25 августа 1943-го года
из дневников
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Краснодарский край:
Вечер, 25 августа.
Женечка, ты хочешь несбыточного: ты хочешь, чтобы среди девушек нашлась вторая Галя. Но ведь Галя была у тебя только одна - да и ту ты сама, товарищ штурман полка, послала на смерть...
23-го у нас была техническая конференция, но я еще 22-го получила разрешение поехать в Пашковскую к Суворову - за картами, часами, советом... Ехала с Ольгой Жуковской. Выехали из дому в 11.25, из поселка в 12.00, а в Пашковскую прибыли в 4.20! Попутная машина - теперь я полностью знаю, что это такое. Ехала обратно на мешках муки, заслонившись тюком ваты... Приехали в 22.30 усталые, голодные. И узнаем: Харьков наш! Молодцы наши бойцы.
Софья Аверичева, актриса, 28 лет, фронтовая разведчица, Смоленская область:
25 августа.
Большие потери понесла наша дивизия. Сейчас мы во втором эшелоне, кроме 1-го полка, который будет принимать участие в боях за освобождение от немецких оккупантов города Смоленска.
Я - в санчасти полка. В последней нашей атаке на противотанковый ров меня опять стукнуло в правую ногу. Сначала я даже боли не чувствовала, только что-то ожгло. Зашла в укрытие, вижу - кровь залила ногу. Забинтовала рану и никому не сказала, боялась расстаться с ротой. Но потом пришлось сознаться. Фаина Дмитриевна согласилась оставить меня дома, в санчасти. А рота наша рядом.
Обидно до отчаяния, что не мы, которые понесли большие потери и пробили ворота в немецкой обороне, действуем в дальнейшем наступлении на Смоленск.
Вадим Шефнер, поэт, 28 лет, сотрудник армейской газеты Ленинградского фронта:
25 августа. Писем не получал. Послал Катюше в Л[енингра]д две телеграммы и письмо. Прошлую ночь дежурил и читал рассказы Бунина. Они читаются как стихи. Сейчас ночь, черная и сырая. Лягу спать.
Давид Самойлов, поэт, 23 года, солдат запасного полка (после выписки из госпиталя), Горьковская (Нижегородская) область:
25 августа.
«Вот больной, - говорят солдаты. - Помрет здесь, надо его в Горький». И верно. Он желт и тощ. Глаза ввалились. Он кашляет и поеживается, как от вшей. «Ничего, - говорит старшина. - Помрет - закопаем. Все равно никто не заплачет». - «А по тебе - заплачет?» - «Тоже, наверное», - говорит старшина. Потом он на минуту задумывается и добавляет серьезно: «Может, одна блядь заплачет. Заплачет, точно». Лицо его грустнеет и он уходит. «Больной пусть дневалит!» - кричит он издали.
Лидия Чуковская, литературовед, 36 лет, Ташкент (Валя - Валентин Берестов в 15 лет):
25 августа.
Приходила Лиля, совсем больная. При ней пришел Валя - веселый, смеющийся, умный, чистый. Принес стихи и перевод из По. У него все идет в дело. Болтал без умолку - о стороже, который кричал: «я оторву вам головы и скажу, что так и было», о ребятах в санатории, которым он проповедовал Пастернака, о том, как он читал прямо в лицо завхозу «вор верховодит над вором» (Строка из стихотворения В. Берестова «В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны…», 1942)… Задыхаясь, обжигаясь цитировал Пастернака: он уже всего его усвоил, впитал в себя, а знает ведь только несколько месяцев… Восприятие у него гениальное. Я любуюсь им, его жадностью, чистотой, но меня смущает одно: говоря, он не слышит, что кто-то вошел, что-то спросил - не вполне видит окружающее, некий цезаризм.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
25 августа. Вчера, минуя Лугина и просидев часа три в очереди в ожидании начальника, я получил продление пропуска до 15го сентября. Это - большая победа; в этом мне помог Шильдкрет - через него мне удалось вчера рано утром получить заявление от Рахмедова, директора Литфонда, и это определило теми всего дня; оказалось к тому же, что в первый раз мне продлили пропуск совсем не там, где обычно продлевают. Так или иначе, пропуск продлен, и это очень хорошо. Видел Бендерского; он говорит, что насчет пятницы еще ничего неизвестно; увижусь с ним завтра. Заходил вчера к Раечке; ее не было дома; попросил ее сестру передать ей, чтобы она зашла ко мне утром; она звонит все мне без толку (меня не застает). В общем, я к ней совершенно охладел: она эгоистка, ей на меня начхать, и ей интересно лишь, чтобы я завез ее письма и помог выбраться из Ташкента в Москву. Кроме того, ее круг знакомств, всякие там одесские спекулянты и сраные шепелявые режиссеры, вся эта богема без культуры, все эти идиотские рвачи, - нет, все это мне глубоко чуждо и противно, и я не могу иметь настоящих отношений с человеком, якшающимся со всей этой честной компанией. Правда, у меня есть надежда, что какой-то ее Шурик достанет мне билет, но Рая такая забывчивая и бестолковая (âme slave), что, конечно, сегодня не зайдет и про билет забудет, а мне можно ехать только 27го, 29го или 30го, - позже придется начинать волынку с военкоматом. Денег нет; в этом отношении положение архихреновое. Читаю «Скутаревского» Леонова. Очень хорошо, но композиция никуда не годится, как и в «Воре». Все ждут 2го фронта. Ждите, ждите! Впрочем, и я надеюсь.
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Краснодарский край:
Вечер, 25 августа.
Женечка, ты хочешь несбыточного: ты хочешь, чтобы среди девушек нашлась вторая Галя. Но ведь Галя была у тебя только одна - да и ту ты сама, товарищ штурман полка, послала на смерть...
23-го у нас была техническая конференция, но я еще 22-го получила разрешение поехать в Пашковскую к Суворову - за картами, часами, советом... Ехала с Ольгой Жуковской. Выехали из дому в 11.25, из поселка в 12.00, а в Пашковскую прибыли в 4.20! Попутная машина - теперь я полностью знаю, что это такое. Ехала обратно на мешках муки, заслонившись тюком ваты... Приехали в 22.30 усталые, голодные. И узнаем: Харьков наш! Молодцы наши бойцы.
Софья Аверичева, актриса, 28 лет, фронтовая разведчица, Смоленская область:
25 августа.
Большие потери понесла наша дивизия. Сейчас мы во втором эшелоне, кроме 1-го полка, который будет принимать участие в боях за освобождение от немецких оккупантов города Смоленска.
Я - в санчасти полка. В последней нашей атаке на противотанковый ров меня опять стукнуло в правую ногу. Сначала я даже боли не чувствовала, только что-то ожгло. Зашла в укрытие, вижу - кровь залила ногу. Забинтовала рану и никому не сказала, боялась расстаться с ротой. Но потом пришлось сознаться. Фаина Дмитриевна согласилась оставить меня дома, в санчасти. А рота наша рядом.
Обидно до отчаяния, что не мы, которые понесли большие потери и пробили ворота в немецкой обороне, действуем в дальнейшем наступлении на Смоленск.
Вадим Шефнер, поэт, 28 лет, сотрудник армейской газеты Ленинградского фронта:
25 августа. Писем не получал. Послал Катюше в Л[енингра]д две телеграммы и письмо. Прошлую ночь дежурил и читал рассказы Бунина. Они читаются как стихи. Сейчас ночь, черная и сырая. Лягу спать.
Давид Самойлов, поэт, 23 года, солдат запасного полка (после выписки из госпиталя), Горьковская (Нижегородская) область:
25 августа.
«Вот больной, - говорят солдаты. - Помрет здесь, надо его в Горький». И верно. Он желт и тощ. Глаза ввалились. Он кашляет и поеживается, как от вшей. «Ничего, - говорит старшина. - Помрет - закопаем. Все равно никто не заплачет». - «А по тебе - заплачет?» - «Тоже, наверное», - говорит старшина. Потом он на минуту задумывается и добавляет серьезно: «Может, одна блядь заплачет. Заплачет, точно». Лицо его грустнеет и он уходит. «Больной пусть дневалит!» - кричит он издали.
Лидия Чуковская, литературовед, 36 лет, Ташкент (Валя - Валентин Берестов в 15 лет):
25 августа.
Приходила Лиля, совсем больная. При ней пришел Валя - веселый, смеющийся, умный, чистый. Принес стихи и перевод из По. У него все идет в дело. Болтал без умолку - о стороже, который кричал: «я оторву вам головы и скажу, что так и было», о ребятах в санатории, которым он проповедовал Пастернака, о том, как он читал прямо в лицо завхозу «вор верховодит над вором» (Строка из стихотворения В. Берестова «В извечной смене поколений судьбой гордиться мы должны…», 1942)… Задыхаясь, обжигаясь цитировал Пастернака: он уже всего его усвоил, впитал в себя, а знает ведь только несколько месяцев… Восприятие у него гениальное. Я любуюсь им, его жадностью, чистотой, но меня смущает одно: говоря, он не слышит, что кто-то вошел, что-то спросил - не вполне видит окружающее, некий цезаризм.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
25 августа. Вчера, минуя Лугина и просидев часа три в очереди в ожидании начальника, я получил продление пропуска до 15го сентября. Это - большая победа; в этом мне помог Шильдкрет - через него мне удалось вчера рано утром получить заявление от Рахмедова, директора Литфонда, и это определило теми всего дня; оказалось к тому же, что в первый раз мне продлили пропуск совсем не там, где обычно продлевают. Так или иначе, пропуск продлен, и это очень хорошо. Видел Бендерского; он говорит, что насчет пятницы еще ничего неизвестно; увижусь с ним завтра. Заходил вчера к Раечке; ее не было дома; попросил ее сестру передать ей, чтобы она зашла ко мне утром; она звонит все мне без толку (меня не застает). В общем, я к ней совершенно охладел: она эгоистка, ей на меня начхать, и ей интересно лишь, чтобы я завез ее письма и помог выбраться из Ташкента в Москву. Кроме того, ее круг знакомств, всякие там одесские спекулянты и сраные шепелявые режиссеры, вся эта богема без культуры, все эти идиотские рвачи, - нет, все это мне глубоко чуждо и противно, и я не могу иметь настоящих отношений с человеком, якшающимся со всей этой честной компанией. Правда, у меня есть надежда, что какой-то ее Шурик достанет мне билет, но Рая такая забывчивая и бестолковая (âme slave), что, конечно, сегодня не зайдет и про билет забудет, а мне можно ехать только 27го, 29го или 30го, - позже придется начинать волынку с военкоматом. Денег нет; в этом отношении положение архихреновое. Читаю «Скутаревского» Леонова. Очень хорошо, но композиция никуда не годится, как и в «Воре». Все ждут 2го фронта. Ждите, ждите! Впрочем, и я надеюсь.