29 апреля 1943-го года
из дневников
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Краснодарский край:
29 апреля
7 часов вечера. Сижу в самолете. Сейчас будем выруливать. Вот чем объяснилось четырехдневное бездействие: вчера был массированный удар на Крымскую. Ее зажгли. Наверное, от поселка только территория осталась. Сегодня идем на Верхний Арагум.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
29 апреля.
С Кубани пришло хорошее письмо от Ильи Сельвинского. Рвется к литературной работе: «Впечатления могут притупиться. Надо писать о войне...»
Пишет тепло, - ценю и люблю Илью. Он - упрямый, стойкий. Не тыловик!
В ЛССП. Ввели меня в правление. Это, я уверен, по совету горкома... Доверие оправдаю.
Разбирали текущие дела, ошибки «Звезды» и пр.
Я внес ряд предложений: необходимо дать критический и научно-теоретический анализ произведений ленинградских писателей за два года войны: необходим полный учет работы (кто, где, что сделал), ранений, смертей и награждений писателей...
К 1 мая в городе выдают: по пол-литра водки, пиво, продукты (больше обычной нормы). В магазинах оживление, все довольны.
И все же жизнь города полна трагедий. Семья ленинградцев за ужином (получили праздничный паек). В это время начался обстрел, и влетевший в окно осколок насмерть ранил девочку - тут же, за столом... Мать остолбенела... Прибежавшие девушки-дружинницы видят празднично накрытый стол, труп девочки, оцепеневшую от ужаса мать... Да, в эти дни обстрелы жестокие.
Написал письмо-доклад в Военный совет о писателях, композиторах и художниках КБФ (и о своей работе).
Весь вечер, часов с 10, - обстрел... За ужином распили с Азаровым и С. К. пол-литра водки из полученных пайков, а литр оставили на 1 мая. Несколько оживились, поболтали.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
29 апреля.
12 часов дня. Вчерашний обстрел был одним из самых сильных, если не самым сильным за все время блокады. Упало 220 снарядов, но не к нам, а в Куйбышевский район. Мы только издали слышали раскаты, но они были так сильны, что казалось - у нас.
Снаряд попал в главный штаб МПВО города и убил комиссара. Снаряд пробил насквозь здание Радиоцентра, разрушив помещение «Последних известий по радио». Хорошо, что всем было приказано уйти в бомбоубежище.
И снова - все более упорные разговоры о штурме. Недалеко от «Ленинградской правды», на площади, строят доты невиданной дотоле крепости.
У меня болит правое ухо. Шум и слабость. Но настроение хорошее: довольна своей статьей о детях и стихами.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
29/IV-43.
Вот уж третий день, как живем на новой своей квартире. Пока все - почти сказочно: горит свет, - а т. к. еще не засечен счетчик, то жжем, как в мирное время, включен телефон, исправлены и отлично ведут себя печки, хорошо работает радио.
Вчера с 7 с половиной веч<ера> до 10 1/2 ч<асов> был дикий обстрел, в нас не попало, хотя рвалось очень близко, - и на Аничковом и на Невском, и два снаряда в Радиокомитет! Это первые два снаряда за все время войны.
Все более нетерпеливую грусть наводят на меня эти обстрелы: «меня» преследуют неотвязно, гонятся за мной, нащупывают по городу, словно бы сужают круг вокруг меня, не дают жить.
От этого, что ли, или от всего комплекса - я сильно сдала последние дни: непрерывная головная (и мучительная) боль, плохо с сердцем, - как в одиночке № 9 или январе 42 года... Очень ослабла, как-то обмякла физически, состояние угнетенное, трясучее... Еще это потому, что обступают воспоминания, - Ирочкины и Колины книги и маленькие их вещи, а их самих нет, я упустила их, теперь преследуют, чтоб доконать меня, - совсем нет жизни. В этой трясучке, грусти и тумане - только милое, родное, сильно похудевшее лицо Юрки. Он как бы вобрал в себя все то невозвратимое, драгоценное, что утрачено мною, но оно от этого не вернулось ко мне, а только что разве рядом со мною, не совсем мне принадлежащее... И я не имею права, поэтому, радоваться ему и наслаждаться им. А еще вчера он одел черную Колину косоворотку, - ох, боже мой...
Но уж хотя бы башка-то не болела и не трепыхалось сердце, чтоб закончить сценарий, - даже если он вовсе не увидит света, - это будет поистине замечательная вещь!.
Корней Чуковский, 61 год, Москва:
29 апреля. Мне опять, как и зимою 1941/42 гг., приходится добывать себе пропитание ежедневными выступлениями перед детьми или взрослыми. <…>
В Доме архитектора 25-го должна была быть Тимоша (Н.А. Пешкова). Не была. Я спросил её, почему. - Ах, у меня было важное дело. Я должна была везти в Барвиху водку... для рабочих... чтобы посадили картошку.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 74 года, Москва
29 апреля. Говорили с Надеждой Григорьевной о Тане Розановой.Человек хороший и незаурядно одаренный. Какая-то крупица гениальности отца досталась ей по наследству (из 3-х дочерей Розанова ей одной). Вся молодость прошла в высшей степени несчастливо, одиноко, в крайней бедности. Несчастные свойства - безудержное многословие, горький и гневный ропот на судьбу в связи с нервностью, уже до психопатии доходящей, привели ее к тому, что - по выражению Ольги: «Завидев Таню, “друзья” перебегают на другую сторону». Не все, конечно. Как раз Ольга находила в себе достаточно человечного тепла и дружеского участия, чтобы выслушивать Таню целые часы и даже оставлять ночевать. А в последние годы, по словам Надежды Григорьевны, в Тане произошла резкая перемена. Появились сосредоточенность, спокойствие. Появился «внутренний голос». Говорит, что «только к нему и прислушивается». Не жалуется больше ни на одиночество, ни на бедность. Наоборот - утверждает, что с тех пор, как «научилась возлагать надежды на Бога», ничего уже не боится и каждый день видит чудесную помощь свыше (рассказала несколько случаев - вроде 5 кило пшена, которые ей кто-то из москвичей прислал).
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
29 апреля.
....
Читаю «Бесов», которые принес мне Валя Берестов, калужский поэт-вундеркинд, маленький, тихий, смеющийся, в очках, чахоточный, в темном кителе и брюках и зеленых башмаках, сын работницы. Возможно, что он, я и еще 2 человека «издадим» свой собственный, не зависимый ни от кого, альманах. Сегодня с ним переговорю в детстоловой по этому поводу. 1го и 2го мая, вероятно, буду помогать Бахтамову проводить гуляние во Дворце пионеров. Рассчитываю на вознаграждение из буфета; возможно, что мой расчет не оправдается. Вчера съел в кружке грамм 130-150 хлеба. Вечером съел все 600 грамм макарон с остатками масла и лука; очень вкусно. Сегодня взял стакан молока (10 р.), вернее, 1 ½ стакана, и 4 бублика у молочницы; таким образом, должен ей 300 р. Н-да-аа! Сегодня в школу не пойду (отправка на канал, занятий не будет). Еще не получил карточку на май месяц в детстоловую; надо обязательно получить - но сколько глупой беготни из-за этого! Сегодня в последний раз обедаю у П.Д. 3го она уезжает. В письме к ней Л.И. указывает, что мое заявление и приложенное к нему письмо А.Н. передано в Союз писателей, и Скосырев обещал включить меня в ближайший список возвращающихся. Что ж, увидим. Написал письмо Але. Эх, была бы девчонка, которую можно было бы пригласить во Дворец (есть у меня свободные билеты), да нет подходящей. Тэк-с. Мчаться.
Георгий Князев, историк-архивист, 56 лет, ответственный работник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации в Казахстане (Боровое):
29 апреля.
Опять хорошая погода. Опять почти лето. Снег растаял. Озеро освобождается ото льда; ледяные обломки плывут по нему, а те, кто подходили близко к нему, слышали как они звенят.
Долго сидел на скамеечке над озером и любовался красками - сочетанием темно-зеленой хвои, перламутрового талого льда, за ним - ярко-синей воды с чуть заметной рябью и опять зеленой хвои, перемежающейся с бурыми пиками уходящих вдаль холмов. Сидел в каком-то оцепенении, в удивлении перед противоречиями жизни. Пред[о] мной лежали поверженные бурей несколько еще густо зеленых сосен, почти живых, дышащих своими бесчисленными иглами.
Опоздал к чаю... И входя на свой «корабль», столкнулся с приехавшим сюда моим заместителем в Московском отделении Архива Гетманом. Он рассказал грустную повесть о том, что видел в дороге. «Не погибает ли наша страна?» - был его тревожный вопрос. Недоедание, голод, нищета, упадок дисциплины, отсутствие какого-либо желания соорганизоваться, грубость, граничащая с озверением... Вот его впечатление от месячного путешествия. Он ездил за своими детьми из Москвы в Пензенскую губернию и оттуда привез их сюда в детсанаторий. Очень неспокойно стало. Выдержим ли все испытания? Слишком они велики.
Иван Майский, дипломат, 59 лет, посол СССР в Англии, Лондон:
29 апреля. Польские события развиваются.
После вручения Черчиллю послания Сталина от 26 апреля я занял выжидательную позицию. Наоборот, в польско-английских кругах началась большая агитация. 27 и 28[-го] происходил ряд совещаний между Черчиллем и Иденом, с одной стороны, Сикорским и [Э.] Рачиньским - с другой. Речь по существу шла о том, как польпра реагировать на ноту Молотова от 25[-го]. Поляки петушились, англичане их сдерживали. Первоначальный проект польского коммюнике дважды возвращался польпра для переделки. Передавали, будто бы Черчилль крепко ругал поляков за их поведение. Так ли это было в действительности, не знаю. Как бы то ни было, но только 28[-го] к вечеру появилось наконец столь долгожданное и несколько раз откладывавшееся польское коммюнике. Ротштейн прочитал мне его текст по телефону. Текст оказался хуже, чем можно было предполагать.
Около 11 часов вечера мне неожиданно позвонил Иден.
- Ваши «СВН», - заговорил Иден, - прекрасная газета, но почему они так резко нападают на Сикорского и его правительство?.. «Агенты Гитлера»... «Пособники фашистов»... Разве такие выражения можно допускать?.. Как бы вы ни относились к Сикорскому, но все-таки необходимо учитывать, что мы, бритпра, признаем польпра и считаем его союзным правительством. Кабинет только что решил принять меры против эксцессов польской прессы, но, если «СВН» будут продолжать свою атаку против польпра, я боюсь, что польпрессу нельзя будет удержать от ответа той же монетой. К чему эта полемика?.. Надо поскорее создать спокойную атмосферу. Это облегчит разрешение возникших затруднений... Я был бы вам очень благодарен, если бы Вы дали «СВН» инструкции проявлять больше сдержанности и корректности.
Я спросил Идена, какие именно номера «СВН» или какие именно статьи он имеет в виду? Оказалось, что речь идет о перепечатках статей «Правды» и «Известий» по польскому вопросу. Чтобы выиграть время, я сказал, что не видал соответственного номера нашего бюллетеня и что я вернусь к вопросу, когда с ним ознакомлюсь. В порядке предварительном я, однако, заметил, что любая резкость «Правды» и «Известий» совершенно бледнеют пред разнузданностью польской прессы в отношении СССР. Если бритпра в течение более года терпело эту разнузданность, почему Иден сейчас так волнуется по поводу какой-то передовицы московской газеты?
Когда с вопросом о «СВН» было покончено, Иден спросил:
- Читали вы только что выпущенное польское коммюнике?.. Мы с премьером сильно попотели над ним!
- Не читал, но прослушал его по телефону, - ответил я.
- И каково ваше впечатление? - продолжал Иден.
- Отрицательное, - отрезал я.
- Отрицательное? - с разочарованием в голосе воскликнул Иден. - Но почему?
- Пока я сам не прочитал коммюнике, - ответил я, - я предпочитаю не давать разъяснений по вашему вопросу.
На этом наш телефонный разговор кончился.
Сегодня утром Иден спешно пригласил меня к себе. Это было наше первое свидание с момента моей поездки к Черчиллю в [Чартуэлл]. Во время польско-английских разговоров 27-28 апреля Иден не информировал меня о ходе вещей, и я кое-что узнавал о событиях со стороны. Теперь Иден, очевидно, решил выполнить свой «союзный» долг и официально сообщить о том, что произошло.
Прежде всего, Иден ознакомил меня с тремя посланиями Черчилля Сталину по польскому вопросу (24 и 25 апреля). Далее Иден сообщил, что по желанию премьера он виделся 24[-го] с Сикорским и добился от него целого ряда крупных уступок - таких уступок, которые делали возможным избежать разрыва. Черчилль об этом сразу же телеграфировал Сталину, но...
- К сожалению, - прибавил Иден, - послание премьера опоздало. Разрыв уже произошел. Керр в Москве виделся с Молотовым и пытался предотвратить разрыв, но тоже не имел успеха.
Иден казался искренно огорченным.
- В последние недели, - опять заговорил он, - дела шли так хорошо. Наши с вами отношения были лучше, чем когда-либо раньше. Премьер был доволен. И вдруг такой неожиданный удар!.. Боюсь, как бы злосчастный польский вопрос не осложнил отношения между нашими странами. Конечно, я, с своей стороны, сделаю все возможное для избежания этого, но кто знает?.. Очень просил бы вас, с своей стороны, помочь мне удержать англо-советские отношения в том дружественном русле, по которому они шли в последнее время.
Я ответил, что в моей помощи Иден может не сомневаться, но что я не думаю, чтобы моя помощь вообще понадобилась. В Москве сидят весьма разумные люди, и они, с[о] своей стороны, сделают все возможное для локализации возникшего осложнения. Вот насчет Англии я в этом не так уверен. Здесь активное содействие Идена было бы очень полезно.
Иден еще раз заверил, что за ним дело не станет.
Далее я перешел к вопросу о «СВН». Я сказал, что ознакомился с тем номером бюллетеня, на который вчера мне жаловался Иден, и должен по совести признать, что не нахожу в нем ничего особенно резкого.
- Сравните-ка его с тем, что пишется в польской прессе!
- Да, но все это в прошлом! - реагировал Иден. - Сейчас мы принимаем меры, чтобы привести польпрессу в надлежащий вид. И мы приведем ее!
Однако, точно испугавшись своей категоричности, Иден поспешил перестраховаться:
- Конечно, если московская пресса не будет каждый день объявлять Сикорского изменником.
Я ответил, что московская пресса имеет такое же право на высказывание своего мнения, как лондонская. Что же касается обещаний Идена смирить польпрессу, то, откровенно говоря, я отношусь к ним с некоторым скептицизмом. Опыт прошлого научил меня в этом отношении осторожности.
- Нет, сейчас будет иначе! - возразил Иден. - Дайте мне немножно времени. Сохраните спокойствие в течение некоторого времени. И вы увидите результаты.
Я обещал учесть просьбу Идена.
- Да, кстати, - продолжал он, - у вас там пишет одна женщина... Как ее?.. Как ее?..
Иден потер себе лоб, но все-таки не мог припомнить имени этой женщины.
- Может быть, Ванда Василевская? - пришел я на помощь Идену.
- Вот! Вот! - с облегчением воскликнул Иден. - Именно Ванда Василевская!.. Очень опасная женщина!
Я рассмеялся и ответил:
- Блестящая писательница!
- Тем опаснее она! - откликнулся Иден.
- Ха-ха-ха! - не мог удержаться я от смеха. - Вот скоро в английском переводе выходит роман Ванды Василевской «Радуга». Я вам пришлю его почитать.
- Очень хорошо, - ответил Иден. - Но пока все-таки давайте устроим газетное перемирие по польскому вопросу.
Я повторил еще раз, что учту желание Идена.
Затем я коснулся коммюнике. Я сказал, что успел прочитать его и составить более ясное представление об этом документе. Мнение мое о нем не изменилось. Не стану обсуждать коммюнике по существу. Позволю себе задать Идену только один вопрос:
- В коммюнике несколько раз подчеркивается «целостность Польской Республики». В переводе на более простой язык это означает границы 1939 г. Вчера вечером вы мне сказали, что вам и премьеру пришлось здорово попотеть над коммюнике. Из этого как будто бы вытекает, что вы и Черчилль являетесь соавторами коммюнике. Должен ли я сделать отсюда тот вывод, что бритпра признало польские границы 1939 г.? Мне это важно знать, чтобы сообщить моему правительству, как оно должно расценивать смысл и значение коммюнике.
Иден был почти потрясен. Видимо, ему до сих пор не приходило в голову, что события последних двух дней могут дать повод для такого толкования.
- Ничего подобного! - воскликнул Иден с необычной горячностью. - Позиция бритпра в вопросе о польских границах ни на йоту не изменилась. Все остается по-старому. Неправильно называть нас - меня и премьера - соавторами коммюнике. Неверно! Мы прямо сказали Сикорскому: «Это ваше, польское, коммюнике! Мы не несем за него ответственности!» Все, что премьер и я сделали, это внесли ряд улучшений в первоначальный польский проект. Вы знаете, что там было?.. Только смоленские могилы, и ничего больше. Премьер сказал Сикорскому: «Бросьте вы думать о мертвых, которым вы все равно не поможете! Думайте о живых и о том, что для них можно сделать!» Под нашим нажимом поляки уступили. То, что, в конечном счете было опубликовано, - лучшее, чего можно было добиться. Но ни премьер, ни я не являемся соавторами!
Я выслушал Идена и ответил:
- Ваше различие между тем, что является, и тем, что не является соавторством, настолько тонко, что недоступно моему пониманию. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, что я могу сообщить своему правительству о позиции бритпра в вопросе о польских границах?
- Передайте вашему правительству, - горячо откликнулся Иден, - что бритпра по-прежнему ни в какой мере не гарантирует польских границ 1939 г.!
Евгения Руднева, студентка МГУ, 22 года, штурман женского авиаполка ночных бомбардировщиков, Краснодарский край:
29 апреля
7 часов вечера. Сижу в самолете. Сейчас будем выруливать. Вот чем объяснилось четырехдневное бездействие: вчера был массированный удар на Крымскую. Ее зажгли. Наверное, от поселка только территория осталась. Сегодня идем на Верхний Арагум.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
29 апреля.
С Кубани пришло хорошее письмо от Ильи Сельвинского. Рвется к литературной работе: «Впечатления могут притупиться. Надо писать о войне...»
Пишет тепло, - ценю и люблю Илью. Он - упрямый, стойкий. Не тыловик!
В ЛССП. Ввели меня в правление. Это, я уверен, по совету горкома... Доверие оправдаю.
Разбирали текущие дела, ошибки «Звезды» и пр.
Я внес ряд предложений: необходимо дать критический и научно-теоретический анализ произведений ленинградских писателей за два года войны: необходим полный учет работы (кто, где, что сделал), ранений, смертей и награждений писателей...
К 1 мая в городе выдают: по пол-литра водки, пиво, продукты (больше обычной нормы). В магазинах оживление, все довольны.
И все же жизнь города полна трагедий. Семья ленинградцев за ужином (получили праздничный паек). В это время начался обстрел, и влетевший в окно осколок насмерть ранил девочку - тут же, за столом... Мать остолбенела... Прибежавшие девушки-дружинницы видят празднично накрытый стол, труп девочки, оцепеневшую от ужаса мать... Да, в эти дни обстрелы жестокие.
Написал письмо-доклад в Военный совет о писателях, композиторах и художниках КБФ (и о своей работе).
Весь вечер, часов с 10, - обстрел... За ужином распили с Азаровым и С. К. пол-литра водки из полученных пайков, а литр оставили на 1 мая. Несколько оживились, поболтали.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
29 апреля.
12 часов дня. Вчерашний обстрел был одним из самых сильных, если не самым сильным за все время блокады. Упало 220 снарядов, но не к нам, а в Куйбышевский район. Мы только издали слышали раскаты, но они были так сильны, что казалось - у нас.
Снаряд попал в главный штаб МПВО города и убил комиссара. Снаряд пробил насквозь здание Радиоцентра, разрушив помещение «Последних известий по радио». Хорошо, что всем было приказано уйти в бомбоубежище.
И снова - все более упорные разговоры о штурме. Недалеко от «Ленинградской правды», на площади, строят доты невиданной дотоле крепости.
У меня болит правое ухо. Шум и слабость. Но настроение хорошее: довольна своей статьей о детях и стихами.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
29/IV-43.
Вот уж третий день, как живем на новой своей квартире. Пока все - почти сказочно: горит свет, - а т. к. еще не засечен счетчик, то жжем, как в мирное время, включен телефон, исправлены и отлично ведут себя печки, хорошо работает радио.
Вчера с 7 с половиной веч<ера> до 10 1/2 ч<асов> был дикий обстрел, в нас не попало, хотя рвалось очень близко, - и на Аничковом и на Невском, и два снаряда в Радиокомитет! Это первые два снаряда за все время войны.
Все более нетерпеливую грусть наводят на меня эти обстрелы: «меня» преследуют неотвязно, гонятся за мной, нащупывают по городу, словно бы сужают круг вокруг меня, не дают жить.
От этого, что ли, или от всего комплекса - я сильно сдала последние дни: непрерывная головная (и мучительная) боль, плохо с сердцем, - как в одиночке № 9 или январе 42 года... Очень ослабла, как-то обмякла физически, состояние угнетенное, трясучее... Еще это потому, что обступают воспоминания, - Ирочкины и Колины книги и маленькие их вещи, а их самих нет, я упустила их, теперь преследуют, чтоб доконать меня, - совсем нет жизни. В этой трясучке, грусти и тумане - только милое, родное, сильно похудевшее лицо Юрки. Он как бы вобрал в себя все то невозвратимое, драгоценное, что утрачено мною, но оно от этого не вернулось ко мне, а только что разве рядом со мною, не совсем мне принадлежащее... И я не имею права, поэтому, радоваться ему и наслаждаться им. А еще вчера он одел черную Колину косоворотку, - ох, боже мой...
Но уж хотя бы башка-то не болела и не трепыхалось сердце, чтоб закончить сценарий, - даже если он вовсе не увидит света, - это будет поистине замечательная вещь!.
Корней Чуковский, 61 год, Москва:
29 апреля. Мне опять, как и зимою 1941/42 гг., приходится добывать себе пропитание ежедневными выступлениями перед детьми или взрослыми. <…>
В Доме архитектора 25-го должна была быть Тимоша (Н.А. Пешкова). Не была. Я спросил её, почему. - Ах, у меня было важное дело. Я должна была везти в Барвиху водку... для рабочих... чтобы посадили картошку.
Варвара Малахиева-Мирович, литератор, 74 года, Москва
29 апреля. Говорили с Надеждой Григорьевной о Тане Розановой.Человек хороший и незаурядно одаренный. Какая-то крупица гениальности отца досталась ей по наследству (из 3-х дочерей Розанова ей одной). Вся молодость прошла в высшей степени несчастливо, одиноко, в крайней бедности. Несчастные свойства - безудержное многословие, горький и гневный ропот на судьбу в связи с нервностью, уже до психопатии доходящей, привели ее к тому, что - по выражению Ольги: «Завидев Таню, “друзья” перебегают на другую сторону». Не все, конечно. Как раз Ольга находила в себе достаточно человечного тепла и дружеского участия, чтобы выслушивать Таню целые часы и даже оставлять ночевать. А в последние годы, по словам Надежды Григорьевны, в Тане произошла резкая перемена. Появились сосредоточенность, спокойствие. Появился «внутренний голос». Говорит, что «только к нему и прислушивается». Не жалуется больше ни на одиночество, ни на бедность. Наоборот - утверждает, что с тех пор, как «научилась возлагать надежды на Бога», ничего уже не боится и каждый день видит чудесную помощь свыше (рассказала несколько случаев - вроде 5 кило пшена, которые ей кто-то из москвичей прислал).
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, 18 лет, Ташкент:
29 апреля.
....
Читаю «Бесов», которые принес мне Валя Берестов, калужский поэт-вундеркинд, маленький, тихий, смеющийся, в очках, чахоточный, в темном кителе и брюках и зеленых башмаках, сын работницы. Возможно, что он, я и еще 2 человека «издадим» свой собственный, не зависимый ни от кого, альманах. Сегодня с ним переговорю в детстоловой по этому поводу. 1го и 2го мая, вероятно, буду помогать Бахтамову проводить гуляние во Дворце пионеров. Рассчитываю на вознаграждение из буфета; возможно, что мой расчет не оправдается. Вчера съел в кружке грамм 130-150 хлеба. Вечером съел все 600 грамм макарон с остатками масла и лука; очень вкусно. Сегодня взял стакан молока (10 р.), вернее, 1 ½ стакана, и 4 бублика у молочницы; таким образом, должен ей 300 р. Н-да-аа! Сегодня в школу не пойду (отправка на канал, занятий не будет). Еще не получил карточку на май месяц в детстоловую; надо обязательно получить - но сколько глупой беготни из-за этого! Сегодня в последний раз обедаю у П.Д. 3го она уезжает. В письме к ней Л.И. указывает, что мое заявление и приложенное к нему письмо А.Н. передано в Союз писателей, и Скосырев обещал включить меня в ближайший список возвращающихся. Что ж, увидим. Написал письмо Але. Эх, была бы девчонка, которую можно было бы пригласить во Дворец (есть у меня свободные билеты), да нет подходящей. Тэк-с. Мчаться.
Георгий Князев, историк-архивист, 56 лет, ответственный работник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации в Казахстане (Боровое):
29 апреля.
Опять хорошая погода. Опять почти лето. Снег растаял. Озеро освобождается ото льда; ледяные обломки плывут по нему, а те, кто подходили близко к нему, слышали как они звенят.
Долго сидел на скамеечке над озером и любовался красками - сочетанием темно-зеленой хвои, перламутрового талого льда, за ним - ярко-синей воды с чуть заметной рябью и опять зеленой хвои, перемежающейся с бурыми пиками уходящих вдаль холмов. Сидел в каком-то оцепенении, в удивлении перед противоречиями жизни. Пред[о] мной лежали поверженные бурей несколько еще густо зеленых сосен, почти живых, дышащих своими бесчисленными иглами.
Опоздал к чаю... И входя на свой «корабль», столкнулся с приехавшим сюда моим заместителем в Московском отделении Архива Гетманом. Он рассказал грустную повесть о том, что видел в дороге. «Не погибает ли наша страна?» - был его тревожный вопрос. Недоедание, голод, нищета, упадок дисциплины, отсутствие какого-либо желания соорганизоваться, грубость, граничащая с озверением... Вот его впечатление от месячного путешествия. Он ездил за своими детьми из Москвы в Пензенскую губернию и оттуда привез их сюда в детсанаторий. Очень неспокойно стало. Выдержим ли все испытания? Слишком они велики.
Иван Майский, дипломат, 59 лет, посол СССР в Англии, Лондон:
29 апреля. Польские события развиваются.
После вручения Черчиллю послания Сталина от 26 апреля я занял выжидательную позицию. Наоборот, в польско-английских кругах началась большая агитация. 27 и 28[-го] происходил ряд совещаний между Черчиллем и Иденом, с одной стороны, Сикорским и [Э.] Рачиньским - с другой. Речь по существу шла о том, как польпра реагировать на ноту Молотова от 25[-го]. Поляки петушились, англичане их сдерживали. Первоначальный проект польского коммюнике дважды возвращался польпра для переделки. Передавали, будто бы Черчилль крепко ругал поляков за их поведение. Так ли это было в действительности, не знаю. Как бы то ни было, но только 28[-го] к вечеру появилось наконец столь долгожданное и несколько раз откладывавшееся польское коммюнике. Ротштейн прочитал мне его текст по телефону. Текст оказался хуже, чем можно было предполагать.
Около 11 часов вечера мне неожиданно позвонил Иден.
- Ваши «СВН», - заговорил Иден, - прекрасная газета, но почему они так резко нападают на Сикорского и его правительство?.. «Агенты Гитлера»... «Пособники фашистов»... Разве такие выражения можно допускать?.. Как бы вы ни относились к Сикорскому, но все-таки необходимо учитывать, что мы, бритпра, признаем польпра и считаем его союзным правительством. Кабинет только что решил принять меры против эксцессов польской прессы, но, если «СВН» будут продолжать свою атаку против польпра, я боюсь, что польпрессу нельзя будет удержать от ответа той же монетой. К чему эта полемика?.. Надо поскорее создать спокойную атмосферу. Это облегчит разрешение возникших затруднений... Я был бы вам очень благодарен, если бы Вы дали «СВН» инструкции проявлять больше сдержанности и корректности.
Я спросил Идена, какие именно номера «СВН» или какие именно статьи он имеет в виду? Оказалось, что речь идет о перепечатках статей «Правды» и «Известий» по польскому вопросу. Чтобы выиграть время, я сказал, что не видал соответственного номера нашего бюллетеня и что я вернусь к вопросу, когда с ним ознакомлюсь. В порядке предварительном я, однако, заметил, что любая резкость «Правды» и «Известий» совершенно бледнеют пред разнузданностью польской прессы в отношении СССР. Если бритпра в течение более года терпело эту разнузданность, почему Иден сейчас так волнуется по поводу какой-то передовицы московской газеты?
Когда с вопросом о «СВН» было покончено, Иден спросил:
- Читали вы только что выпущенное польское коммюнике?.. Мы с премьером сильно попотели над ним!
- Не читал, но прослушал его по телефону, - ответил я.
- И каково ваше впечатление? - продолжал Иден.
- Отрицательное, - отрезал я.
- Отрицательное? - с разочарованием в голосе воскликнул Иден. - Но почему?
- Пока я сам не прочитал коммюнике, - ответил я, - я предпочитаю не давать разъяснений по вашему вопросу.
На этом наш телефонный разговор кончился.
Сегодня утром Иден спешно пригласил меня к себе. Это было наше первое свидание с момента моей поездки к Черчиллю в [Чартуэлл]. Во время польско-английских разговоров 27-28 апреля Иден не информировал меня о ходе вещей, и я кое-что узнавал о событиях со стороны. Теперь Иден, очевидно, решил выполнить свой «союзный» долг и официально сообщить о том, что произошло.
Прежде всего, Иден ознакомил меня с тремя посланиями Черчилля Сталину по польскому вопросу (24 и 25 апреля). Далее Иден сообщил, что по желанию премьера он виделся 24[-го] с Сикорским и добился от него целого ряда крупных уступок - таких уступок, которые делали возможным избежать разрыва. Черчилль об этом сразу же телеграфировал Сталину, но...
- К сожалению, - прибавил Иден, - послание премьера опоздало. Разрыв уже произошел. Керр в Москве виделся с Молотовым и пытался предотвратить разрыв, но тоже не имел успеха.
Иден казался искренно огорченным.
- В последние недели, - опять заговорил он, - дела шли так хорошо. Наши с вами отношения были лучше, чем когда-либо раньше. Премьер был доволен. И вдруг такой неожиданный удар!.. Боюсь, как бы злосчастный польский вопрос не осложнил отношения между нашими странами. Конечно, я, с своей стороны, сделаю все возможное для избежания этого, но кто знает?.. Очень просил бы вас, с своей стороны, помочь мне удержать англо-советские отношения в том дружественном русле, по которому они шли в последнее время.
Я ответил, что в моей помощи Иден может не сомневаться, но что я не думаю, чтобы моя помощь вообще понадобилась. В Москве сидят весьма разумные люди, и они, с[о] своей стороны, сделают все возможное для локализации возникшего осложнения. Вот насчет Англии я в этом не так уверен. Здесь активное содействие Идена было бы очень полезно.
Иден еще раз заверил, что за ним дело не станет.
Далее я перешел к вопросу о «СВН». Я сказал, что ознакомился с тем номером бюллетеня, на который вчера мне жаловался Иден, и должен по совести признать, что не нахожу в нем ничего особенно резкого.
- Сравните-ка его с тем, что пишется в польской прессе!
- Да, но все это в прошлом! - реагировал Иден. - Сейчас мы принимаем меры, чтобы привести польпрессу в надлежащий вид. И мы приведем ее!
Однако, точно испугавшись своей категоричности, Иден поспешил перестраховаться:
- Конечно, если московская пресса не будет каждый день объявлять Сикорского изменником.
Я ответил, что московская пресса имеет такое же право на высказывание своего мнения, как лондонская. Что же касается обещаний Идена смирить польпрессу, то, откровенно говоря, я отношусь к ним с некоторым скептицизмом. Опыт прошлого научил меня в этом отношении осторожности.
- Нет, сейчас будет иначе! - возразил Иден. - Дайте мне немножно времени. Сохраните спокойствие в течение некоторого времени. И вы увидите результаты.
Я обещал учесть просьбу Идена.
- Да, кстати, - продолжал он, - у вас там пишет одна женщина... Как ее?.. Как ее?..
Иден потер себе лоб, но все-таки не мог припомнить имени этой женщины.
- Может быть, Ванда Василевская? - пришел я на помощь Идену.
- Вот! Вот! - с облегчением воскликнул Иден. - Именно Ванда Василевская!.. Очень опасная женщина!
Я рассмеялся и ответил:
- Блестящая писательница!
- Тем опаснее она! - откликнулся Иден.
- Ха-ха-ха! - не мог удержаться я от смеха. - Вот скоро в английском переводе выходит роман Ванды Василевской «Радуга». Я вам пришлю его почитать.
- Очень хорошо, - ответил Иден. - Но пока все-таки давайте устроим газетное перемирие по польскому вопросу.
Я повторил еще раз, что учту желание Идена.
Затем я коснулся коммюнике. Я сказал, что успел прочитать его и составить более ясное представление об этом документе. Мнение мое о нем не изменилось. Не стану обсуждать коммюнике по существу. Позволю себе задать Идену только один вопрос:
- В коммюнике несколько раз подчеркивается «целостность Польской Республики». В переводе на более простой язык это означает границы 1939 г. Вчера вечером вы мне сказали, что вам и премьеру пришлось здорово попотеть над коммюнике. Из этого как будто бы вытекает, что вы и Черчилль являетесь соавторами коммюнике. Должен ли я сделать отсюда тот вывод, что бритпра признало польские границы 1939 г.? Мне это важно знать, чтобы сообщить моему правительству, как оно должно расценивать смысл и значение коммюнике.
Иден был почти потрясен. Видимо, ему до сих пор не приходило в голову, что события последних двух дней могут дать повод для такого толкования.
- Ничего подобного! - воскликнул Иден с необычной горячностью. - Позиция бритпра в вопросе о польских границах ни на йоту не изменилась. Все остается по-старому. Неправильно называть нас - меня и премьера - соавторами коммюнике. Неверно! Мы прямо сказали Сикорскому: «Это ваше, польское, коммюнике! Мы не несем за него ответственности!» Все, что премьер и я сделали, это внесли ряд улучшений в первоначальный польский проект. Вы знаете, что там было?.. Только смоленские могилы, и ничего больше. Премьер сказал Сикорскому: «Бросьте вы думать о мертвых, которым вы все равно не поможете! Думайте о живых и о том, что для них можно сделать!» Под нашим нажимом поляки уступили. То, что, в конечном счете было опубликовано, - лучшее, чего можно было добиться. Но ни премьер, ни я не являемся соавторами!
Я выслушал Идена и ответил:
- Ваше различие между тем, что является, и тем, что не является соавторством, настолько тонко, что недоступно моему пониманию. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, что я могу сообщить своему правительству о позиции бритпра в вопросе о польских границах?
- Передайте вашему правительству, - горячо откликнулся Иден, - что бритпра по-прежнему ни в какой мере не гарантирует польских границ 1939 г.!