21 апреля 1958-го года
из дневников Александра Твардовского и Лидии Чуковской.
Александр Твардовский, 47 лет, 21 апреля. Москва:
Всё по порядку выползания из тьмы, которая на добрый месяц после Ялты охватила меня: невыход в город, мука в клетке, дурной сон, потом сознание хотя бы одного дня воздержания, за спиной, всякие зелья Л.Дм. [Морозовой], телевизор, книга (на этот раз Лундквист «Дикари на Западе»), разбор почты, раздача и рассылка денег, чтение корректур («Тёркин» - «Избр<анное>» - Детгиза и Гослита), сдача в изд<ательст>во «Сов<етский> пис<а- тель>» «Далей» с сиб<ирскими> стихами и «Сиб<ирских>стихов» в «Огонек», появления «в свете», в ЦК и т.д. - вплоть до возвращения к тетрадке.
Новости этого периода, пришедшие как нарочно, чтобы поддержать слабеющий дух мой:
Посещение Поликарпова в ЦК, приглашение к Фурцевой по двум вопросам:
1)Гимн («партийное поручение»),
2)Журнал «Новый мир».
Поликарпов свалился, и в больнице к моменту, когда я уже должен был прийти с ответом (по журналу); Фурцева уехала в Польшу с Ворошиловым. Сижу в неопределенности, которая бог весть сколько продлится. Решение принято: если, как мне было сказано, «все условия», то первое из них - редколлегия (из старой оставить одного Федина); второе - полгода, а лучше год - не производить экзекуций в закрытом помещении.
«Московское утро» «встревожило» «главного»: для кого это написано? - Замял к его удовольствию: я ведь только так, памятуя о нашем уговоре, что все новое я прежде показываю вам, т.е. «Правде». - В пакет «неопубликованного». -
Эпизод с «попыткой выдвинуть (снизу!) тов. Твардовского в Депутаты Верх<овного> Совета СССР» где-то в Костромской обл. Так как затейник был один раз уже исключен из партии за эти штуки и возобновил это дело по восстановлении, то его исключили вторично и уже накрепко. А он говорит Д[ементьеву], что не будет просить о восстановлении. -
В Гослитиздате намечено Собр<ание> соч<ине- ний> - слышал об этом со стороны и сегодня от ведущего редактора Над<ежды> Дм<итриевны> [Крючковой] - по-видимому, 4-хтом<ник>.
Гимн - поистине трудная штука. Заношу свои попытки слепить всё из тех же 16 слов что-нибудь человекообразное. Исаковский при этом очень умно и правильно критикует и редактирует, а Сурков «на подхвате», но это я его предложил в состав «ударной группы», имея в виду, что только таким образом мы втроем что-нибудь сделаем, будучи и авторами, и редакторами этого дела. Набросок Гимна, начисто отвергнутый по соображениям гимнистической специфики моими соавторами.
Лидия Чуковская, 51 год, Москва:
21 апреля.
В городе флаги - день рождения Владимира Ильича.
И у меня флаги в душе. Сегодня я много часов провела с Анной Андреевной.
Сбылась моя мечта: она прочитала. И ей не не понравилось1.
Я поехала на Ордынку часа в два, привезла ее к себе и только вечером отвезла домой. Чуть ли не целый день мы провели одни. Она прочитала - потом говорила со мной - обо мне и не обо мне... Как это у нее в стихах точно названо, хоть и по другому поводу, а точно - «..дружбы светлые беседы»...
Что осталось бы от нашей жизни - от жизни всех нас - без этих бесед? Особенно от моей жизни: оледенелой. Постылый быт, постылая работа - для денег и без отклика, постылый Двор Чудес - и вечный страх за тех, кого любишь, маленьких и больших. Безвестные могилы и «поминальные дни».
Но существует и в моей жизни - и в каком изобилии! «несокрушима и верна / Души высокая свобода, / Что дружбою наречена», - и потому я не вправе жаловаться.
Я приехала на Ордынку в такси. Анна Андреевна была не готова, машина строго тикала внизу, но она не торопилась. В халате спокойно пила кофе в столовой и ела свой творог. Спешить - это ей вообще не свойственно. Выпила две чашки, потом ушла переодеваться к себе.
- Шток говорит: ваши солдатские восемь минут. Солдатские восемь минут длились, разумеется, все штатские двадцать.
И вот она у меня. Сидит в моем кресле, за моим столом, под моей зеленой лампой - ее седина, статность, спокойствие, плечи, движения рук, повороты головы - здесь, в мирном кругу настольного света. Она зоркая, читает, не наклоняясь над страницами и не поднимая их к глазам. Переворачивает прямым мизинцем листы. Умные зеленые глаза легко бегают по строчкам. Лицо неподвижно: ничего не угадать.
Я - в своем углу - пытаюсь готовиться к «семинару молодых» («Семинаром молодых» (детских писателей) руководил в том году Лев Кассиль; я же, как член Бюро Детской Секции, должна была тоже читать рукописи и высказываться). Одна рукопись бездарней другой; словно нарочно произведен невидимой рукою «отбор наоборот»; послать бы Туcю или Шуру по городам и селам - каких чудес они оттуда навезли бы!
Впрочем, мне было не до чтения чужих рукописей: я все пробовала прочесть на лице у Анны Андреевны, что думает она о моей.
Не находя себе места, я тащусь на кухню и там что-то преждевременно грею и приготовляю.
Посередине чтения Анна Андреевна вдруг просит меня найти «Иностранную литературу» № 3 с какой-то статьей о Фолкнере. Зачем бы это? Надоела моя повесть? Я нахожу номер, но тревога бьет и колотит меня, и я не в состоянии разобраться в оглавлении.
Сижу в своем углу, смотрю на нее и думаю о том, как постыдно мало сделано мною, хотя Бог позаботился спасти меня и смолоду послал мне учителей небывалых: Тусю и Самуила Яковлевича, Корнея Ивановича и Анну Андреевну. Были, были на то извинительные причины, но у кого их нет? Талант и воля преодолели бы всё.
И вот - конец. Перевернута последняя страница. Она прочитала. Я сажусь напротив. Она говорит немногословно и точно; говорит и о мелочах и об общем, не отделяя одно от другого, подряд; не дает при этом вещи никакой общей оценки. Я не спрашиваю. («И “Софье” ведь она не давала, а любит ее», - утешаю я себя).
Нравится все фонарное2.
То, что после фонарного, лучше, чем то, что дó. (И я это чувствую, но в чем причина - не понимаю.)
Нельзя сказать - «поднялась уходить», «прилегла полежать».
(Верю ей - но - не слышу. Вот беда.)
Все, что о стихах - хорошо. И о процессе творчества.
Хорошо об огне.3
Хорошо: «роща была полна его ожиданием» . Хорошо: «других понимальщиков, кроме нее, у меня не осталось».4
Хорошо: «тот режиссер, который поставил мой сегодняшний день».
Хорошо: «для будущих братьев».5
Потом она взяла в руки «Иностранную литературу», мгновенно нашла нужную статью и прочитала мне оттуда строки о процессе творчества.6
- Вот и у вас об этом же идет речь, - сказала она. - И у меня в «Решке». Творчество как предмет изображения. Но что за странная статья! Я долго трудилась, прежде чем из нее извлекла нечто. Читатель обязан быть прилежен и трудолюбив. Я читала, читала, читала - меня очень интересует Фолкнер - и все какие-то обиняки. Но в конце концов статью есть из-за чего читать. Она питательная. Хотя построена она по принципу еврейского анекдота: «Вы знаете, как делают творог? Берут вареники и ви-ко-ви-ривают!»
...Когда разговор о «Спуске под воду» был окончен и мы пообедали, Анна Андреевна вдруг сказала:
- Дайте, пожалуйста, ту пачку.
«Та пачка» - это кусок из «Трудов и дней» Гумилева - пачка, которую когда-то, еще до войны, в Ленинграде, Анна Андреевна дала мне на хранение. В прошлый раз она лишь мельком взглянула на эти листки и не взяла их с собой. (Я знаю, она издавна составляет «Труды и дни» Гумилева вместе с одним из своих друзей, исследователем жизни и поэзии Николая Степановича, Павлом Николаевичем Лукницким.) Теперь, сидя у меня, она внимательно разглядывала каждый листок.
Я опять уселась в дальнем углу читать своих графоманов, но она каждую минуту отрывала меня.
- Да тут сокровища! Вот, читайте!
Оказывается, Одоевцева напечатала где-то в Париже, будто Николай Степанович относился к стихам Анны Андреевны, как к рукоделию жены поэта. 7
А тут, в пачке, содержится опровержение... Анна Андреевна произнесла об этих заграничных мемуарах гневный монолог:
- Так он думал вначале. А потом, когда он уехал в Африку, вернулся, и я ему прочла стихи из будущей книги «Вечер», - он переменил свое мнение... У него роман с Одоевцевой был в начале двадцатых, он тогда был сильно уязвлен нашим разводом. Кроме того, она из него кое-что по-женски выдразнила. Но вот посмотрите, письмо ко мне: уже два года в разрыве, никаких между нами зефиров и амуров. И вот, читайте, что он пишет.
Показала отрывки: хвалит приморскую девчонку («она пьянит меня»), утверждает: «ты не лучшая русская поэтесса, а крупный русский поэт».
Она попросила листочек бумаги и выписала библиографическую ссылку на какую-то статью, где Гумилев пишет: «Ахматова захватила всю сферу женских чувств, и все поэтессы должны пройти ею».8
- Да тут сокровища! - повторила Анна Андреевна. - Семь писем Иннокентия Анненского к Маковскому А я думала - все погибло.
(Что ж, она позабыла, что дала эту пачку мне на хранение в 41 году? Ни разу не осведомилась за все восемнадцать лет!)
- Нет. Не забыла, - ответила Анна Андреевна на мой прямой вопрос. - Но я думала, раз вы молчите, - значит, погибло. Обыски, война, блокада, эвакуация... Я не знаю, где вы ее хранили, но вы - или не вы! - имели полное право сжечь ее.
Я была очень тронута такой деликатностью.9
Она спросила у меня: читала ли я статью Виктора Ефимовича о стихах. Я сказала - нет, но Сергей Львович Львов говорил мне о ней с возмущением и собирается выступать в печати.
- Разделяю его неудовольствие. Поэт, видите ли, не имеет права сказать: «зеленый переполох травы». Да ведь это и есть поэзия!.. И зачем Ардов вмешивается?
Все знают, что я живу у Нины, и теперь будут думать, что это я его подучила.
Я ответила, что вряд ли найдутся такие дураки. Но почему она хоть не отговорила его?
- Он не сказал ни слова ни мне, ни Нине Антоновне.10
Заговорили о Зощенко. Михаил Михайлович был у нее. Он оставляет впечатление психически больного.
- Бедный Мишенька. Он не выдержал второго тура, повредился. Мания преследования и мания величия. Разговаривать с ним нельзя, потому что собеседника он не слышит. Отвечает невпопад. Сейчас я вам расскажу, по какой схеме происходит каждый разговор. Я буду Зощенко, а вы - вы. Спросите у меня что-нибудь. Я - Михаил Михайлович.
- Вы собираетесь летом куда-нибудь за город? - спросила я.
- Горький говорил, - медленно, торжественно, по складам, отвечала Анна Андреевна, - что я - великий писатель.
Авторские примечания Лидии Корнеевны:
1 А. А. приехала ко мне и прочитала «Спуск под воду». Повесть эта, написанная в 1949-57 гг., долгие годы существовала лишь в единственном экземпляре и хранилась вне дома. После XX съезда я переписала ее на машинке в четырех экземплярах и осмелилась показать друзьям. В 1972 году она вышла в свет в Нью-Йорке в изд-ве им. Чехова, что послужило одной из причин полного запрещения не только печатать мои вещи на родине, но даже упоминать мое имя. Книга переведена на многие языки мира, а в Советском Союзе вышла впервые в 1988 году в сборнике: Лидия Чуковская. Повести. М.: Московский рабочий. О моей литературной судьбе: …дайте мне слово, что она никогда не прилипнет к «Поэме». - От Анны Андреевны я не раз, начиная еще с ташкентских времен, слышала эту просьбу. «Приглядите… обещайте… дайте мне слово». Та же просьба, хоть и в иной форме, выражена ею в предсмертной тетради: несколько страниц поручений, озаглавленных «Для Лиды». Обращалась она с подобными просьбами в разное время к разным людям, не ко мне одной. Но моей будущей невозможности «приглядеть» она не предчувствовала. (Хотя после ее кончины я была введена в состав Комиссии по литературному наследию Анны Ахматовой.) 9 января 1974 года меня исключили из Союза Писателей, лишив тем самым возможности какого-либо участия в литературной жизни. Так завершился процесс моего исключения, фактически начатый гораздо раньше. (Об этом подробно рассказано в автобиографической книге, которая так и называется «Процесс исключения».) Ни одна моя строка не могла более прорваться в печать. Однако просьба Анны Андреевны относительно стихотворения «И ты ко мне вернулась знаменитой» была мною (по недосмотру цензуры) все-таки исполнена: с моей разъяснительной вводкой оно напечатано в 1967 году в № 5 журнала «Литературная Грузия». «Приглядите… дайте мне слово… Обещайте», говорила мне не раз А. А. Она не предвидела, «что случится с жизнью моей». Как могу я «приглядеть» за чем-нибудь ахматовским, если мне не только запрещено опубликовать воспоминания о родном отце, но и из чужих воспоминаний о Корнее Чуковском вычеркивается мое имя, а принимая к печати фотографии Корнея Ивановича, среди детей цензоры и редакторы в лупы рассматривают детские лица, чтобы на снимке, не дай Бог, не появилось мое семилетнее лицо! Из моих «Записок об Анне Ахматовой» - да и не только «Записок»! - каждый желающий беспрепятственно и не ссылаясь на источник берет, что ему вздумается: он сознает полноту своей безнаказанности - мои протесты не будут опубликованы.) - Написано в 1980 г В настоящее время положение изменилось: с 1988 года я снова член Комиссии по литературному наследию Анны Ахматовой, а в 1989-м Союз Писателей без просьбы с моей стороны отменил решение 74 года. Книга же «Процесс исключения» в 1990-м вышла в Москве. - Продолжено в 1991
2 То есть все, относящееся к вставной новелле «Фонари на мосту». Новелла изображает случай, которому я сама была свидетельницей: в 37-38 году, в зале Большого Дома, проявляя «заботу о матери и ребенке», женщинам с детьми было дано право стоять после каждой четвертой, и таким образом они попадали в заветный кабинет быстрее, чем остальные. Позади меня стояла молодая финка с трехмесячной девочкой на руках: девочка умерла тут же в зале - но мать из очереди не вышла, не желая терять свою привилегию. (Впоследствии заглавие «Фонари на мосту» в американском издании было уничтожено мною, а потом - в здешнем - возникло новое заглавие: «Без названия» - см. Лидия Чуковская. Софья Петровна. Спуск под воду: Повести. М.: Московский рабочий, 1988, с. 183.)
3 - А. А. имела в виду строки, следующие в моей повести за размышлениями о том, как рождается книга. «Книга была мною, замиранием моего сердца, моей памятью, которая никому не видна, как не видна, например, мигрень, болевая точка у меня в глазу, а станет бумагой, переплетом, книжной новинкой и - если я бесстрашно буду совершать погружение - чьей-то новой душой… «Это то же самое, - подумалось мне сегодня, - что роща. Да, да, березовая роща, которая сейчас шумит вершинами в небе, а потом сделается дровами, потом сгорит в печи - а потом - потом согреет кого-то, кто станет глядеть в жаркий огонь…» - Лидия Чуковская. Софья Петровна. Спуск под воду: Повести. М.: Московский рабочий, 1988, с. 130.
4 Для времени, которое я пыталась изобразить, характерны были такие, порождаемые страхом, черты: разобщенность людей, непонимание происходящего и совершенная путаница в умах. Открыто, по душам, каждый разговаривал с одним или двумя друзьями, не более. В моей повести героиня сообщает об одной своей приятельнице: «…с ней я могу говорить обо всем. Других «понимальщиков», кроме нее, у меня не осталось». - Там же, с. 173.
5 «Нет, моей памяти никто не позволит превратиться в книгу… Зачем же я совершаю свой спуск?_Я хочу найти братьев - не теперь, так в будущем. Все живое ищет братства, и я ищу его. Пишу книгу, чтобы найти братьев - хотя бы там, в неизвестной дали». - «Повести», с. 131.
6 А. А. прочитала мне следующие строки: «Он (Фолкнер) дает читателю не только зрелые плоды своего творчества, но словно раскрывает перед ним самый процесс творения, «процесс производства»: склады беспорядочно нагроможденного сырья и весь ход черновой обработки, показывает и собственно «технологические процессы», весь путь превращения заготовки и возникающие при этом отходы и мусор». (Р. Орлова и Л. Копелев. Мифы и правда современного юга (Заметки о творчестве Фолкнера) // Иностранная Литература, 1958, № 3, с. 218.) Статья, цитируемая Анной Андреевной, была первой доброжелательной и добросовестной попыткой познакомить советского читателя с Фолкнером. До тех пор советская печать либо замалчивала его, либо осуждала.
7 у меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А. А. не про мемуары самой Одоевцевой - «На берегах Невы» (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953) - про воспоминания, написанные, как полагала А. А., со слов Одоевцевой. Впоследствии, в 1962 году, в письмах к Ранниту, А. А. отозвалась о мемуарах Георгия Иванова (а также о книге Леонида Страховского, о которой речь была выше) еще категоричнее и выразительнее: «…я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» и: «Мне было приятно узнать, что Вы держитесь того же мнения, что и я, относительно Георгия Иванова и Л. Страховского. И, следовательно, мне не придется, прочтя Вашу работу, еще раз испытать ощущение, описанное в последней главе «Процесса» Кафки, когда героя ведут по ярко освещенной и вполне благоустроенной Праге, чтобы зарезать в темном сарае» (Анна Ахматова. Сочинения / Общая редакция Г.П.Струве и Б.А.Филиппова. [Вашингтон: ] Международное литературное содружество. Т. 1 (2-е изд., пересмотренное и дополненное), 1967 Т.2, 1968 Т. 3 / Общая редакция Г. П. Струве, Н. А. Струве и Б. А. Филиппова. Paris: YMCA-Press, 1983., т. 2, с. 304 и 305). Теперь, когда опубликованы записи Ю. Г. Оксмана о его встречах с Ахматовой, следует к предыдущему добавить: «Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями…», - рассказывал, по словам Оксмана, Г. Адамович Анне Андреевне в Париже в 1965 году (Воспоминания об Анне Ахматовой / Составители В.Я.Виленкин и В.А.Черных. Комментарии А.В.Курт и К.М.Поливанова. М.: Сов. писатель, 1991 , с. 646)
8 С точностью строки из статьи Н. Гумилева («Орион») читаются так: «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество» (газета «Жизнь Искусства», 1918, № 4). Что касается других суждений Гумилева о поэзии Ахматовой, цитируемых здесь, то они содержатся в двух письмах Николая Степановича к Анне Андреевне; в одном (1913 года) о стихотворении «Вижу выцветший флаг над таможней» - Анна Ахматова. Бег времени. М.; А.: Сов. писатель, 1965., Четки; во втором (1915) о стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» - Анна Ахматова. Бег времени. М.; А.: Сов. писатель, 1965., Белая стая. О первом Гумилев пишет: «Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много…» О втором: «…ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт». (См. «Стихи и письма. Анна Ахматова. Н. Гумилев». Вижу выцветший флаг над таможней/ И над городом желтую муть./ Вот уж сердце мое осторожней / Замирает, и больно вздохнуть./ Стать бы снова приморской девчонкой,/ Туфли на босу ногу надеть/ И закладывать косы коронкой,/ И взволнованным голосом петь./ Все глядеть бы на смуглые главы /Херсонесского храма с крыльца/ И не знать, что от счастья и славы/ Безнадежно дряхлеют сердца./ 1913 Публикация Э. Г. Герштейн - Новый Мир, 1986, № 9, с. 220 и 225.)
9 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска - и ареста - со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» - «Записки», т. 1.) Но иногда все-таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет - она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но - и тут шаг мой замедлился - мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой - ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси - не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту сторону, там, невидимкой, пересяду в трамвай, а по дороге решу. В самом деле, думала я, ведь Ленинград - мой родной город, здесь столько моих сверстников, одноклассников, однокурсников, столько сотрудников редакции, где я работала одиннадцать лет, столько друзей по тюремным очередям - неужели сейчас никого не найдется, кто снимет груз с моих плеч и примет на свои? В машине меня осенило имя: Мария Яковлевна Варшавская (см. «Записки», т. 1). Имя оказалось угаданным верно. Сквозь террор, войну, блокаду, эвакуацию, сквозь новые и новые спазмы террора - пакет сохранился, был возвращен мне в 1958 году, а мною - Анне Андреевне. У этой истории забавный конец. - Представь себе, - сказал мне весною 1958-го мой брат Коля, друживший с Лукницким, - Павел Николаевич счастлив: к нему внезапно вернулся кусок жизнеописания Николая Степановича, который в течение многих лет считался безнадежно утраченным. - Да что ты! Вот чудеса! - ответила я, и мы вместе от души порадовались находке. О П. Н. Лукницком и о совместной работе Ахматовой и Лукницкого над изучением жизни и творчества Н. Гумилева (для будущих «Трудов и дней») см. П.Н. Лукницкий. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Том 1. 1924-25 гг. Paris: YMCA-Press, 1991
10 …«зеленый переполох травы»… ведь это и есть поэзия. - Ахматова имеет в виду строки из стихотворения Александра Коренева: Верят птицы - в синь за деревьями/ И в зеленый переполох…/ Лес растет, не заботясь о времени,/ Отмеряемом тенью стволов. (Сб. «Пречистый бор», М., 1957, с. 32) Весьма неодобрительно отозвался обо всем сборнике (и, в частности, об этих строках) В. Ардов в статье «Печальная эстафета» (см. «Литература и жизнь», 18 апреля 1958 г.). Со статьей, опровергающей мнение Ардова, выступил критик Сергей Львов (1922-1981) - см. «В защиту поэтов» (там же, 11 мая 1958 г.)
Александр Твардовский, 47 лет, 21 апреля. Москва:
Всё по порядку выползания из тьмы, которая на добрый месяц после Ялты охватила меня: невыход в город, мука в клетке, дурной сон, потом сознание хотя бы одного дня воздержания, за спиной, всякие зелья Л.Дм. [Морозовой], телевизор, книга (на этот раз Лундквист «Дикари на Западе»), разбор почты, раздача и рассылка денег, чтение корректур («Тёркин» - «Избр<анное>» - Детгиза и Гослита), сдача в изд<ательст>во «Сов<етский> пис<а- тель>» «Далей» с сиб<ирскими> стихами и «Сиб<ирских>стихов» в «Огонек», появления «в свете», в ЦК и т.д. - вплоть до возвращения к тетрадке.
Новости этого периода, пришедшие как нарочно, чтобы поддержать слабеющий дух мой:
Посещение Поликарпова в ЦК, приглашение к Фурцевой по двум вопросам:
1)Гимн («партийное поручение»),
2)Журнал «Новый мир».
Поликарпов свалился, и в больнице к моменту, когда я уже должен был прийти с ответом (по журналу); Фурцева уехала в Польшу с Ворошиловым. Сижу в неопределенности, которая бог весть сколько продлится. Решение принято: если, как мне было сказано, «все условия», то первое из них - редколлегия (из старой оставить одного Федина); второе - полгода, а лучше год - не производить экзекуций в закрытом помещении.
«Московское утро» «встревожило» «главного»: для кого это написано? - Замял к его удовольствию: я ведь только так, памятуя о нашем уговоре, что все новое я прежде показываю вам, т.е. «Правде». - В пакет «неопубликованного». -
Эпизод с «попыткой выдвинуть (снизу!) тов. Твардовского в Депутаты Верх<овного> Совета СССР» где-то в Костромской обл. Так как затейник был один раз уже исключен из партии за эти штуки и возобновил это дело по восстановлении, то его исключили вторично и уже накрепко. А он говорит Д[ементьеву], что не будет просить о восстановлении. -
В Гослитиздате намечено Собр<ание> соч<ине- ний> - слышал об этом со стороны и сегодня от ведущего редактора Над<ежды> Дм<итриевны> [Крючковой] - по-видимому, 4-хтом<ник>.
Гимн - поистине трудная штука. Заношу свои попытки слепить всё из тех же 16 слов что-нибудь человекообразное. Исаковский при этом очень умно и правильно критикует и редактирует, а Сурков «на подхвате», но это я его предложил в состав «ударной группы», имея в виду, что только таким образом мы втроем что-нибудь сделаем, будучи и авторами, и редакторами этого дела. Набросок Гимна, начисто отвергнутый по соображениям гимнистической специфики моими соавторами.
Лидия Чуковская, 51 год, Москва:
21 апреля.
В городе флаги - день рождения Владимира Ильича.
И у меня флаги в душе. Сегодня я много часов провела с Анной Андреевной.
Сбылась моя мечта: она прочитала. И ей не не понравилось1.
Я поехала на Ордынку часа в два, привезла ее к себе и только вечером отвезла домой. Чуть ли не целый день мы провели одни. Она прочитала - потом говорила со мной - обо мне и не обо мне... Как это у нее в стихах точно названо, хоть и по другому поводу, а точно - «..дружбы светлые беседы»...
Что осталось бы от нашей жизни - от жизни всех нас - без этих бесед? Особенно от моей жизни: оледенелой. Постылый быт, постылая работа - для денег и без отклика, постылый Двор Чудес - и вечный страх за тех, кого любишь, маленьких и больших. Безвестные могилы и «поминальные дни».
Но существует и в моей жизни - и в каком изобилии! «несокрушима и верна / Души высокая свобода, / Что дружбою наречена», - и потому я не вправе жаловаться.
Я приехала на Ордынку в такси. Анна Андреевна была не готова, машина строго тикала внизу, но она не торопилась. В халате спокойно пила кофе в столовой и ела свой творог. Спешить - это ей вообще не свойственно. Выпила две чашки, потом ушла переодеваться к себе.
- Шток говорит: ваши солдатские восемь минут. Солдатские восемь минут длились, разумеется, все штатские двадцать.
И вот она у меня. Сидит в моем кресле, за моим столом, под моей зеленой лампой - ее седина, статность, спокойствие, плечи, движения рук, повороты головы - здесь, в мирном кругу настольного света. Она зоркая, читает, не наклоняясь над страницами и не поднимая их к глазам. Переворачивает прямым мизинцем листы. Умные зеленые глаза легко бегают по строчкам. Лицо неподвижно: ничего не угадать.
Я - в своем углу - пытаюсь готовиться к «семинару молодых» («Семинаром молодых» (детских писателей) руководил в том году Лев Кассиль; я же, как член Бюро Детской Секции, должна была тоже читать рукописи и высказываться). Одна рукопись бездарней другой; словно нарочно произведен невидимой рукою «отбор наоборот»; послать бы Туcю или Шуру по городам и селам - каких чудес они оттуда навезли бы!
Впрочем, мне было не до чтения чужих рукописей: я все пробовала прочесть на лице у Анны Андреевны, что думает она о моей.
Не находя себе места, я тащусь на кухню и там что-то преждевременно грею и приготовляю.
Посередине чтения Анна Андреевна вдруг просит меня найти «Иностранную литературу» № 3 с какой-то статьей о Фолкнере. Зачем бы это? Надоела моя повесть? Я нахожу номер, но тревога бьет и колотит меня, и я не в состоянии разобраться в оглавлении.
Сижу в своем углу, смотрю на нее и думаю о том, как постыдно мало сделано мною, хотя Бог позаботился спасти меня и смолоду послал мне учителей небывалых: Тусю и Самуила Яковлевича, Корнея Ивановича и Анну Андреевну. Были, были на то извинительные причины, но у кого их нет? Талант и воля преодолели бы всё.
И вот - конец. Перевернута последняя страница. Она прочитала. Я сажусь напротив. Она говорит немногословно и точно; говорит и о мелочах и об общем, не отделяя одно от другого, подряд; не дает при этом вещи никакой общей оценки. Я не спрашиваю. («И “Софье” ведь она не давала, а любит ее», - утешаю я себя).
Нравится все фонарное2.
То, что после фонарного, лучше, чем то, что дó. (И я это чувствую, но в чем причина - не понимаю.)
Нельзя сказать - «поднялась уходить», «прилегла полежать».
(Верю ей - но - не слышу. Вот беда.)
Все, что о стихах - хорошо. И о процессе творчества.
Хорошо об огне.3
Хорошо: «роща была полна его ожиданием» . Хорошо: «других понимальщиков, кроме нее, у меня не осталось».4
Хорошо: «тот режиссер, который поставил мой сегодняшний день».
Хорошо: «для будущих братьев».5
Потом она взяла в руки «Иностранную литературу», мгновенно нашла нужную статью и прочитала мне оттуда строки о процессе творчества.6
- Вот и у вас об этом же идет речь, - сказала она. - И у меня в «Решке». Творчество как предмет изображения. Но что за странная статья! Я долго трудилась, прежде чем из нее извлекла нечто. Читатель обязан быть прилежен и трудолюбив. Я читала, читала, читала - меня очень интересует Фолкнер - и все какие-то обиняки. Но в конце концов статью есть из-за чего читать. Она питательная. Хотя построена она по принципу еврейского анекдота: «Вы знаете, как делают творог? Берут вареники и ви-ко-ви-ривают!»
...Когда разговор о «Спуске под воду» был окончен и мы пообедали, Анна Андреевна вдруг сказала:
- Дайте, пожалуйста, ту пачку.
«Та пачка» - это кусок из «Трудов и дней» Гумилева - пачка, которую когда-то, еще до войны, в Ленинграде, Анна Андреевна дала мне на хранение. В прошлый раз она лишь мельком взглянула на эти листки и не взяла их с собой. (Я знаю, она издавна составляет «Труды и дни» Гумилева вместе с одним из своих друзей, исследователем жизни и поэзии Николая Степановича, Павлом Николаевичем Лукницким.) Теперь, сидя у меня, она внимательно разглядывала каждый листок.
Я опять уселась в дальнем углу читать своих графоманов, но она каждую минуту отрывала меня.
- Да тут сокровища! Вот, читайте!
Оказывается, Одоевцева напечатала где-то в Париже, будто Николай Степанович относился к стихам Анны Андреевны, как к рукоделию жены поэта. 7
А тут, в пачке, содержится опровержение... Анна Андреевна произнесла об этих заграничных мемуарах гневный монолог:
- Так он думал вначале. А потом, когда он уехал в Африку, вернулся, и я ему прочла стихи из будущей книги «Вечер», - он переменил свое мнение... У него роман с Одоевцевой был в начале двадцатых, он тогда был сильно уязвлен нашим разводом. Кроме того, она из него кое-что по-женски выдразнила. Но вот посмотрите, письмо ко мне: уже два года в разрыве, никаких между нами зефиров и амуров. И вот, читайте, что он пишет.
Показала отрывки: хвалит приморскую девчонку («она пьянит меня»), утверждает: «ты не лучшая русская поэтесса, а крупный русский поэт».
Она попросила листочек бумаги и выписала библиографическую ссылку на какую-то статью, где Гумилев пишет: «Ахматова захватила всю сферу женских чувств, и все поэтессы должны пройти ею».8
- Да тут сокровища! - повторила Анна Андреевна. - Семь писем Иннокентия Анненского к Маковскому А я думала - все погибло.
(Что ж, она позабыла, что дала эту пачку мне на хранение в 41 году? Ни разу не осведомилась за все восемнадцать лет!)
- Нет. Не забыла, - ответила Анна Андреевна на мой прямой вопрос. - Но я думала, раз вы молчите, - значит, погибло. Обыски, война, блокада, эвакуация... Я не знаю, где вы ее хранили, но вы - или не вы! - имели полное право сжечь ее.
Я была очень тронута такой деликатностью.9
Она спросила у меня: читала ли я статью Виктора Ефимовича о стихах. Я сказала - нет, но Сергей Львович Львов говорил мне о ней с возмущением и собирается выступать в печати.
- Разделяю его неудовольствие. Поэт, видите ли, не имеет права сказать: «зеленый переполох травы». Да ведь это и есть поэзия!.. И зачем Ардов вмешивается?
Все знают, что я живу у Нины, и теперь будут думать, что это я его подучила.
Я ответила, что вряд ли найдутся такие дураки. Но почему она хоть не отговорила его?
- Он не сказал ни слова ни мне, ни Нине Антоновне.10
Заговорили о Зощенко. Михаил Михайлович был у нее. Он оставляет впечатление психически больного.
- Бедный Мишенька. Он не выдержал второго тура, повредился. Мания преследования и мания величия. Разговаривать с ним нельзя, потому что собеседника он не слышит. Отвечает невпопад. Сейчас я вам расскажу, по какой схеме происходит каждый разговор. Я буду Зощенко, а вы - вы. Спросите у меня что-нибудь. Я - Михаил Михайлович.
- Вы собираетесь летом куда-нибудь за город? - спросила я.
- Горький говорил, - медленно, торжественно, по складам, отвечала Анна Андреевна, - что я - великий писатель.
Авторские примечания Лидии Корнеевны:
1 А. А. приехала ко мне и прочитала «Спуск под воду». Повесть эта, написанная в 1949-57 гг., долгие годы существовала лишь в единственном экземпляре и хранилась вне дома. После XX съезда я переписала ее на машинке в четырех экземплярах и осмелилась показать друзьям. В 1972 году она вышла в свет в Нью-Йорке в изд-ве им. Чехова, что послужило одной из причин полного запрещения не только печатать мои вещи на родине, но даже упоминать мое имя. Книга переведена на многие языки мира, а в Советском Союзе вышла впервые в 1988 году в сборнике: Лидия Чуковская. Повести. М.: Московский рабочий. О моей литературной судьбе: …дайте мне слово, что она никогда не прилипнет к «Поэме». - От Анны Андреевны я не раз, начиная еще с ташкентских времен, слышала эту просьбу. «Приглядите… обещайте… дайте мне слово». Та же просьба, хоть и в иной форме, выражена ею в предсмертной тетради: несколько страниц поручений, озаглавленных «Для Лиды». Обращалась она с подобными просьбами в разное время к разным людям, не ко мне одной. Но моей будущей невозможности «приглядеть» она не предчувствовала. (Хотя после ее кончины я была введена в состав Комиссии по литературному наследию Анны Ахматовой.) 9 января 1974 года меня исключили из Союза Писателей, лишив тем самым возможности какого-либо участия в литературной жизни. Так завершился процесс моего исключения, фактически начатый гораздо раньше. (Об этом подробно рассказано в автобиографической книге, которая так и называется «Процесс исключения».) Ни одна моя строка не могла более прорваться в печать. Однако просьба Анны Андреевны относительно стихотворения «И ты ко мне вернулась знаменитой» была мною (по недосмотру цензуры) все-таки исполнена: с моей разъяснительной вводкой оно напечатано в 1967 году в № 5 журнала «Литературная Грузия». «Приглядите… дайте мне слово… Обещайте», говорила мне не раз А. А. Она не предвидела, «что случится с жизнью моей». Как могу я «приглядеть» за чем-нибудь ахматовским, если мне не только запрещено опубликовать воспоминания о родном отце, но и из чужих воспоминаний о Корнее Чуковском вычеркивается мое имя, а принимая к печати фотографии Корнея Ивановича, среди детей цензоры и редакторы в лупы рассматривают детские лица, чтобы на снимке, не дай Бог, не появилось мое семилетнее лицо! Из моих «Записок об Анне Ахматовой» - да и не только «Записок»! - каждый желающий беспрепятственно и не ссылаясь на источник берет, что ему вздумается: он сознает полноту своей безнаказанности - мои протесты не будут опубликованы.) - Написано в 1980 г В настоящее время положение изменилось: с 1988 года я снова член Комиссии по литературному наследию Анны Ахматовой, а в 1989-м Союз Писателей без просьбы с моей стороны отменил решение 74 года. Книга же «Процесс исключения» в 1990-м вышла в Москве. - Продолжено в 1991
2 То есть все, относящееся к вставной новелле «Фонари на мосту». Новелла изображает случай, которому я сама была свидетельницей: в 37-38 году, в зале Большого Дома, проявляя «заботу о матери и ребенке», женщинам с детьми было дано право стоять после каждой четвертой, и таким образом они попадали в заветный кабинет быстрее, чем остальные. Позади меня стояла молодая финка с трехмесячной девочкой на руках: девочка умерла тут же в зале - но мать из очереди не вышла, не желая терять свою привилегию. (Впоследствии заглавие «Фонари на мосту» в американском издании было уничтожено мною, а потом - в здешнем - возникло новое заглавие: «Без названия» - см. Лидия Чуковская. Софья Петровна. Спуск под воду: Повести. М.: Московский рабочий, 1988, с. 183.)
3 - А. А. имела в виду строки, следующие в моей повести за размышлениями о том, как рождается книга. «Книга была мною, замиранием моего сердца, моей памятью, которая никому не видна, как не видна, например, мигрень, болевая точка у меня в глазу, а станет бумагой, переплетом, книжной новинкой и - если я бесстрашно буду совершать погружение - чьей-то новой душой… «Это то же самое, - подумалось мне сегодня, - что роща. Да, да, березовая роща, которая сейчас шумит вершинами в небе, а потом сделается дровами, потом сгорит в печи - а потом - потом согреет кого-то, кто станет глядеть в жаркий огонь…» - Лидия Чуковская. Софья Петровна. Спуск под воду: Повести. М.: Московский рабочий, 1988, с. 130.
4 Для времени, которое я пыталась изобразить, характерны были такие, порождаемые страхом, черты: разобщенность людей, непонимание происходящего и совершенная путаница в умах. Открыто, по душам, каждый разговаривал с одним или двумя друзьями, не более. В моей повести героиня сообщает об одной своей приятельнице: «…с ней я могу говорить обо всем. Других «понимальщиков», кроме нее, у меня не осталось». - Там же, с. 173.
5 «Нет, моей памяти никто не позволит превратиться в книгу… Зачем же я совершаю свой спуск?_Я хочу найти братьев - не теперь, так в будущем. Все живое ищет братства, и я ищу его. Пишу книгу, чтобы найти братьев - хотя бы там, в неизвестной дали». - «Повести», с. 131.
6 А. А. прочитала мне следующие строки: «Он (Фолкнер) дает читателю не только зрелые плоды своего творчества, но словно раскрывает перед ним самый процесс творения, «процесс производства»: склады беспорядочно нагроможденного сырья и весь ход черновой обработки, показывает и собственно «технологические процессы», весь путь превращения заготовки и возникающие при этом отходы и мусор». (Р. Орлова и Л. Копелев. Мифы и правда современного юга (Заметки о творчестве Фолкнера) // Иностранная Литература, 1958, № 3, с. 218.) Статья, цитируемая Анной Андреевной, была первой доброжелательной и добросовестной попыткой познакомить советского читателя с Фолкнером. До тех пор советская печать либо замалчивала его, либо осуждала.
7 у меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А. А. не про мемуары самой Одоевцевой - «На берегах Невы» (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953) - про воспоминания, написанные, как полагала А. А., со слов Одоевцевой. Впоследствии, в 1962 году, в письмах к Ранниту, А. А. отозвалась о мемуарах Георгия Иванова (а также о книге Леонида Страховского, о которой речь была выше) еще категоричнее и выразительнее: «…я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» и: «Мне было приятно узнать, что Вы держитесь того же мнения, что и я, относительно Георгия Иванова и Л. Страховского. И, следовательно, мне не придется, прочтя Вашу работу, еще раз испытать ощущение, описанное в последней главе «Процесса» Кафки, когда героя ведут по ярко освещенной и вполне благоустроенной Праге, чтобы зарезать в темном сарае» (Анна Ахматова. Сочинения / Общая редакция Г.П.Струве и Б.А.Филиппова. [Вашингтон: ] Международное литературное содружество. Т. 1 (2-е изд., пересмотренное и дополненное), 1967 Т.2, 1968 Т. 3 / Общая редакция Г. П. Струве, Н. А. Струве и Б. А. Филиппова. Paris: YMCA-Press, 1983., т. 2, с. 304 и 305). Теперь, когда опубликованы записи Ю. Г. Оксмана о его встречах с Ахматовой, следует к предыдущему добавить: «Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями…», - рассказывал, по словам Оксмана, Г. Адамович Анне Андреевне в Париже в 1965 году (Воспоминания об Анне Ахматовой / Составители В.Я.Виленкин и В.А.Черных. Комментарии А.В.Курт и К.М.Поливанова. М.: Сов. писатель, 1991 , с. 646)
8 С точностью строки из статьи Н. Гумилева («Орион») читаются так: «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество» (газета «Жизнь Искусства», 1918, № 4). Что касается других суждений Гумилева о поэзии Ахматовой, цитируемых здесь, то они содержатся в двух письмах Николая Степановича к Анне Андреевне; в одном (1913 года) о стихотворении «Вижу выцветший флаг над таможней» - Анна Ахматова. Бег времени. М.; А.: Сов. писатель, 1965., Четки; во втором (1915) о стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» - Анна Ахматова. Бег времени. М.; А.: Сов. писатель, 1965., Белая стая. О первом Гумилев пишет: «Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много…» О втором: «…ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт». (См. «Стихи и письма. Анна Ахматова. Н. Гумилев». Вижу выцветший флаг над таможней/ И над городом желтую муть./ Вот уж сердце мое осторожней / Замирает, и больно вздохнуть./ Стать бы снова приморской девчонкой,/ Туфли на босу ногу надеть/ И закладывать косы коронкой,/ И взволнованным голосом петь./ Все глядеть бы на смуглые главы /Херсонесского храма с крыльца/ И не знать, что от счастья и славы/ Безнадежно дряхлеют сердца./ 1913 Публикация Э. Г. Герштейн - Новый Мир, 1986, № 9, с. 220 и 225.)
9 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска - и ареста - со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» - «Записки», т. 1.) Но иногда все-таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет - она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но - и тут шаг мой замедлился - мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой - ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси - не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту сторону, там, невидимкой, пересяду в трамвай, а по дороге решу. В самом деле, думала я, ведь Ленинград - мой родной город, здесь столько моих сверстников, одноклассников, однокурсников, столько сотрудников редакции, где я работала одиннадцать лет, столько друзей по тюремным очередям - неужели сейчас никого не найдется, кто снимет груз с моих плеч и примет на свои? В машине меня осенило имя: Мария Яковлевна Варшавская (см. «Записки», т. 1). Имя оказалось угаданным верно. Сквозь террор, войну, блокаду, эвакуацию, сквозь новые и новые спазмы террора - пакет сохранился, был возвращен мне в 1958 году, а мною - Анне Андреевне. У этой истории забавный конец. - Представь себе, - сказал мне весною 1958-го мой брат Коля, друживший с Лукницким, - Павел Николаевич счастлив: к нему внезапно вернулся кусок жизнеописания Николая Степановича, который в течение многих лет считался безнадежно утраченным. - Да что ты! Вот чудеса! - ответила я, и мы вместе от души порадовались находке. О П. Н. Лукницком и о совместной работе Ахматовой и Лукницкого над изучением жизни и творчества Н. Гумилева (для будущих «Трудов и дней») см. П.Н. Лукницкий. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Том 1. 1924-25 гг. Paris: YMCA-Press, 1991
10 …«зеленый переполох травы»… ведь это и есть поэзия. - Ахматова имеет в виду строки из стихотворения Александра Коренева: Верят птицы - в синь за деревьями/ И в зеленый переполох…/ Лес растет, не заботясь о времени,/ Отмеряемом тенью стволов. (Сб. «Пречистый бор», М., 1957, с. 32) Весьма неодобрительно отозвался обо всем сборнике (и, в частности, об этих строках) В. Ардов в статье «Печальная эстафета» (см. «Литература и жизнь», 18 апреля 1958 г.). Со статьей, опровергающей мнение Ардова, выступил критик Сергей Львов (1922-1981) - см. «В защиту поэтов» (там же, 11 мая 1958 г.)