В день рождения Семёна Гудзенко (1922 - 1953)
моя подборка стихов поэта
СТАЛИНГРАДСКАЯ ТИШИНА
Последний залп.
И после дней бессонных
дождались мы
невиданного сна.
И наконец-то
с третьим эшелоном
сюда пришла
сплошная тишина.
Она лежит,
неслыханно большая,
на гильзах
и на битых кирпичах,
таким сердцебиеньем оглушая,
что сходу засыпаешь
сгоряча.
И сталинградец
в эту ночь
впервые
снял сапоги
и расстегнул ремни.
Не всех убитых погребли живые,
но в очагах затеплились огни.
И пусть кружатся
"юнкерсы" над нами,
испуганно разглядывая флаг.
Спим без сапог.
Пудовыми кусками
прилип к ним
рыжеватый известняк.
- ...А у тебя зеленые глаза,
такие же, как у моей зазнобы, -
приятель мне задумчиво сказал.
...Раскинув руки,
мы заснули оба.
1943, Сталинград.
ГАРМОНИКА
Забудешь все:
и окружение,
и тиф,
и мерзлую ботву.
Но после третьего ранения
на сутки вырвешься в Москву -
и сызнова тебе припомнится:
под Витебском
осенний шлях,
в густом орешнике покойница
с водою дождевой в глазах.
Так заскучаешь в тихом домике,
не попрощавшись, улетишь.
И все из-за губной гармоники.
(Играл под окнами малыш...)
И вспомнилось:
старухи плакали,
когда тебя
(Сынок!.. Родной!..)
вели расстреливать каратели
под смех
гармоники губной.
* * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне -
я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
В каких я странах побывал!
Считать - не сосчитать.
В каких я замках ночевал!
Мечтать вам и мечтать.
С каким весельем я служил!
Огонь был не огонь.
С какой свободой я дружил!
Ты памяти не тронь.
Но если снова воевать,
таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Вена, 1945
***
Чтоб увидеть прошлое яснее -
в чуме закоптелом наяву, -
за пять тысяч с гаком,
к Енисею,
потянуло юношу в Туву.
Он любил непаханую сушу,
воду, не подвластную мостам,
и влекло восторженную душу
вечно к новорожденным местам.
Работяги те же,
хлопцы те же,
с кем уже ходил он на войну,
на Карпатах запахали межи
и в Туве подняли целину.
Юношу в обкоме обласкали:
дело дали,
лекцию прочли,
спутников надежных подыскали,
чтоб его на Тоджу провели.
И пошел он дальше от селений
в кедрачах дорогу проторил,
дом срубил,
и приручил оленей,
и писать соседей научил.
Если б я
был чуточку моложе
и дорогу снова выбирал,
я б в тайгу,
как этот парень,
тоже
капитально перекочевал -
дом срубил,
и приручил оленей,
и писать соседей научил.
И тогда бы
цикл стихотворений
мой сосед дремучий сочинил.
И однажды,
ночь встречая в поле,
развернув газету на дохе,
я себя узнал бы в новоселе
в трудном
силлабическом стихе.
Кызыл, 1948
* * *
Я пришел в шинели жестко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
все, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом.
Стыл вокруг пустынный, черствый снег.
Кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели -
никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть.
Наша воля делалась железной
с каждой новой битвой, с каждым днем.
Есть еще силенки,
и болезни
тоже одолеем и сомнем.
Я угрюмо зубы сжал до хруста,
приказал себе перетерпеть.
Незачем, пожалуй, править труса,
выбор небольшой: жизнь или смерть.
Медленно пошел я на поправку,
вытянули жизнь мою врачи,
как весною чахнущую травку
из-под прели добрые лучи.
Вопреки сомненьям маловеров
и наперекор всем, кто не ждал,
как тогда, в шинели жестко-серой,
на ноги я крепнущие стал.
И опять в больничном коридоре
я учусь ходить -
хожу смелей,
всем ходячим недругам на горе -
став и несговорчивей и злей.
Ждет меня любимая работа,
верные товарищи, семья.
До чего мне жить теперь охота,
будто вновь с войны вернулся я.
Март 1952
СТАЛИНГРАДСКАЯ ТИШИНА
Последний залп.
И после дней бессонных
дождались мы
невиданного сна.
И наконец-то
с третьим эшелоном
сюда пришла
сплошная тишина.
Она лежит,
неслыханно большая,
на гильзах
и на битых кирпичах,
таким сердцебиеньем оглушая,
что сходу засыпаешь
сгоряча.
И сталинградец
в эту ночь
впервые
снял сапоги
и расстегнул ремни.
Не всех убитых погребли живые,
но в очагах затеплились огни.
И пусть кружатся
"юнкерсы" над нами,
испуганно разглядывая флаг.
Спим без сапог.
Пудовыми кусками
прилип к ним
рыжеватый известняк.
- ...А у тебя зеленые глаза,
такие же, как у моей зазнобы, -
приятель мне задумчиво сказал.
...Раскинув руки,
мы заснули оба.
1943, Сталинград.
ГАРМОНИКА
Забудешь все:
и окружение,
и тиф,
и мерзлую ботву.
Но после третьего ранения
на сутки вырвешься в Москву -
и сызнова тебе припомнится:
под Витебском
осенний шлях,
в густом орешнике покойница
с водою дождевой в глазах.
Так заскучаешь в тихом домике,
не попрощавшись, улетишь.
И все из-за губной гармоники.
(Играл под окнами малыш...)
И вспомнилось:
старухи плакали,
когда тебя
(Сынок!.. Родной!..)
вели расстреливать каратели
под смех
гармоники губной.
* * *
Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне -
я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.
В каких я странах побывал!
Считать - не сосчитать.
В каких я замках ночевал!
Мечтать вам и мечтать.
С каким весельем я служил!
Огонь был не огонь.
С какой свободой я дружил!
Ты памяти не тронь.
Но если снова воевать,
таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Вена, 1945
***
Чтоб увидеть прошлое яснее -
в чуме закоптелом наяву, -
за пять тысяч с гаком,
к Енисею,
потянуло юношу в Туву.
Он любил непаханую сушу,
воду, не подвластную мостам,
и влекло восторженную душу
вечно к новорожденным местам.
Работяги те же,
хлопцы те же,
с кем уже ходил он на войну,
на Карпатах запахали межи
и в Туве подняли целину.
Юношу в обкоме обласкали:
дело дали,
лекцию прочли,
спутников надежных подыскали,
чтоб его на Тоджу провели.
И пошел он дальше от селений
в кедрачах дорогу проторил,
дом срубил,
и приручил оленей,
и писать соседей научил.
Если б я
был чуточку моложе
и дорогу снова выбирал,
я б в тайгу,
как этот парень,
тоже
капитально перекочевал -
дом срубил,
и приручил оленей,
и писать соседей научил.
И тогда бы
цикл стихотворений
мой сосед дремучий сочинил.
И однажды,
ночь встречая в поле,
развернув газету на дохе,
я себя узнал бы в новоселе
в трудном
силлабическом стихе.
Кызыл, 1948
* * *
Я пришел в шинели жестко-серой,
выданной к победному концу,
юный, получивший полной мерой
все, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
опушила зеленью сады,
но опять из-за военной травмы
побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
то был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
На Большую землю выносили
сквозь больницы глушь и белизну,
словно по завьюженной России,
первою зимою, в ту войну.
Смерть, как и тогда, стояла рядом.
Стыл вокруг пустынный, черствый снег.
Кто-то тихо бредил Сталинградом,
звал бойцов, просился на ночлег.
Все мои соседи по палате,
в белоснежных, девственных бинтах,
были и в десанте, и в блокаде,
и в других неласковых местах.
Мы врага такого одолели -
никому б его не одолеть,
на войне ни разу не болели,
а теперь случилось заболеть.
Наша воля делалась железной
с каждой новой битвой, с каждым днем.
Есть еще силенки,
и болезни
тоже одолеем и сомнем.
Я угрюмо зубы сжал до хруста,
приказал себе перетерпеть.
Незачем, пожалуй, править труса,
выбор небольшой: жизнь или смерть.
Медленно пошел я на поправку,
вытянули жизнь мою врачи,
как весною чахнущую травку
из-под прели добрые лучи.
Вопреки сомненьям маловеров
и наперекор всем, кто не ждал,
как тогда, в шинели жестко-серой,
на ноги я крепнущие стал.
И опять в больничном коридоре
я учусь ходить -
хожу смелей,
всем ходячим недругам на горе -
став и несговорчивей и злей.
Ждет меня любимая работа,
верные товарищи, семья.
До чего мне жить теперь охота,
будто вновь с войны вернулся я.
Март 1952