22 августа 1918-го
из дневников
Николай Виноградов (1885 - 1980), архитектор, 33 года, руководитель комиссии по охране памятников искусства и старины Моссовета, ответственный за выполнение в Москве плана монументальной пропаганды, Москва:
22 августа.
...[Малиновский] просил составить доклад в президиум о Комиссии по охране памятников искусства и старины при Московском Совдепе, которую намерен вырвать из сферы влияния Комиссариата] просвещения... В Кремле я, не застав Е.В. Орановского, прошел к Ваисману, который показал мне постановление президиума о передаче Кремля в ведение Комиссии по охране памятников искусства и старины и о назначении его комиссаром Кремля. Я приветствовал эти мероприятия.
Когда приехал Орановский, мы собрались у него. Он писал заявление о своем уходе в отпуск, чтоб собрать материалы к ответам на предъявленное к нему требование о представлении фактов против Грабаря и компании. В этом деле выплывает гнусная роль управляющего делами Совнаркома Бонч-Бруевича, который спровоцировал перед Орановским свою вражду к Грабарю, будучи его приятелем.
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
22 августа.
В Музее спрятал на хранение грамоты из собрания графа Орлова-Давыдова: жалованная Екатерины II на графское достоинство троим братьям Орловым и другие, превосходной работы. Портфель сафьяновый, принадлежавший Потемкину-Таврическому с несколькими бумагами, между ними письмо Петра Великого за его подписью какому-то генерал-майору, универсал Мазепы и др. Дочитал «Эллинство и Иранство» Ростовцева; мне не совсем ясна цель автора.
Юрий Готье, историк, академик, 45 лет, , директор Румянцевского музея, на даче в Тверской губернии:
22 августа.
Телеграмма из Новгорода - брат арестован за неисполнение правил регистрации офицеров: «приезжайте немедленно». Нозая наклейка, быть может, удар, быть может, для него несчастие. Надо здесь преждевременно бросить все и ехать в Новгород; что делать, сам не знаю. О безумие человека, видящего только то, что он желает видеть, и не считающегося с жизнью. Другая неприятность: образуется волостной комитет бедноты с неограниченными полномочиями. Лично нас это не коснется, так как мы отсюда уедем; но нашему Загранью, может быть, это и конец. Целый день чувство такой тоски, что от нее отпивался бромом. Вечером в Старом Загранье видели Чудновского, который сообщал слухи - их много, и они очень разнообразны; по ним выходит. что перемены внесут не немцы, а они придут с востока. Кто доживет, увидит. Послали в Новгород запрос, прежде, чем к нему ехать.
Софья Толстая, вдова Льва Толстого, 73 года, Ясная Поляна:
22 августа.
Приехал сын мой Сережа, и как сильно я ему обрадовалась. «Мои милые, старшие дети»,- сказал Лев Ник. перед смертью Сереже и Тане. Вечером Сережа поиграл на рояле, маленькая Таня била в барабан, в такт. Очень похудел мой 55-летний Сережа. И матери это грустно.
Сергей Прокофьев, композитор, 27 лет, по прибытию в США:
21 августа. В шесть часов я вышел на палубу, потому что пароход уже стоял.
Мы были окутаны густым туманом, но говорили, что незадолго перед тем были видны со всех сторон горы, потому что мы находились уже в заливе Сан-Франциско. К нам уже подъезжали ловкие пароходики под американским флагом и начинался медицинский осмотр пассажиров и полицейский допрос. По мере того, как туман рассеивался, выплывали красивые очертания бухты. Откуда-то доносился звон, но это был не церковный, а сигнальный, по случаю тумана. Я думал, что, конечно, здесь не надо искать ни пейзажей, ни замков, ни легенд. Это страна великолепного комфорта, золотых долларов и безупречного all right. Полицейским допросом морили пассажиров несколько часов и в результате двадцать человек на берег не пустили, среди них - всех приехавших из России (за исключением уже бывших в Америке) и среди них - меня. Мы должны были выдержать ещё один допрос, показать письма, бумаги и прочее. Из России боялись немецких шпионов и большевиков.
- Что это?
- Ноты.
- Вы сами их написали?
- Сам, на пароходе.
- А вы их можете сыграть?
- Могу.
- Сыграйте.
Играю на пианино, которое тут же в гостиной парохода, тему скрипичной сонаты без аккомпанемента. Не нравится.
- А вы Шопена можете сыграть?
- Что вы хотите?
- «Похоронный марш».
Играю четыре такта. Чиновник, видимо, наслаждается.
- Очень хорошо, - говорит он с чувством.
- А вы знаете, на чью смерть он написан? - спрашиваю.
- Нет.
- На смерть собаки.
Человек неодобрительно качает головой.
Перерыв все мои сочинения, но не найдя среди них писем, чиновник заявил, что, хотя нам всем придётся съездить на остров, но вероятно через час меня отпустят. Остров, это звучало неприятно, так как мы его видели при въезде в бухту: он мал, скалист, красив и весь застроен тюрьмами. В результате заявили, что теперь четыре часа, присутствие на острове закрылось и нас повезут туда завтра утром, а пока мы должны ночевать на пароходе. Уныло мы слонялись по опустевшей палубе парохода и восклицали: «Скучный город Сан-Франциско!»
Вечером пассажиры просили меня играть и, хотя я всегда отказывался, в этот вечер я играл, и с большим удивлением, целых два часа. Пассажиры, оказавшиеся большими ценителями музыки, были в дичайшем восторге, чествовали меня шампанским и вечер прошёл очень оживлённо. «Мы рады теперь, что нас задержали на пароходе», - говорили они. А один богатый еврей просил осторожно передать мне, что, если у меня случились бы какие затруднения или надобность в деньгах, чтобы я отправился прямо к нему.
22 августа.
Утром нас посадили на катер и весь «пикник» поехал на остров. По счастью, это оказался не тюремный остров, а соседний с ним Angel Island, где находилась «Эмиграционная станция». Я, конечно, злился на всю эту историю, но вспомнив моё правило - во что бы то ни стало не портить себе настроение во время дорожных неприятностей, а потому старался сохранять его. Когда мы выгрузились на острове, я, смеясь, сказал - почему же нет для нас конвоя с пулемётами? - но нас провели в здание и поместили в комнату за решётку. Хотя дверь за решётку деликатно оставили приоткрытой, но всё же впечатление было пренеприятное. Особенно же неприятен был фотоаппарат, которым, очевидно, запечатлевали лица приведённых сюда. Я высказал предположение, что у нас ещё будут снимать отпечатки рук и ног. Дело принимало весьма отвратительный оборот. Всех «каторжников» нас было двадцать человек: три голландца, заподозренных в сношении с германскими фирмами; четыре богатых еврея; еврейская семья из бедных румын, не имевших достаточно денег для права въезда в Соединённые Штаты; один чех с австрийским паспортом; грек; итальянская чета Vernetta, едущих из Одессы в Италию; я и пять китайцев. Допрос начали только в одиннадцать, а в двенадцать чиновники уже пошли завтракать, прокушав до часу. Первых увели спрашивать четырёх богатых евреев, которых промучили три часа и дали свободу. Затем отпустили после допроса семью румынских евреев, а голландскую чету задержали до выяснения и интернировали на острове. А в четыре часа объявили, что присутствие окончено, что мы будем ночевать здесь же на острове, в госпитале, а допрос будет завтра. Тут я разозлился совсем: эти черти работают четыре часа в день, а мы сиди и жди третьи сутки. Выйдя в вестибюль, я им крикнул по-английски: такие беспорядки - срам для Америки! Но они невозмутимо ответили «all right» и уехали в город, так как на острове они не ночевали. Нам разрешили гулять перед зданием, причём один из пленных здесь чехов рассказал, что он сидит здесь из-за своих потерянных бумаг уже третий месяц и завтра наконец будет освобождён. Здесь перебывали все: и английский полковник, и французский консул из Южной Америки с шестью детьми. Все возмущались, мужчины кричали и ругались, дамы рыдали, им отвечали «all right» и дня через три отпускали. Учреждение спокойное, деликатное, устроенное для контроля китайцев и японцев и совершенно не привыкшее к обхождению с европейцами, которых сюда стали таскать лишь с объявлением войны. Обижаться нечего, а надо терпеливо высидеть эти дни, тем более, что с вами вежливы, кормят ничего, ночью дают чистое бельё, а вечером позволяют гулять по скверу, усаженному пальмами и цветами. Чех нас очень успокоил. С Mr. Vernetta мы недурно спали в не имеющем больных госпитале. Вечером перед окном нам показался слон. Ночью он кричал.
Николай Виноградов (1885 - 1980), архитектор, 33 года, руководитель комиссии по охране памятников искусства и старины Моссовета, ответственный за выполнение в Москве плана монументальной пропаганды, Москва:
22 августа.
...[Малиновский] просил составить доклад в президиум о Комиссии по охране памятников искусства и старины при Московском Совдепе, которую намерен вырвать из сферы влияния Комиссариата] просвещения... В Кремле я, не застав Е.В. Орановского, прошел к Ваисману, который показал мне постановление президиума о передаче Кремля в ведение Комиссии по охране памятников искусства и старины и о назначении его комиссаром Кремля. Я приветствовал эти мероприятия.
Когда приехал Орановский, мы собрались у него. Он писал заявление о своем уходе в отпуск, чтоб собрать материалы к ответам на предъявленное к нему требование о представлении фактов против Грабаря и компании. В этом деле выплывает гнусная роль управляющего делами Совнаркома Бонч-Бруевича, который спровоцировал перед Орановским свою вражду к Грабарю, будучи его приятелем.
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
22 августа.
В Музее спрятал на хранение грамоты из собрания графа Орлова-Давыдова: жалованная Екатерины II на графское достоинство троим братьям Орловым и другие, превосходной работы. Портфель сафьяновый, принадлежавший Потемкину-Таврическому с несколькими бумагами, между ними письмо Петра Великого за его подписью какому-то генерал-майору, универсал Мазепы и др. Дочитал «Эллинство и Иранство» Ростовцева; мне не совсем ясна цель автора.
Юрий Готье, историк, академик, 45 лет, , директор Румянцевского музея, на даче в Тверской губернии:
22 августа.
Телеграмма из Новгорода - брат арестован за неисполнение правил регистрации офицеров: «приезжайте немедленно». Нозая наклейка, быть может, удар, быть может, для него несчастие. Надо здесь преждевременно бросить все и ехать в Новгород; что делать, сам не знаю. О безумие человека, видящего только то, что он желает видеть, и не считающегося с жизнью. Другая неприятность: образуется волостной комитет бедноты с неограниченными полномочиями. Лично нас это не коснется, так как мы отсюда уедем; но нашему Загранью, может быть, это и конец. Целый день чувство такой тоски, что от нее отпивался бромом. Вечером в Старом Загранье видели Чудновского, который сообщал слухи - их много, и они очень разнообразны; по ним выходит. что перемены внесут не немцы, а они придут с востока. Кто доживет, увидит. Послали в Новгород запрос, прежде, чем к нему ехать.
Софья Толстая, вдова Льва Толстого, 73 года, Ясная Поляна:
22 августа.
Приехал сын мой Сережа, и как сильно я ему обрадовалась. «Мои милые, старшие дети»,- сказал Лев Ник. перед смертью Сереже и Тане. Вечером Сережа поиграл на рояле, маленькая Таня била в барабан, в такт. Очень похудел мой 55-летний Сережа. И матери это грустно.
Сергей Прокофьев, композитор, 27 лет, по прибытию в США:
21 августа. В шесть часов я вышел на палубу, потому что пароход уже стоял.
Мы были окутаны густым туманом, но говорили, что незадолго перед тем были видны со всех сторон горы, потому что мы находились уже в заливе Сан-Франциско. К нам уже подъезжали ловкие пароходики под американским флагом и начинался медицинский осмотр пассажиров и полицейский допрос. По мере того, как туман рассеивался, выплывали красивые очертания бухты. Откуда-то доносился звон, но это был не церковный, а сигнальный, по случаю тумана. Я думал, что, конечно, здесь не надо искать ни пейзажей, ни замков, ни легенд. Это страна великолепного комфорта, золотых долларов и безупречного all right. Полицейским допросом морили пассажиров несколько часов и в результате двадцать человек на берег не пустили, среди них - всех приехавших из России (за исключением уже бывших в Америке) и среди них - меня. Мы должны были выдержать ещё один допрос, показать письма, бумаги и прочее. Из России боялись немецких шпионов и большевиков.
- Что это?
- Ноты.
- Вы сами их написали?
- Сам, на пароходе.
- А вы их можете сыграть?
- Могу.
- Сыграйте.
Играю на пианино, которое тут же в гостиной парохода, тему скрипичной сонаты без аккомпанемента. Не нравится.
- А вы Шопена можете сыграть?
- Что вы хотите?
- «Похоронный марш».
Играю четыре такта. Чиновник, видимо, наслаждается.
- Очень хорошо, - говорит он с чувством.
- А вы знаете, на чью смерть он написан? - спрашиваю.
- Нет.
- На смерть собаки.
Человек неодобрительно качает головой.
Перерыв все мои сочинения, но не найдя среди них писем, чиновник заявил, что, хотя нам всем придётся съездить на остров, но вероятно через час меня отпустят. Остров, это звучало неприятно, так как мы его видели при въезде в бухту: он мал, скалист, красив и весь застроен тюрьмами. В результате заявили, что теперь четыре часа, присутствие на острове закрылось и нас повезут туда завтра утром, а пока мы должны ночевать на пароходе. Уныло мы слонялись по опустевшей палубе парохода и восклицали: «Скучный город Сан-Франциско!»
Вечером пассажиры просили меня играть и, хотя я всегда отказывался, в этот вечер я играл, и с большим удивлением, целых два часа. Пассажиры, оказавшиеся большими ценителями музыки, были в дичайшем восторге, чествовали меня шампанским и вечер прошёл очень оживлённо. «Мы рады теперь, что нас задержали на пароходе», - говорили они. А один богатый еврей просил осторожно передать мне, что, если у меня случились бы какие затруднения или надобность в деньгах, чтобы я отправился прямо к нему.
22 августа.
Утром нас посадили на катер и весь «пикник» поехал на остров. По счастью, это оказался не тюремный остров, а соседний с ним Angel Island, где находилась «Эмиграционная станция». Я, конечно, злился на всю эту историю, но вспомнив моё правило - во что бы то ни стало не портить себе настроение во время дорожных неприятностей, а потому старался сохранять его. Когда мы выгрузились на острове, я, смеясь, сказал - почему же нет для нас конвоя с пулемётами? - но нас провели в здание и поместили в комнату за решётку. Хотя дверь за решётку деликатно оставили приоткрытой, но всё же впечатление было пренеприятное. Особенно же неприятен был фотоаппарат, которым, очевидно, запечатлевали лица приведённых сюда. Я высказал предположение, что у нас ещё будут снимать отпечатки рук и ног. Дело принимало весьма отвратительный оборот. Всех «каторжников» нас было двадцать человек: три голландца, заподозренных в сношении с германскими фирмами; четыре богатых еврея; еврейская семья из бедных румын, не имевших достаточно денег для права въезда в Соединённые Штаты; один чех с австрийским паспортом; грек; итальянская чета Vernetta, едущих из Одессы в Италию; я и пять китайцев. Допрос начали только в одиннадцать, а в двенадцать чиновники уже пошли завтракать, прокушав до часу. Первых увели спрашивать четырёх богатых евреев, которых промучили три часа и дали свободу. Затем отпустили после допроса семью румынских евреев, а голландскую чету задержали до выяснения и интернировали на острове. А в четыре часа объявили, что присутствие окончено, что мы будем ночевать здесь же на острове, в госпитале, а допрос будет завтра. Тут я разозлился совсем: эти черти работают четыре часа в день, а мы сиди и жди третьи сутки. Выйдя в вестибюль, я им крикнул по-английски: такие беспорядки - срам для Америки! Но они невозмутимо ответили «all right» и уехали в город, так как на острове они не ночевали. Нам разрешили гулять перед зданием, причём один из пленных здесь чехов рассказал, что он сидит здесь из-за своих потерянных бумаг уже третий месяц и завтра наконец будет освобождён. Здесь перебывали все: и английский полковник, и французский консул из Южной Америки с шестью детьми. Все возмущались, мужчины кричали и ругались, дамы рыдали, им отвечали «all right» и дня через три отпускали. Учреждение спокойное, деликатное, устроенное для контроля китайцев и японцев и совершенно не привыкшее к обхождению с европейцами, которых сюда стали таскать лишь с объявлением войны. Обижаться нечего, а надо терпеливо высидеть эти дни, тем более, что с вами вежливы, кормят ничего, ночью дают чистое бельё, а вечером позволяют гулять по скверу, усаженному пальмами и цветами. Чех нас очень успокоил. С Mr. Vernetta мы недурно спали в не имеющем больных госпитале. Вечером перед окном нам показался слон. Ночью он кричал.