10 августа 1943-го года
в стихах и дневниках.
Начну со стихов, опубликованных в газете "Красная звезда" 10 августа 1943-го года:
ДВЕ ПЕСНИ
1. Песня летчика.
Два широких, два крыла
Мчат меня в эфире;
Если-б рядом ты была, -
Было бы четыре.
Но в груди моей поет -
Слышишь! - песня мести.
Значит, мы идем в полет,
Дорогая, вместе.
Где же сердцу не любя
Силы взять такие?
Я люблю, люблю тебя
Как одно с Россией!
Нас любовь в одно слила.
И в моем полете
Вы вдвоем, как два крыла,
В бой меня несете...
2. Заздравная песня.
Что любится, чем дышется,
Душа чем ваша полнится,
То в голосе услышится,
То в песенке припомнится!
А мы споем о Родине,
С которой столько связано,
С которой столько пройдено
Хорошего и разного.
Тяжелое забудется, -
Хорошее останется;
Что с Родиною сбудется,
То и с народом станется,
С ее лугами-нивами,
С ее лесами-чащами:
Была б она счастливою,
А мы-то - будем счастливы!
И сколько с ней не пройдено -
Усталыми не скажемся...
И песню спеть о Родине,
С друзьями не откажемся!!
Иосиф Уткин.
Теперь читаем дневники.
Георгий Славгородский, школьный учитель, 28 лет, в прифронтовом госпитале после ранения:
10 августа.
с. Озерки. Проклятый госпиталь: никаких в нем порядков, мы прокляли все начальство. Сестры не дежурят, одни санитарки - грубые и глупые. Сестру, санитарку без мата не вызовешь. Пошел дождь, больные подплыли, одна палатка совсем завалилась. А вчера свезли всех на станцию и не покормили ужином. Стоим ночь и утро на станции. Черт возьми! Сколько мытарств должен пройти раненый?!
Вчера перечитывал свой дневник, и мне он понравился своим содержанием и стилем.
Замучила малярия, рана хороша, а эта сволочь вытряхивает силы.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
10 августа.
В 12 часов был в Военном издательстве... Начальник издательства полковник Цветков - страстный коллекционер автографов, рисунков и эпиграмм. У него есть письма Шаляпина, Горького и др. Рассказывает, увлекается. Развернул передо мной папки с автографами, собранными им в период обороны Ленинграда: тут и Билибин, и Орбели, и Тихонов, и Яр-Кравченко. Разные зарисовки, высказывания, театральные акварели Рудакова, рисунки тушью Серова, Павлова, Верейского; эпиграммы Саши Прокофьева... Запись
B. Шишкова в декабре 1941 года - о мраке дней. Тут же театральные списки премьер в дни осады и автографы исполнителей. Все это в будущем представит интерес. По просьбе Цветкова я сделал запись в его альбоме - на память о Ленинграде, о его обороне...
От этой беседы пахнуло чем-то неожиданным, штатским.
Часа два поработал в международном кабинете Дома партийного актива. Прочел очередные бюллетени с 27 июля по 7 августа...
В 6 дня сделал доклад на заводе имени Макса Гельца. Встретились как старые знакомые. Много народа, слушали хорошо..
Вера Инбер, поэт, 53 года, Ленинград:
10 августа.
И вот уже лето на исходе. Уже первые желтые листья лежат у нас на асфальте. Ежедневный грозный и монотонный (вот и сейчас) рев снарядов. Невольная боязнь улиц. Стремление быть поближе к парадным и подворотням, чтобы укрыться при первом же ударе. И это не только у меня… Тяжко. Трудно.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
10 августа.
8го получил от М.А. 300 р. и продал пропуск в детмаг за 100 рублей. Осталось 75.00. Получил блузу и ватник, рубашки и носовой платок; сегодня-завтра получу носки, пиджачок, майки и рубашки. Всего долгов (не считая тех 2.000) - 3650. М.А. даже расписки с меня не возьмет (что уже хорошо). Должен был вчера встретиться с Лугиным, а он, подлец, не пришел, хотя я двоекратно был в Союзе. Постараюсь поймать его сегодня в Союзе, sinon зайти к нему. Если были бы деньги, то все было бы, я думаю, проще: через того же Лугина я достал бы место или в жестком, или в мягком вагоне, и не пришлось бы стоять в очереди: дал бы деньги, и все тут. А при этой системе получения билетов в первую очередь командированными, я всегда буду оставаться с носом, получай я хоть двадцать броней. Ведь должны же, в самом деле, прийти деньги из Москвы. Беда в том, что скоро у меня кончается срок действия пропуска и придется, если я не уеду, его продлевать. Технически это делается очень просто, но для этого нужны raisons valables, и я не знаю, что придумать и захочет ли Герман написать бумажку от Союза, чтобы продлить этот пропуск. М.А. обещает сегодня-завтра дать еще 200 рублей. Читал хороший новый журнал: «Война и рабочий класс» - это двухнедельный журнал, издающийся вместо «Ком<мунистического> Инт<ернационала>», вероятно. После взятия for the Red Army Орла и Белгорода бои идут на Брянском и Харьковском направлениях, причем вполне возможно, что и Брянск и Харьков будут взяты в самом ближайшем будущем. Хотел бы я все-таки знать - когда же я выеду в Москву? Там у меня гораздо больше шансов, чем здесь, быть забранным в армию, на завод или отправленным на лесозаготовки или в колхоз. Но зато там есть, так сказать, contrepoids, на который я рассчитываю: Толстые. Как только я приеду, я подниму вопрос о работе, о том, что Людмила Ильинична должна мне помочь в этом плане. Перво-наперво я буду говорить о работе в Радиокомитете. Насчет МГУ тоже надо будет разузнать, надо будет узнать, где Митька находится, узнать про библиотеку, которая была в Новодевичьем, прописаться, встать на военный учет, побывать в ГЦБИЛ... В общем, дела хватит, это несомненно. Конечно, вполне возможно, что эта перемена чревата для меня вышеуказанными последствиями, но le risque est à courir, и эта перемена нужна: все-таки что-то определится, будет видно какое-то движение, здесь же моя судьба пребывает в вонючем застое. Но вот выехать, выехать необходимо, и все это не удается. Неужели мне не удастся отсюда выехать? Я не могу себе этого представить. Это может произойти, если мне не продлят пропуск. Но, по-моему, этого не будет. Надо покончить с Ташкентом, с крохотной вонючей комнатой, с духотой, с клопами, со спекуляцией, с отсутствием иностранных книг... Пусть в Москве я буду плохо питаться, пусть там улицы не освещены, пусть угроза воздушных и газовых атак отнюдь не является нереальной, пусть там «жестче» жить. Но там - столица, там - Толстые с их возможностями помощи, там - свежие новости, свежие газеты и журналы, заграничные издания. Там будет труднее жить, но достойнее. Не пристало мне шляться по базарам и продавать какие-то селедки; а живя здесь, этого не минуешь. Быть может, оставаясь в Ташкенте, я не буду взят в армию, но работать здесь нельзя, негде, а в Москве Толстые подсобят и с работой, и с армией, быть может.
Сегодня получил письмо от Али, в конце которого написано: «Да, кстати, ты знаешь, что Митька уехал, накануне предполагавшегося возвращения в Москву, по старому адресу Алешки?» - Итак, Митька арестован! Арестован мой лучший, закадычный друг, единственный человек, с которым мне было хорошо. Я не уважал его, но любил. Значит, его арестовали в Свердловске, накануне возвращения в Москву? Но за что? По доносу? Всего вероятнее - за какие-нибудь глупые, неосторожные слова; боюсь, что его погубила присущая ему любовь к рисовке, оригинальничанью. Как мне его жалко! Нелепо все-таки: одного брата освободили, другого арестовали. Бедный Митька! А тут еще его tbc, авось он смягчит его участь. Какой дикий бред, что Митька так канул. Сегодня звонила Рая; был у нее в 7-8 ч. вечера; дала 100 р., болтали бесцельно о Москве; конечно, если меня не забреют, то я постараюсь помочь ей получить пропуск; она тоже ощущает необходимость отъезда из гнилого спекулятивного Ташкента. Живет она матерьяльно неплохо, но это «неплохо», по всей видимости, покупается путем утомительной беготни и унизительной чепухи. Зайдет послезавтра, принесет письма, которые надо передать в Москве. Видел Лугина; согласились на том, что брони - вещь ненадежная и по ним не уедешь, благо всегда впереди станут командировочные, а касса не продает более 2х-3х билетов, предпочитая остальными спекулировать. Придется доставать билет через жука, заплатить ему 500 р. Я решил ждать денег и ехать, когда получу их. Пропуск, надеюсь, продлят. Иного выхода нет. Спать.
Начну со стихов, опубликованных в газете "Красная звезда" 10 августа 1943-го года:
ДВЕ ПЕСНИ
1. Песня летчика.
Два широких, два крыла
Мчат меня в эфире;
Если-б рядом ты была, -
Было бы четыре.
Но в груди моей поет -
Слышишь! - песня мести.
Значит, мы идем в полет,
Дорогая, вместе.
Где же сердцу не любя
Силы взять такие?
Я люблю, люблю тебя
Как одно с Россией!
Нас любовь в одно слила.
И в моем полете
Вы вдвоем, как два крыла,
В бой меня несете...
2. Заздравная песня.
Что любится, чем дышется,
Душа чем ваша полнится,
То в голосе услышится,
То в песенке припомнится!
А мы споем о Родине,
С которой столько связано,
С которой столько пройдено
Хорошего и разного.
Тяжелое забудется, -
Хорошее останется;
Что с Родиною сбудется,
То и с народом станется,
С ее лугами-нивами,
С ее лесами-чащами:
Была б она счастливою,
А мы-то - будем счастливы!
И сколько с ней не пройдено -
Усталыми не скажемся...
И песню спеть о Родине,
С друзьями не откажемся!!
Иосиф Уткин.
Теперь читаем дневники.
Георгий Славгородский, школьный учитель, 28 лет, в прифронтовом госпитале после ранения:
10 августа.
с. Озерки. Проклятый госпиталь: никаких в нем порядков, мы прокляли все начальство. Сестры не дежурят, одни санитарки - грубые и глупые. Сестру, санитарку без мата не вызовешь. Пошел дождь, больные подплыли, одна палатка совсем завалилась. А вчера свезли всех на станцию и не покормили ужином. Стоим ночь и утро на станции. Черт возьми! Сколько мытарств должен пройти раненый?!
Вчера перечитывал свой дневник, и мне он понравился своим содержанием и стилем.
Замучила малярия, рана хороша, а эта сволочь вытряхивает силы.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
10 августа.
В 12 часов был в Военном издательстве... Начальник издательства полковник Цветков - страстный коллекционер автографов, рисунков и эпиграмм. У него есть письма Шаляпина, Горького и др. Рассказывает, увлекается. Развернул передо мной папки с автографами, собранными им в период обороны Ленинграда: тут и Билибин, и Орбели, и Тихонов, и Яр-Кравченко. Разные зарисовки, высказывания, театральные акварели Рудакова, рисунки тушью Серова, Павлова, Верейского; эпиграммы Саши Прокофьева... Запись
B. Шишкова в декабре 1941 года - о мраке дней. Тут же театральные списки премьер в дни осады и автографы исполнителей. Все это в будущем представит интерес. По просьбе Цветкова я сделал запись в его альбоме - на память о Ленинграде, о его обороне...
От этой беседы пахнуло чем-то неожиданным, штатским.
Часа два поработал в международном кабинете Дома партийного актива. Прочел очередные бюллетени с 27 июля по 7 августа...
В 6 дня сделал доклад на заводе имени Макса Гельца. Встретились как старые знакомые. Много народа, слушали хорошо..
Вера Инбер, поэт, 53 года, Ленинград:
10 августа.
И вот уже лето на исходе. Уже первые желтые листья лежат у нас на асфальте. Ежедневный грозный и монотонный (вот и сейчас) рев снарядов. Невольная боязнь улиц. Стремление быть поближе к парадным и подворотням, чтобы укрыться при первом же ударе. И это не только у меня… Тяжко. Трудно.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
10 августа.
8го получил от М.А. 300 р. и продал пропуск в детмаг за 100 рублей. Осталось 75.00. Получил блузу и ватник, рубашки и носовой платок; сегодня-завтра получу носки, пиджачок, майки и рубашки. Всего долгов (не считая тех 2.000) - 3650. М.А. даже расписки с меня не возьмет (что уже хорошо). Должен был вчера встретиться с Лугиным, а он, подлец, не пришел, хотя я двоекратно был в Союзе. Постараюсь поймать его сегодня в Союзе, sinon зайти к нему. Если были бы деньги, то все было бы, я думаю, проще: через того же Лугина я достал бы место или в жестком, или в мягком вагоне, и не пришлось бы стоять в очереди: дал бы деньги, и все тут. А при этой системе получения билетов в первую очередь командированными, я всегда буду оставаться с носом, получай я хоть двадцать броней. Ведь должны же, в самом деле, прийти деньги из Москвы. Беда в том, что скоро у меня кончается срок действия пропуска и придется, если я не уеду, его продлевать. Технически это делается очень просто, но для этого нужны raisons valables, и я не знаю, что придумать и захочет ли Герман написать бумажку от Союза, чтобы продлить этот пропуск. М.А. обещает сегодня-завтра дать еще 200 рублей. Читал хороший новый журнал: «Война и рабочий класс» - это двухнедельный журнал, издающийся вместо «Ком<мунистического> Инт<ернационала>», вероятно. После взятия for the Red Army Орла и Белгорода бои идут на Брянском и Харьковском направлениях, причем вполне возможно, что и Брянск и Харьков будут взяты в самом ближайшем будущем. Хотел бы я все-таки знать - когда же я выеду в Москву? Там у меня гораздо больше шансов, чем здесь, быть забранным в армию, на завод или отправленным на лесозаготовки или в колхоз. Но зато там есть, так сказать, contrepoids, на который я рассчитываю: Толстые. Как только я приеду, я подниму вопрос о работе, о том, что Людмила Ильинична должна мне помочь в этом плане. Перво-наперво я буду говорить о работе в Радиокомитете. Насчет МГУ тоже надо будет разузнать, надо будет узнать, где Митька находится, узнать про библиотеку, которая была в Новодевичьем, прописаться, встать на военный учет, побывать в ГЦБИЛ... В общем, дела хватит, это несомненно. Конечно, вполне возможно, что эта перемена чревата для меня вышеуказанными последствиями, но le risque est à courir, и эта перемена нужна: все-таки что-то определится, будет видно какое-то движение, здесь же моя судьба пребывает в вонючем застое. Но вот выехать, выехать необходимо, и все это не удается. Неужели мне не удастся отсюда выехать? Я не могу себе этого представить. Это может произойти, если мне не продлят пропуск. Но, по-моему, этого не будет. Надо покончить с Ташкентом, с крохотной вонючей комнатой, с духотой, с клопами, со спекуляцией, с отсутствием иностранных книг... Пусть в Москве я буду плохо питаться, пусть там улицы не освещены, пусть угроза воздушных и газовых атак отнюдь не является нереальной, пусть там «жестче» жить. Но там - столица, там - Толстые с их возможностями помощи, там - свежие новости, свежие газеты и журналы, заграничные издания. Там будет труднее жить, но достойнее. Не пристало мне шляться по базарам и продавать какие-то селедки; а живя здесь, этого не минуешь. Быть может, оставаясь в Ташкенте, я не буду взят в армию, но работать здесь нельзя, негде, а в Москве Толстые подсобят и с работой, и с армией, быть может.
Сегодня получил письмо от Али, в конце которого написано: «Да, кстати, ты знаешь, что Митька уехал, накануне предполагавшегося возвращения в Москву, по старому адресу Алешки?» - Итак, Митька арестован! Арестован мой лучший, закадычный друг, единственный человек, с которым мне было хорошо. Я не уважал его, но любил. Значит, его арестовали в Свердловске, накануне возвращения в Москву? Но за что? По доносу? Всего вероятнее - за какие-нибудь глупые, неосторожные слова; боюсь, что его погубила присущая ему любовь к рисовке, оригинальничанью. Как мне его жалко! Нелепо все-таки: одного брата освободили, другого арестовали. Бедный Митька! А тут еще его tbc, авось он смягчит его участь. Какой дикий бред, что Митька так канул. Сегодня звонила Рая; был у нее в 7-8 ч. вечера; дала 100 р., болтали бесцельно о Москве; конечно, если меня не забреют, то я постараюсь помочь ей получить пропуск; она тоже ощущает необходимость отъезда из гнилого спекулятивного Ташкента. Живет она матерьяльно неплохо, но это «неплохо», по всей видимости, покупается путем утомительной беготни и унизительной чепухи. Зайдет послезавтра, принесет письма, которые надо передать в Москве. Видел Лугина; согласились на том, что брони - вещь ненадежная и по ним не уедешь, благо всегда впереди станут командировочные, а касса не продает более 2х-3х билетов, предпочитая остальными спекулировать. Придется доставать билет через жука, заплатить ему 500 р. Я решил ждать денег и ехать, когда получу их. Пропуск, надеюсь, продлят. Иного выхода нет. Спать.