8 июня 1943-го года
из дневников
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Краснодарский край:
8 июня.
Позавчера меня два раза пытались сжечь - над целью два САБа на нас ссыпались (я очень испугалась), а потом я домой с Люсей Клопковой перелетела, мы покружились над местом вынужденной посадки Жени Крутовой (попали в карбюратор), под нами отчетливо виден был самолет, и он дал вверх белую ракету. Ну и полетики были: болтало, трепало неимоверно! Майор больна, Соня хотела первый полет сделать с Диной, капитан ее не пустила и меня же отругала...
Да, вчера было землетрясение - два толчка, все заметили, кроме меня, - я в это время делала доклад на семинаре агитаторов дивизии (литература Отечественной войны).
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
8 июня.
Линкор «Марат» переименован в «Петропавловск», «Парижская коммуна» - в «Севастополь»...
Черноморский флот базируется на Поти и Туапсе. Напряженные воздушные бои, отдельные морские операции.
На Северном флоте - конвоирование караванов с грузами; некоторые корабли ходят в Англию и в Канаду.
Задание обкома ВКП(б): написать в специальный выпуск для партизан статью об изменнике, бывшем генерале Власове... Я его трахну!..
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
8 июня.
Сегодня я получила в Смольном медаль «За оборону Ленинграда». Нас было несколько человек: представители искусства и науки. Но никто из них ничего не сказал в ответ на вручение медали. Я так растерялась, что тоже ничего не сказала.
Этот маленький диск медали вобрал в себя все, весь Ленинград, память о нем на всю остальную жизнь.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 74 года, Москва:
8 июня.
Дождливое утро. Еще в полусонном состоянии отодвинула на окне драпировку так, что углы комнаты остались в рембрандтовской тени, и только на письменный стол упал серо-желтый свет. И от этого освещения, а может быть, и от предшествующих сновидений, которых след еще не рассеялся в сознании, ожил целый кусок жизни. Прежде всего ожили совершенно забытые и никогда не вспоминаемые стихи того, петербургского моего периода (конец века, 1897-1899 г.) - 45 лет тому назад это было! И густо засыпались пеплом последующих годов и десятилетий. И вдруг ни с того ни с сего зашевелилось, забегало искрами из-под пепла, зазвучало строками, которые даже нигде не записаны: «Я люблю полусон, полусвет, полумглу освещенных окон. В полумгле, на полу - зачарованный блеск. Нежный говор и плеск - струй ночных дождевых. И дыханье живых ароматных цветов у забытых гробниц. Улетающих птиц в небе жалобный крик. Недосказанность слов. В лицах тайны печать - и все то, что язык не умеет сказать…»
Надеждинская улица. Длинный осенний вечер. Комната освещена светом из окон противоположного дома. Он начертил в полутемноте на полу золотые четырехугольники - отображения наших оконных рам. Когда опущены шторы, сестра Настя зажигает лампадку, устанавливает ее на маленьком круглом столе посреди комнаты, а вокруг стола мы расставляем большие цветы в кадках - фикусы, латании, филодендроны. На стенах комнаты появляется волшебный, точно просвеченный луной тропический лес. Вокруг столика на каких-то низеньких пуфах и в креслах, кроме нас с сестрой, подруга моя, пианистка, нежная Эничка, нежно меня любившая, ее жених и ученый врач-психиатр, безмолвный «простец чистый сердцем». Его к нам привлекала, должно быть, психиатричность нашей манеры жить, парадоксальность суждений, напряженность душевной жизни, одиночество духовное, презрение к быту, неумение приспособляться, отсутствие завтрашнего дня. Женшинами он не интересовался. Я чувствовала, что меня, моей власти над собой боится (я была в повышенно-магнитном состоянии). В тот период на даче в Репном (под Воронежем) колдун Арсений сказал обо мне: «Ты вот какая мудреная: тебе все - подай, все - мало. А самой ничего не надо. Сама ты не знаешь, чего хочешь» - прибавил с ласковым сожалением и протянул какие-то полевые цветы, которые лежали возле него. И еще сказал мне и сестре: «Без Христа вам никак невозможно» - мы были тогда в подъеме острого и мучительного ницшенианства. Он ошибся лишь в одном: я и тогда знала, чего хотела. Одна половина моего существа хотела соединения жизни с человеком, которого я полюбила и который был крепко связан с женой, хоть была у него и любовь ко мне; хотела ребенка. Хотела ответа реального, жизненного, плотского - хотя бы на один час (с тем, чтобы потом умереть вместе или мне одной). Вторая же часть моей души хотела того же, что и теперь, - праведного пути, кратчайшей, вернейшей дороги «в обители звездные».
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
8 июня.
Итак, сегодня утром решится вопрос, пойду ли я в армию или буду работать в промышленности. Тщательно взвесив le pour et le contre, мне все-таки последний исход дела улыбался бы больше: я себя совсем не вижу в казарменной обстановке, на строевых занятиях; мне кажется, что я физически не смогу вынести требуемого напряжения; кроме того, мне органически чужда всякая муштра; и вдобавок, все-таки есть риск смерти на фронте. А в общем, настроение у меня скорее равнодушное; как писал Мережковский: «Будь что будет - все равно». От меня исход дела не зависит, вот и остается одно: наплевать, каков бы ни был этот исход, и постараться faire contre mauvaise fortune bon cœur. Сегодня меня заживо съели клопы, и, рано встав, я начал их давить сначала на тюфяке, потом на досках кровати. Необходимо будет сегодня же вывесить тюфяк на солнце, облить доски кипятком и тоже поставить их на солнце; вот только боюсь, что со двора сопрут все это. Вчера сдал книги в Союз. Вчера повезло: по 4му талону получил в гастрономе 450 г сельдей, которые и продал за 130 рублей. Благодаря этому вечером смог съесть 6 бубликов с маслом и ½ кг картошки жареной с луком. Вчера вечером здорово болел зуб - даже не зуб, а противный chicot. Затеял писать роман, но в доме такой дикий галдеж целый день стоит (сказано ведь: «общежитие»!), а в голове такой предгрозовой сумбур, что писать серьезно невозможно. Главные материальные проблемы: у меня, с ликвидацией шубы, нет пальто; необходимо купить ватник; второе - необходимо купить мыло, чтобы мыться; третья проблема - проблема стирки: я хожу в грязном белье, грязных брюках, без мыла никто не берет стирать, да и с мылом никого нельзя об этом попросить: в общежитии семьи приглашают прачку на большие стирки с простынями и т.п., дают ей мыло, таз и вдобавок кормят; я же этого себе никак не могу позволить. Те деньги, которые получаются, все идут на еду, потому что есть надо же, а покупка мыла все откладывается и откладывается, и продолжаешь ходить в грязном и стыдиться этой грязи. Это - заколдованный круг. Сколько сейчас может стоить ватник? Сейчас жарко, и не думаю, чтобы ватник стоил очень дорого на базаре. Надо будет прицениться. Впрочем, все эти рассуждения и соображения годны и применимы только на случай, если я останусь в Ташкенте и придется думать о более или менее рациональном жизнеустройстве. Если же меня пошлют в военное училище или на работу вне Ташкента, то tout cela, кроме, конечно, мыла, перестает быть в порядке дня. Да, что я напишу Муле и Але о том, какая судьба меня постигла? Подумать только, что через несколько часов я буду знать, что меня ждет, а сейчас еще ничего не знаю.
Если рассмотреть всю мою предшествующую жизнь в Ташкенте вплоть до сегодняшнего решающего поворотного момента, то можно будет сказать, что мне жилось скучно, одиноко, неуютно. Одна настоящая отрада была - утоление голода. Все к этому шло, все почти помыслы были направлены на удовлетворение примитивных потребностей тела. За это время я окончил (пока что еще не формально, но фактически) десятилетку - приобрел среднее образование. За эти полтора года ташкентской жизни я много прочел; некоторые книги останутся в памяти: «Успех» Фейхтвангера, «Подросток» и «Бесы» Достоевского, «Падение Парижа» и «Трест Д.Е.» Эренбурга, «О тех, кто предал Францию», «Приятели» Жюля Ромэна, «Поднятая целина» Шолохова, «Мать» Карела Чапека и пр. Я ни о чем не жалею: за эти полтора года я много увидел, много перестрадал и перечувствовал, и если в данное время я морально довольно-таки бессилен, если меня по-прежнему ничто особенно сильно не увлекает, если материально я нахожусь в весьма незавидном положении, - то все же та сумма впечатлений, которая мною приобретена в Ташкенте, а также все мои ташкентские чувства и переживания, все это когда-нибудь сложится в полезную для меня величину - и в смысле житейского опыта, и в смысле богатейшего материала для того романа, который я хочу написать и который, несомненно, будет когда-нибудь мною написан. А пока что надо сказать вместе с В. Берестовым: «А мы пройдем, хоть путь наш труден, терпя, страдая и борясь, сквозь серый дождь тоскливых буден, сквозь голод, холод, скорбь и грязь».
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Краснодарский край:
8 июня.
Позавчера меня два раза пытались сжечь - над целью два САБа на нас ссыпались (я очень испугалась), а потом я домой с Люсей Клопковой перелетела, мы покружились над местом вынужденной посадки Жени Крутовой (попали в карбюратор), под нами отчетливо виден был самолет, и он дал вверх белую ракету. Ну и полетики были: болтало, трепало неимоверно! Майор больна, Соня хотела первый полет сделать с Диной, капитан ее не пустила и меня же отругала...
Да, вчера было землетрясение - два толчка, все заметили, кроме меня, - я в это время делала доклад на семинаре агитаторов дивизии (литература Отечественной войны).
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
8 июня.
Линкор «Марат» переименован в «Петропавловск», «Парижская коммуна» - в «Севастополь»...
Черноморский флот базируется на Поти и Туапсе. Напряженные воздушные бои, отдельные морские операции.
На Северном флоте - конвоирование караванов с грузами; некоторые корабли ходят в Англию и в Канаду.
Задание обкома ВКП(б): написать в специальный выпуск для партизан статью об изменнике, бывшем генерале Власове... Я его трахну!..
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
8 июня.
Сегодня я получила в Смольном медаль «За оборону Ленинграда». Нас было несколько человек: представители искусства и науки. Но никто из них ничего не сказал в ответ на вручение медали. Я так растерялась, что тоже ничего не сказала.
Этот маленький диск медали вобрал в себя все, весь Ленинград, память о нем на всю остальную жизнь.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 74 года, Москва:
8 июня.
Дождливое утро. Еще в полусонном состоянии отодвинула на окне драпировку так, что углы комнаты остались в рембрандтовской тени, и только на письменный стол упал серо-желтый свет. И от этого освещения, а может быть, и от предшествующих сновидений, которых след еще не рассеялся в сознании, ожил целый кусок жизни. Прежде всего ожили совершенно забытые и никогда не вспоминаемые стихи того, петербургского моего периода (конец века, 1897-1899 г.) - 45 лет тому назад это было! И густо засыпались пеплом последующих годов и десятилетий. И вдруг ни с того ни с сего зашевелилось, забегало искрами из-под пепла, зазвучало строками, которые даже нигде не записаны: «Я люблю полусон, полусвет, полумглу освещенных окон. В полумгле, на полу - зачарованный блеск. Нежный говор и плеск - струй ночных дождевых. И дыханье живых ароматных цветов у забытых гробниц. Улетающих птиц в небе жалобный крик. Недосказанность слов. В лицах тайны печать - и все то, что язык не умеет сказать…»
Надеждинская улица. Длинный осенний вечер. Комната освещена светом из окон противоположного дома. Он начертил в полутемноте на полу золотые четырехугольники - отображения наших оконных рам. Когда опущены шторы, сестра Настя зажигает лампадку, устанавливает ее на маленьком круглом столе посреди комнаты, а вокруг стола мы расставляем большие цветы в кадках - фикусы, латании, филодендроны. На стенах комнаты появляется волшебный, точно просвеченный луной тропический лес. Вокруг столика на каких-то низеньких пуфах и в креслах, кроме нас с сестрой, подруга моя, пианистка, нежная Эничка, нежно меня любившая, ее жених и ученый врач-психиатр, безмолвный «простец чистый сердцем». Его к нам привлекала, должно быть, психиатричность нашей манеры жить, парадоксальность суждений, напряженность душевной жизни, одиночество духовное, презрение к быту, неумение приспособляться, отсутствие завтрашнего дня. Женшинами он не интересовался. Я чувствовала, что меня, моей власти над собой боится (я была в повышенно-магнитном состоянии). В тот период на даче в Репном (под Воронежем) колдун Арсений сказал обо мне: «Ты вот какая мудреная: тебе все - подай, все - мало. А самой ничего не надо. Сама ты не знаешь, чего хочешь» - прибавил с ласковым сожалением и протянул какие-то полевые цветы, которые лежали возле него. И еще сказал мне и сестре: «Без Христа вам никак невозможно» - мы были тогда в подъеме острого и мучительного ницшенианства. Он ошибся лишь в одном: я и тогда знала, чего хотела. Одна половина моего существа хотела соединения жизни с человеком, которого я полюбила и который был крепко связан с женой, хоть была у него и любовь ко мне; хотела ребенка. Хотела ответа реального, жизненного, плотского - хотя бы на один час (с тем, чтобы потом умереть вместе или мне одной). Вторая же часть моей души хотела того же, что и теперь, - праведного пути, кратчайшей, вернейшей дороги «в обители звездные».
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
8 июня.
Итак, сегодня утром решится вопрос, пойду ли я в армию или буду работать в промышленности. Тщательно взвесив le pour et le contre, мне все-таки последний исход дела улыбался бы больше: я себя совсем не вижу в казарменной обстановке, на строевых занятиях; мне кажется, что я физически не смогу вынести требуемого напряжения; кроме того, мне органически чужда всякая муштра; и вдобавок, все-таки есть риск смерти на фронте. А в общем, настроение у меня скорее равнодушное; как писал Мережковский: «Будь что будет - все равно». От меня исход дела не зависит, вот и остается одно: наплевать, каков бы ни был этот исход, и постараться faire contre mauvaise fortune bon cœur. Сегодня меня заживо съели клопы, и, рано встав, я начал их давить сначала на тюфяке, потом на досках кровати. Необходимо будет сегодня же вывесить тюфяк на солнце, облить доски кипятком и тоже поставить их на солнце; вот только боюсь, что со двора сопрут все это. Вчера сдал книги в Союз. Вчера повезло: по 4му талону получил в гастрономе 450 г сельдей, которые и продал за 130 рублей. Благодаря этому вечером смог съесть 6 бубликов с маслом и ½ кг картошки жареной с луком. Вчера вечером здорово болел зуб - даже не зуб, а противный chicot. Затеял писать роман, но в доме такой дикий галдеж целый день стоит (сказано ведь: «общежитие»!), а в голове такой предгрозовой сумбур, что писать серьезно невозможно. Главные материальные проблемы: у меня, с ликвидацией шубы, нет пальто; необходимо купить ватник; второе - необходимо купить мыло, чтобы мыться; третья проблема - проблема стирки: я хожу в грязном белье, грязных брюках, без мыла никто не берет стирать, да и с мылом никого нельзя об этом попросить: в общежитии семьи приглашают прачку на большие стирки с простынями и т.п., дают ей мыло, таз и вдобавок кормят; я же этого себе никак не могу позволить. Те деньги, которые получаются, все идут на еду, потому что есть надо же, а покупка мыла все откладывается и откладывается, и продолжаешь ходить в грязном и стыдиться этой грязи. Это - заколдованный круг. Сколько сейчас может стоить ватник? Сейчас жарко, и не думаю, чтобы ватник стоил очень дорого на базаре. Надо будет прицениться. Впрочем, все эти рассуждения и соображения годны и применимы только на случай, если я останусь в Ташкенте и придется думать о более или менее рациональном жизнеустройстве. Если же меня пошлют в военное училище или на работу вне Ташкента, то tout cela, кроме, конечно, мыла, перестает быть в порядке дня. Да, что я напишу Муле и Але о том, какая судьба меня постигла? Подумать только, что через несколько часов я буду знать, что меня ждет, а сейчас еще ничего не знаю.
Если рассмотреть всю мою предшествующую жизнь в Ташкенте вплоть до сегодняшнего решающего поворотного момента, то можно будет сказать, что мне жилось скучно, одиноко, неуютно. Одна настоящая отрада была - утоление голода. Все к этому шло, все почти помыслы были направлены на удовлетворение примитивных потребностей тела. За это время я окончил (пока что еще не формально, но фактически) десятилетку - приобрел среднее образование. За эти полтора года ташкентской жизни я много прочел; некоторые книги останутся в памяти: «Успех» Фейхтвангера, «Подросток» и «Бесы» Достоевского, «Падение Парижа» и «Трест Д.Е.» Эренбурга, «О тех, кто предал Францию», «Приятели» Жюля Ромэна, «Поднятая целина» Шолохова, «Мать» Карела Чапека и пр. Я ни о чем не жалею: за эти полтора года я много увидел, много перестрадал и перечувствовал, и если в данное время я морально довольно-таки бессилен, если меня по-прежнему ничто особенно сильно не увлекает, если материально я нахожусь в весьма незавидном положении, - то все же та сумма впечатлений, которая мною приобретена в Ташкенте, а также все мои ташкентские чувства и переживания, все это когда-нибудь сложится в полезную для меня величину - и в смысле житейского опыта, и в смысле богатейшего материала для того романа, который я хочу написать и который, несомненно, будет когда-нибудь мною написан. А пока что надо сказать вместе с В. Берестовым: «А мы пройдем, хоть путь наш труден, терпя, страдая и борясь, сквозь серый дождь тоскливых буден, сквозь голод, холод, скорбь и грязь».