллигентна, но, но, но... она воображала себя великой художницей, и на этом основании варить суп для всей семьи должен был Борис; Зина - Зина дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощенное антиискусство; сойдясь с ней, Борис перестал писать стихи, но она, по крайней мере, сыновей вырастила и вообще женщина порядочная, не воровка, как Ольга... Я ненавижу эту девку, - при его жизни махинации с доверенностями в «Огоньке», за что ее посадили, теперь валютные махинации, спекулянство именем Пастернака. Это грязь, оскверняющая его могилу.
- Мне он делал предложение трижды, - спокойно и нежданно продолжала Анна Андреевна. - Но мне-то он нисколько не был нужен. Нет, не здесь, а в Ленинграде; с особой настойчивостью, когда вернулся из-за границы после антифашистского съезда. Я тогда была замужем за Луниным, но это Бориса ничуть не смущало. А с Мариной у него был роман за границей...
Разговор перешел на воспоминания Эренбурга. Я сказала: «интересно».
- Ничуть, - с раздражением отозвалась Анна Андреевна. - Ни слова правды - ценное качество для мемуариста. О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог. Обо мне: у меня стены не пустые, и я отлично знала, кто такой Модильяни. Обо всех вранье.
И еще из записок, это уже 1962-ой год:
8 октября.
Я была в Барвихе и слушала Дедову статью. Вернувшись, нашла записку: «тебе звонила Анна Андреевна». Я сразу позвонила ей. Она заставила меня пересказывать статью абзац за абзацем. Никогда я не думала, что она так интересуется мнениями Деда. Напротив, мне представлялось, что она относится к нему сдержанно, а быть может, и с иронией. Один раз не без язвительности произнесла (говоря о его статье: «Ахматова и Маяковский»): «Корней Иванович так хорошо им все объяснил, что даже тупицы поняли все» - имея в виду, что он своею статьей сделал и для начальства явной ее религиозность, ее приверженность к старой России и пр. и что это с его стороны было неосторожно (Статья К. Чуковского «Ахматова и Маяковский» была опубликована в 1921 году в № 1 журнала «Дом Искусств». Через много лет - в 1988-м - в № 1 журнала «Вопросы литературы», а затем в двухтомнике: Корней Чуковский. Сочинения в 2-х томах. Т. 2. М., 1990). А сейчас она наверное изголодалась по толковому литературному разбору. И уж во всяком случае не сомневается, что Корней Иванович - «партии Лапы».
- Для меня это событие, - объявила она, дослушав мой пересказ.
Восьмой день октября оставил след в дневнике 86-летнего Корнея Ивановича в 1968-ом году:
Вторник 8. Октябрь. Сейчас ушел от меня известный профес. Борис Николаевич Делоне - дед злополучного Вадима, которого будут завтра судить. Рассказал между прочим, как Сталин заинтересовался «Историей опричнины», разыскал книгу о ней и спросил, жив ли автор книги. Ему говорят: «жив». - «Где он?» - в тюрьме. «Освободить его и дать ему высокий пост: дельно пишет». Наше ГПУ - это те же опричники. Профессору Делоне это рассказывал сам автор - Смирнов.
Б. Н. Делоне - говорун. Рассказывал, как он принимал у себя француженку Деруа. Все было хорошо, вдруг один оратор (Стечкин) сказал: «Жалко одно, что вами управляет такой длинноносый премьер» (де Голль). Все смутились. Бестактность. И вдруг француженка сказала: «Он не только длинноносый - он глупый. Очень глупый».
Рассказывал, как молодой Якир в Кишиневе, где ставили памятник его отцу, вдруг сказал перед многотысячной публикой, собравшейся на торжество:
- Неужели не стыдно Ворошилову и Буденному, кои подписали смертный приговор моему отцу.
Делоне - 78 лет. Бравый старик. Альпинист. Ходит много пешком. На днях прошел 40 километров - по его словам.