15 февраля 1943-го года
в дневниках
Софья Аверичева, театральная актриса, 28 лет, фронтовая разведчица, Смоленская область:
15 февраля.
Взятие контрольного пленного совсем успокоило командование нашей роты. А у нас пошли позорнейшие «задачи-неудачи», как говорят разведчики.
Исходили, истоптали мы без успеха вкривь и вкось весь снег в лесу. Давно уже невозможно различить, где фрицевские следы, где наши. А мы все ходим и ходим в надежде, что немцы сами придут к нам в плен. Преодолеваем Вервищенскую высоту, и около железнодорожного полотна встречает нас замерзший фриц, сидящий под сосной. Каждый раз, как мы доходим до этого места, я вздрагиваю от неожиданности.
Проходит ночь, день - и мы с серьезными физиономиями, ловко лавируя под взрывами снарядов, возвращаемся домой. Эти операции мы называем игрой «в кошки-мышки». А командование ротное довольно. Строчит в штадив донесения, дескать все в порядке, действуем группами в таком-то районе, немец стреляет, вернулись без потерь... Вроде все правильно!
Вчера утром прибыли в расположение минометчиков. Ребята, вместо того, чтобы идти на задание, под «командованием» командира отделения Захватова залезли в холодную заброшенную землянку и пролежали несколько часов. Странно, при Докукине я как-то совсем не замечала Захватова, сейчас он вдруг стал «героем» среди ребят...
Анютка с Валюшкой проснулись. «Все у вас благополучно? Все живы-здоровы?» А я не могу рта раскрыть. Что-то надо делать!
Мы приходим к выводу: молчать нельзя, надо действовать. Но как? В землянку входит разводящий, чуваш Александров:
- Аверичева! На пост!
На пост - так на пост. Постепенно все вокруг затихает. Я еще ни разу не стояла на посту. Ночь. Луна. Нет ветра. Небо чистое, морозное, звездное. Высокая сосна в снегу, как будто тоже на посту. Чудесно!
Какая ночь! Мороз трескучий,
На небе ни единой тучи;
Как шитый полог, синий свод
Пестреет частыми звездами...
Вылезает из землянки старший лейтенант Крохалев, кричит:
- Тебе что здесь, театр Волкова? Трое суток гауптвахты и два наряда вне очереди!
- Есть трое суток и два наряда вне очереди! - отвечаю я, как положено.
А вот и разводящий. Ух! Заберусь я сейчас в жаркую землянку да засну блаженным сном. Старший лейтенант приказывает разводящему: «Пусть стоит до утра. А утром - в наряд, на кухню картошку чистить». Разводящий Александров пытается меня защитить: «Нет таких законов, товарищ старший лейтенант». - «А, и ты заговорил? В боевую операцию захотел?» - и он скрывается в землянке. «Тьфу, собака какой! - отплевывается Александров. - Нехороший стал человек. Ой, нехороший. А ведь при Докукине был боевой командир». Тяжело ступая опухшими, больными ногами, Александров уходит.
У меня коченеют руки, ноги. Ничего!.. Надо поразмяться! По-раз-топ-тать-ся! Вот так! Вот так! Становится теплее.
Бежит взволнованная Лаврова. Она сейчас же разбудит Крохалева. «Что он, с ума сошел! Ему что здесь, белая армия! Издевается над бойцами! Целая рота спит, во втором взводе шпарят в карты, а тебе здесь всю ночь?!» Она рвет и мечет.
- Давай их напугаем! - предлагаю я Валентине. Мы сгибаемся над маленьким окошечком землянки, стучим по стеклу. Ребята моментально прячут карты. Выходит разведчик Борис Добрин: «Кто здесь?» - «Потише хоть кричите, «шешки вы нямые», - советуем мы. «Ну, ладно, ладно, испугали!» - и Добрин скрывается.
- Да, дела наши, ротные! - восклицает Валентина, удаляясь. - Я так это не оставлю.
Что же мне делать дальше? Оказывается, трудная вещь - эти посты. Не завидую тем хлопцам, которые не ходят на задания. Им всегда приходится стоять на постах. Мысли мои переносятся в Ярославль, в театр. А интересно, смогу ли я вернуться на сцену?.. Когда-то я очень любила играть в концертном исполнении сцену «У фонтана» - из «Бориса Годунова». Попробую сейчас:
Часы бегут, и дорого мне время -
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай, я решилась
С твоей судьбой и бурной и неверной
Соединить судьбу мою...
Нет, нет, этого мне уже не сыграть! И Луизу не сыграть в «Коварстве». А может, это сейчас и не нужно никому?.. Нет, я, наверно, не права.
Светает. Становится совсем холодно. Ноги окоченели. В сероватой утренней мгле приближаются знакомые фигуры повара и старшины, пробегает каптенармус Николаичев. Разводящий снимает посты.
Ура! Выдержала! А в землянке сладко спят Валентина и Анна... Счастливые!
- Аверичева, на кухню! - шепчет Ион Бахуров, приоткрывая дверь землянки.
Возле кухни, у костра, ребята чертыхаются, проклинают всех хозяйственников. Они чистят мерзлую картошку, вытаскивая ее из ледяной воды.
Рота проснулась. Очнулось и начальство. Ординарцы бегут с ведрами по воду. Старший лейтенант подходит к нам, глаза у него с похмелья мутные. «Хочешь, я отменю свой приказ?» - говорит он. «Благодарю! Я, знаете ли, давно не занималась хозяйством, и мне ужасно нравится чистить картошку». Кто-то из ребят добавляет: «Особенно после бессонной ночи!»
В роту приехал комсорг дивизии. Пока я была на кухне, Валентина, Анюта и Михаил потолковали с ним о наших делах. Комсорг сегодня же обо всем доложит Турьеву.
К вечеру я ушла на задание. Мы в засаде под деревней Дедовичи. Мне ничего на свете не надо, только бы поспать. Поэтому я сплю на привале, сплю в засаде, сплю на ходу. А когда вернулись домой, узнала, что Валентина сцепилась со старшим лейтенантом и тоже заработала штраф. Но Валя есть Валя. Она заявила: на кухню, картошку чистить пошли своих холуев, которые храпят сутками. И на кухню не пошла.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
15 февраля.
Утром на мотоцикле - в Дом флота на совещание (семинар) молодых писателей КБФ. Приглашено тридцать девять человек плюс писатели нашей группы. Педагогический доклад Л. Успенского, несколько витиеватый, растянутый. Но все с удовольствием слушали примеры: «Валерик» Лермонтова и описание батареи капитана Тушина из «Войны и мира».
Ряд выступлений молодых товарищей.
Один:
- Я стою ночные вахты, а в голову стихи лезут. Просишь подсменить, записываешь. А иногда и забываешь...
Сегодня опять жестокий обстрел...
Днем звонили от Веры Инбер и других: «Как у вас? Целы?»
Новые жертвы, разрушения... Некоторые просто уже не выдерживают усталости и нервов. (Бьет, как я узнал, 11-дюймовая батарея, есть попадания даже по аэродромам за городом.)
В Ленинграде перебои с электротоком, с радио, но к вечеру радио должно опять заработать.
При «коптилке» ждем «В последний час». Гадаю - что заняли... Харьков, Сталино, Макеевку, Волноваху?
Будет, должен быть день, когда Совинформбюро сообщит: «Первыми на германскую территорию ворвались части генерала такого-то...» Или: «Взят город и железнодорожный узел Берлин...»
Час ночи. Тревога... Радиосообщения не дождались - заснули...
Дмитрий Жигунов, 37 лет, майор, после ранения в ожидании перевода на передовую офицер Штаба Внутренней обороны Ленинграда:
15 февраля.
Сегодня отмечаем еще один день победы над ордами поганой немчуры, вновь наши Русские города, стали освобожденными от вшивых фрицев, ганцев и прочие мерзости, города Латунино и др. как и многие ранее освобожденные нашими войсками, почти все сожжены и разрушены, сколько мирных советских людей расстреляно немецкими палачами, а сколько увезено в гитлеровскую Германию на рабство.
Нет счёта всем преступлениям немецких бандитов, как я бы хотел пройти с боем по-собачьей немецкой земле, месть и еще раз беспощадная месть и смерть всем фашистом и в первую очередь немецким.
Здесь в Ленинграде всё также. Нет перемены, как живу я? Неважно, с питанием вопрос улажен неплохо, но вот болеть крепко стал, видимо начиная стареть, да и пережитое сказывается, плохо тоже с правой ногой, сегодня вдруг не захотела мне подчиниться хоть отрубить ей, так провозился с ней до вечера, пока потихоньку пришла в норму.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
15 февраля.
Мой сон: на развороте газетного листа - новый вид ласточки с пропеллером. И тут же зона ее распространения: целый громадный материк.
Мне думается, это как-то преломился во сне вчерашний маленький мальчик, прелестный, серьезный, в длинных лыжных штанах и шапочке из кроличьего пуха. Мальчик шел со своей бабушкой и смотрел в небо: не летают ли «мессершмитты». Мать, уходя, махала ему рукой и говорила:
- Не бойся, Вовик, не бойся. Ты же с бабушкой.
Вот уж действительно могучая защита!..
Мы освободили Ростов и Ворошиловград.
Вечер. Беспощадная луна. Тревоги, правда, нет, но обстрел продолжается. Бьют орудия, очень тяжелые. Света нет во всем городе. Видимо, повреждена какая-то магистраль. У нас горит «летучая мышь», чистенько заправленная. Мариэтта тут же готовится к завтрашней лекции - «Синильная кислота» и еще что-то. И. Д. тщетно вызванивает кого-то по телефону.
Какая-то усталость во всем.
Нет, не кончились еще ленинградские трудности. А этот прорыв блокады… Он ведь тоже еще не окончательный. Нет, так не может кончиться ленинградская эпопея. Все будет по-другому: страшнее и величественнее.
ОльгаБерггольц, поэт, 32 года, сотрудник Радиокомитета Ленинграда:
15/II-43.
14-10 ч<асов>.
Шквальный огонь по району - уже почти сорок минут. Последние несколько минут - непрерывные, очень близкие взрывы, все время трясутся стены и стекла, - такое впечатление, что именно по нашему комитету бьют... Тьфу ты, дьявол, даже стол трясется, и как-то странно они бьют - по три взрыва зараз, и - ну, буквально без передыху, - пока пишу эти строки - не менее 30 взрывов. Пожалуй, лучше уйти даже из моей «безопасной» комнаты, но надеюсь, что позвонит Юрка. Ой, вот этот, кажется, действительно в нас, даже дом колыхнуло. Ужасно боюсь за Юру, - ведь наверное, что по всему городу, а по Вас<ильевскому> о<стро>ву, где он, - они всегда особенно садят. Вчера, возвращаясь с Песочной, он попал под дикую шрапнель, немец поливал шрапнелью Петроградскую, и потом Юрка, придя домой, даже признался, что была минута, когда он растерялся. Ах ты, боже мой, только б он хотя бы сидел в здании, а то ведь он собирался идти на 13 линию, выяснить всё точно насчет этой людоедки и получить от квартального ключи от этого вымершего дома, - ведь надо же все-таки дотащить оттуда книги и, м<ожет> б<ыть>, какую-нибудь мебелишку. Страшно жаль, если людоедка продала тот чудесный круглый стол. (Господи, уже целых две минуты тихо!)
О, когда же, когда же мы будем наслаждаться временем, вкушать его, чувствовать!.. Ведь вот сейчас я не испытываю за себя ни капли страха, а жизни все равно нет, - что-то приостанавливается даже в душе во время этих ВТ и обстрелов (они перенесли огонь, взрывы - дальше), как будто перестаешь жить во времени, но это не счастливое его исчезновение, как в минуты любви и музыки, а тягостное, когда сознание все время помнит, что где-то есть жизнь, а это сейчас - не жизнь, а лишь ее тень.
А мне надо было сегодня получить папиросы в Союзе, выступить в Д.К. по заявкам ленингр<адского> гарнизона, сходить в мастерскую на примерку нового костюма (опять рядом снаряд!), который может быть чудесным, отправить письма родным, - должна была быть содержательная человеческая жизнь, а вот уже вместо этого я второй час сижу и констатирую падение снарядов. Нет, очень часто живешь и во время этого, объективно воцаряющегося небытия, но все же это не то, не подлинная жизнь. (Ага, вот наши самолеты пошли их глушить!)
Но больше снарядов меня смущает просто-таки ужасное самочувствие, - дикая боль в пояснице, слабость, нечто, похожее на тошноту, - уже который день, а сейчас так просто с сердцем плохо. В чем дело, чорт возьми? Беременность - навряд ли, я предохраняюсь, - неужели что-нибудь дамское? До чорта мешает это думать и жить!
Ну, кажется, все-таки попритихло, но теперь не звонит Заикин, у которого я в ДК должна выступать, и опять все остановилось - и поход в Д<ом> п<исателя> за папиросами, и мастерская. Тьфу!
Но как же Юрка, почему не позвонил? М<ожет> б<ыть>, у них тихо, - потому?
Вчера он долго и воодушевленно рассказывал мне о первой своей любви и первом разочаровании в женщинах и людях, о женщинах, которых любил, «воображая» их, о [<1 сл. нрзб>] мутной своей семейной жизни, - я слушала его жадно, стараясь узнать о нем как можно больше, любовалась оживленным, подвижным, очень красивым лицом его, и мне было щемяще-грустно: о, как я неправильно жила, как много ненужных, пошлых и порою даже грязных «встреч»... Но я любила Колю, любила, и эта любовь была и будет сиянием.
Всеволод Иванов, писатель, 48 лет, Москва:
15 февраля. Понедельник.
Письма от детей. Комка так рад жизни, что от плесени, которая у них в комнате покрыла не только стены, но и абажур - в восторге: «Красивые пятна». И вообще все хорошо и благополучно, хотя «бабушка Петровых сломала ногу»... Там будет битва за пайки, где Тамара, несомненно, выйдет победительницей.
А здесь - смотрят на небо - и думают о весне.
Рисунок победы: заняли Сталинград. Немцев пленили. Фронт прекратился. Пустынный, холодный, одни стены - город. Жгут фюзеляжи немецких самолетов. Костры. Выдали водки много - по 100 гр. полагается, но т.к. выдавали по спискам, а не по фактическому числу (много раненых и убитых), получили по 1/2 литра. Выпили. Сидят у костров. И скучно. Взяли в руки немецкие ракетницы и начали для развлечения пускать ракеты. Всю ночь, над Сталинградом, горели разноцветные ракеты.
Прелесть Диккенса, особенно юмористическая сторона его, в том, что он подсмеивается над неподвижным и косным бытом. Натурализм этот юмор принял как форму и тем самым уничтожил юмор и создал роман, которому скоро будет уже сто лет. Быт нашей страны почти лишен косности (кроме, конечно, косности бюрократической, но кто позволит об этом писать?), и, следовательно, натурализму, я даже бы сказал реализму, нет места. То, что мы натуралисты, - это не доказательство потребности, а доказательство трусости современного писателя, - и меня в том числе. Нужно отбросить все лишнее - описание портянок, которых, кстати сказать, мало, рукавиц, шинели. Лохмотья так однообразны! И так они похожи на шинели! Нужно оставить чувства, страсти, столкновения... Нужно создать романтизм. И без этого не обойдутся, так как и натурализм, и реализм явления критические (Флобер, Золя, Чехов, Горький, даже Л. Толстой - все писали критику на существующий строй и человека), а надо искусство проповедническое, и значит романтическое. Шатобриан, а равно и немецкие романтики, были проповедниками. - «Все это, допустим, верно, - возразят мне, - какая же проповедь? Ведь проповедь всегда и прежде всего что-то обличает, указывает на какие-то пороки и недостатки, которые надо искоренить. А ведь у нас, по мнению бюрократов, которые управляют искусством, нет пороков, а недостатки столь ничтожны, что лучше - прямо приступить к описанию добродетели». Я замолчу, ибо по совести говоря, не знаю способа уничтожения бюрократов. Перевод из Ашхабада - 950 руб.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, сотрудник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации в Казахстане (Боровое):
15 февраля.
В[оскресенье]. Получили очередные газеты. В «Правде» фотоснимок - допрос взятого в плен генерал-фельдмаршала Паулюса. Все с интересом заглядывают в газету. Другой снимок - пленные генералы куда-то идут по снежному полю. Слева - румын в бараньей шапке и меховом пальто, в ряд с ним еще четверо или пятеро германских генералов. Никакой стражи на фотографии не видно; оружия при генералах тоже нет.
Сегодня в праздничном настроении - под впечатлением взятия нашими войсками Ростова и Ворошиловграда. Встает вопрос: не ударили бы японцы по нашим границам на Дальнем Востоке в этот критический для Германии час.
Софья Аверичева, театральная актриса, 28 лет, фронтовая разведчица, Смоленская область:
15 февраля.
Взятие контрольного пленного совсем успокоило командование нашей роты. А у нас пошли позорнейшие «задачи-неудачи», как говорят разведчики.
Исходили, истоптали мы без успеха вкривь и вкось весь снег в лесу. Давно уже невозможно различить, где фрицевские следы, где наши. А мы все ходим и ходим в надежде, что немцы сами придут к нам в плен. Преодолеваем Вервищенскую высоту, и около железнодорожного полотна встречает нас замерзший фриц, сидящий под сосной. Каждый раз, как мы доходим до этого места, я вздрагиваю от неожиданности.
Проходит ночь, день - и мы с серьезными физиономиями, ловко лавируя под взрывами снарядов, возвращаемся домой. Эти операции мы называем игрой «в кошки-мышки». А командование ротное довольно. Строчит в штадив донесения, дескать все в порядке, действуем группами в таком-то районе, немец стреляет, вернулись без потерь... Вроде все правильно!
Вчера утром прибыли в расположение минометчиков. Ребята, вместо того, чтобы идти на задание, под «командованием» командира отделения Захватова залезли в холодную заброшенную землянку и пролежали несколько часов. Странно, при Докукине я как-то совсем не замечала Захватова, сейчас он вдруг стал «героем» среди ребят...
Анютка с Валюшкой проснулись. «Все у вас благополучно? Все живы-здоровы?» А я не могу рта раскрыть. Что-то надо делать!
Мы приходим к выводу: молчать нельзя, надо действовать. Но как? В землянку входит разводящий, чуваш Александров:
- Аверичева! На пост!
На пост - так на пост. Постепенно все вокруг затихает. Я еще ни разу не стояла на посту. Ночь. Луна. Нет ветра. Небо чистое, морозное, звездное. Высокая сосна в снегу, как будто тоже на посту. Чудесно!
Какая ночь! Мороз трескучий,
На небе ни единой тучи;
Как шитый полог, синий свод
Пестреет частыми звездами...
Вылезает из землянки старший лейтенант Крохалев, кричит:
- Тебе что здесь, театр Волкова? Трое суток гауптвахты и два наряда вне очереди!
- Есть трое суток и два наряда вне очереди! - отвечаю я, как положено.
А вот и разводящий. Ух! Заберусь я сейчас в жаркую землянку да засну блаженным сном. Старший лейтенант приказывает разводящему: «Пусть стоит до утра. А утром - в наряд, на кухню картошку чистить». Разводящий Александров пытается меня защитить: «Нет таких законов, товарищ старший лейтенант». - «А, и ты заговорил? В боевую операцию захотел?» - и он скрывается в землянке. «Тьфу, собака какой! - отплевывается Александров. - Нехороший стал человек. Ой, нехороший. А ведь при Докукине был боевой командир». Тяжело ступая опухшими, больными ногами, Александров уходит.
У меня коченеют руки, ноги. Ничего!.. Надо поразмяться! По-раз-топ-тать-ся! Вот так! Вот так! Становится теплее.
Бежит взволнованная Лаврова. Она сейчас же разбудит Крохалева. «Что он, с ума сошел! Ему что здесь, белая армия! Издевается над бойцами! Целая рота спит, во втором взводе шпарят в карты, а тебе здесь всю ночь?!» Она рвет и мечет.
- Давай их напугаем! - предлагаю я Валентине. Мы сгибаемся над маленьким окошечком землянки, стучим по стеклу. Ребята моментально прячут карты. Выходит разведчик Борис Добрин: «Кто здесь?» - «Потише хоть кричите, «шешки вы нямые», - советуем мы. «Ну, ладно, ладно, испугали!» - и Добрин скрывается.
- Да, дела наши, ротные! - восклицает Валентина, удаляясь. - Я так это не оставлю.
Что же мне делать дальше? Оказывается, трудная вещь - эти посты. Не завидую тем хлопцам, которые не ходят на задания. Им всегда приходится стоять на постах. Мысли мои переносятся в Ярославль, в театр. А интересно, смогу ли я вернуться на сцену?.. Когда-то я очень любила играть в концертном исполнении сцену «У фонтана» - из «Бориса Годунова». Попробую сейчас:
Часы бегут, и дорого мне время -
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай, я решилась
С твоей судьбой и бурной и неверной
Соединить судьбу мою...
Нет, нет, этого мне уже не сыграть! И Луизу не сыграть в «Коварстве». А может, это сейчас и не нужно никому?.. Нет, я, наверно, не права.
Светает. Становится совсем холодно. Ноги окоченели. В сероватой утренней мгле приближаются знакомые фигуры повара и старшины, пробегает каптенармус Николаичев. Разводящий снимает посты.
Ура! Выдержала! А в землянке сладко спят Валентина и Анна... Счастливые!
- Аверичева, на кухню! - шепчет Ион Бахуров, приоткрывая дверь землянки.
Возле кухни, у костра, ребята чертыхаются, проклинают всех хозяйственников. Они чистят мерзлую картошку, вытаскивая ее из ледяной воды.
Рота проснулась. Очнулось и начальство. Ординарцы бегут с ведрами по воду. Старший лейтенант подходит к нам, глаза у него с похмелья мутные. «Хочешь, я отменю свой приказ?» - говорит он. «Благодарю! Я, знаете ли, давно не занималась хозяйством, и мне ужасно нравится чистить картошку». Кто-то из ребят добавляет: «Особенно после бессонной ночи!»
В роту приехал комсорг дивизии. Пока я была на кухне, Валентина, Анюта и Михаил потолковали с ним о наших делах. Комсорг сегодня же обо всем доложит Турьеву.
К вечеру я ушла на задание. Мы в засаде под деревней Дедовичи. Мне ничего на свете не надо, только бы поспать. Поэтому я сплю на привале, сплю в засаде, сплю на ходу. А когда вернулись домой, узнала, что Валентина сцепилась со старшим лейтенантом и тоже заработала штраф. Но Валя есть Валя. Она заявила: на кухню, картошку чистить пошли своих холуев, которые храпят сутками. И на кухню не пошла.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
15 февраля.
Утром на мотоцикле - в Дом флота на совещание (семинар) молодых писателей КБФ. Приглашено тридцать девять человек плюс писатели нашей группы. Педагогический доклад Л. Успенского, несколько витиеватый, растянутый. Но все с удовольствием слушали примеры: «Валерик» Лермонтова и описание батареи капитана Тушина из «Войны и мира».
Ряд выступлений молодых товарищей.
Один:
- Я стою ночные вахты, а в голову стихи лезут. Просишь подсменить, записываешь. А иногда и забываешь...
Сегодня опять жестокий обстрел...
Днем звонили от Веры Инбер и других: «Как у вас? Целы?»
Новые жертвы, разрушения... Некоторые просто уже не выдерживают усталости и нервов. (Бьет, как я узнал, 11-дюймовая батарея, есть попадания даже по аэродромам за городом.)
В Ленинграде перебои с электротоком, с радио, но к вечеру радио должно опять заработать.
При «коптилке» ждем «В последний час». Гадаю - что заняли... Харьков, Сталино, Макеевку, Волноваху?
Будет, должен быть день, когда Совинформбюро сообщит: «Первыми на германскую территорию ворвались части генерала такого-то...» Или: «Взят город и железнодорожный узел Берлин...»
Час ночи. Тревога... Радиосообщения не дождались - заснули...
Дмитрий Жигунов, 37 лет, майор, после ранения в ожидании перевода на передовую офицер Штаба Внутренней обороны Ленинграда:
15 февраля.
Сегодня отмечаем еще один день победы над ордами поганой немчуры, вновь наши Русские города, стали освобожденными от вшивых фрицев, ганцев и прочие мерзости, города Латунино и др. как и многие ранее освобожденные нашими войсками, почти все сожжены и разрушены, сколько мирных советских людей расстреляно немецкими палачами, а сколько увезено в гитлеровскую Германию на рабство.
Нет счёта всем преступлениям немецких бандитов, как я бы хотел пройти с боем по-собачьей немецкой земле, месть и еще раз беспощадная месть и смерть всем фашистом и в первую очередь немецким.
Здесь в Ленинграде всё также. Нет перемены, как живу я? Неважно, с питанием вопрос улажен неплохо, но вот болеть крепко стал, видимо начиная стареть, да и пережитое сказывается, плохо тоже с правой ногой, сегодня вдруг не захотела мне подчиниться хоть отрубить ей, так провозился с ней до вечера, пока потихоньку пришла в норму.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
15 февраля.
Мой сон: на развороте газетного листа - новый вид ласточки с пропеллером. И тут же зона ее распространения: целый громадный материк.
Мне думается, это как-то преломился во сне вчерашний маленький мальчик, прелестный, серьезный, в длинных лыжных штанах и шапочке из кроличьего пуха. Мальчик шел со своей бабушкой и смотрел в небо: не летают ли «мессершмитты». Мать, уходя, махала ему рукой и говорила:
- Не бойся, Вовик, не бойся. Ты же с бабушкой.
Вот уж действительно могучая защита!..
Мы освободили Ростов и Ворошиловград.
Вечер. Беспощадная луна. Тревоги, правда, нет, но обстрел продолжается. Бьют орудия, очень тяжелые. Света нет во всем городе. Видимо, повреждена какая-то магистраль. У нас горит «летучая мышь», чистенько заправленная. Мариэтта тут же готовится к завтрашней лекции - «Синильная кислота» и еще что-то. И. Д. тщетно вызванивает кого-то по телефону.
Какая-то усталость во всем.
Нет, не кончились еще ленинградские трудности. А этот прорыв блокады… Он ведь тоже еще не окончательный. Нет, так не может кончиться ленинградская эпопея. Все будет по-другому: страшнее и величественнее.
ОльгаБерггольц, поэт, 32 года, сотрудник Радиокомитета Ленинграда:
15/II-43.
14-10 ч<асов>.
Шквальный огонь по району - уже почти сорок минут. Последние несколько минут - непрерывные, очень близкие взрывы, все время трясутся стены и стекла, - такое впечатление, что именно по нашему комитету бьют... Тьфу ты, дьявол, даже стол трясется, и как-то странно они бьют - по три взрыва зараз, и - ну, буквально без передыху, - пока пишу эти строки - не менее 30 взрывов. Пожалуй, лучше уйти даже из моей «безопасной» комнаты, но надеюсь, что позвонит Юрка. Ой, вот этот, кажется, действительно в нас, даже дом колыхнуло. Ужасно боюсь за Юру, - ведь наверное, что по всему городу, а по Вас<ильевскому> о<стро>ву, где он, - они всегда особенно садят. Вчера, возвращаясь с Песочной, он попал под дикую шрапнель, немец поливал шрапнелью Петроградскую, и потом Юрка, придя домой, даже признался, что была минута, когда он растерялся. Ах ты, боже мой, только б он хотя бы сидел в здании, а то ведь он собирался идти на 13 линию, выяснить всё точно насчет этой людоедки и получить от квартального ключи от этого вымершего дома, - ведь надо же все-таки дотащить оттуда книги и, м<ожет> б<ыть>, какую-нибудь мебелишку. Страшно жаль, если людоедка продала тот чудесный круглый стол. (Господи, уже целых две минуты тихо!)
О, когда же, когда же мы будем наслаждаться временем, вкушать его, чувствовать!.. Ведь вот сейчас я не испытываю за себя ни капли страха, а жизни все равно нет, - что-то приостанавливается даже в душе во время этих ВТ и обстрелов (они перенесли огонь, взрывы - дальше), как будто перестаешь жить во времени, но это не счастливое его исчезновение, как в минуты любви и музыки, а тягостное, когда сознание все время помнит, что где-то есть жизнь, а это сейчас - не жизнь, а лишь ее тень.
А мне надо было сегодня получить папиросы в Союзе, выступить в Д.К. по заявкам ленингр<адского> гарнизона, сходить в мастерскую на примерку нового костюма (опять рядом снаряд!), который может быть чудесным, отправить письма родным, - должна была быть содержательная человеческая жизнь, а вот уже вместо этого я второй час сижу и констатирую падение снарядов. Нет, очень часто живешь и во время этого, объективно воцаряющегося небытия, но все же это не то, не подлинная жизнь. (Ага, вот наши самолеты пошли их глушить!)
Но больше снарядов меня смущает просто-таки ужасное самочувствие, - дикая боль в пояснице, слабость, нечто, похожее на тошноту, - уже который день, а сейчас так просто с сердцем плохо. В чем дело, чорт возьми? Беременность - навряд ли, я предохраняюсь, - неужели что-нибудь дамское? До чорта мешает это думать и жить!
Ну, кажется, все-таки попритихло, но теперь не звонит Заикин, у которого я в ДК должна выступать, и опять все остановилось - и поход в Д<ом> п<исателя> за папиросами, и мастерская. Тьфу!
Но как же Юрка, почему не позвонил? М<ожет> б<ыть>, у них тихо, - потому?
Вчера он долго и воодушевленно рассказывал мне о первой своей любви и первом разочаровании в женщинах и людях, о женщинах, которых любил, «воображая» их, о [<1 сл. нрзб>] мутной своей семейной жизни, - я слушала его жадно, стараясь узнать о нем как можно больше, любовалась оживленным, подвижным, очень красивым лицом его, и мне было щемяще-грустно: о, как я неправильно жила, как много ненужных, пошлых и порою даже грязных «встреч»... Но я любила Колю, любила, и эта любовь была и будет сиянием.
Всеволод Иванов, писатель, 48 лет, Москва:
15 февраля. Понедельник.
Письма от детей. Комка так рад жизни, что от плесени, которая у них в комнате покрыла не только стены, но и абажур - в восторге: «Красивые пятна». И вообще все хорошо и благополучно, хотя «бабушка Петровых сломала ногу»... Там будет битва за пайки, где Тамара, несомненно, выйдет победительницей.
А здесь - смотрят на небо - и думают о весне.
Рисунок победы: заняли Сталинград. Немцев пленили. Фронт прекратился. Пустынный, холодный, одни стены - город. Жгут фюзеляжи немецких самолетов. Костры. Выдали водки много - по 100 гр. полагается, но т.к. выдавали по спискам, а не по фактическому числу (много раненых и убитых), получили по 1/2 литра. Выпили. Сидят у костров. И скучно. Взяли в руки немецкие ракетницы и начали для развлечения пускать ракеты. Всю ночь, над Сталинградом, горели разноцветные ракеты.
Прелесть Диккенса, особенно юмористическая сторона его, в том, что он подсмеивается над неподвижным и косным бытом. Натурализм этот юмор принял как форму и тем самым уничтожил юмор и создал роман, которому скоро будет уже сто лет. Быт нашей страны почти лишен косности (кроме, конечно, косности бюрократической, но кто позволит об этом писать?), и, следовательно, натурализму, я даже бы сказал реализму, нет места. То, что мы натуралисты, - это не доказательство потребности, а доказательство трусости современного писателя, - и меня в том числе. Нужно отбросить все лишнее - описание портянок, которых, кстати сказать, мало, рукавиц, шинели. Лохмотья так однообразны! И так они похожи на шинели! Нужно оставить чувства, страсти, столкновения... Нужно создать романтизм. И без этого не обойдутся, так как и натурализм, и реализм явления критические (Флобер, Золя, Чехов, Горький, даже Л. Толстой - все писали критику на существующий строй и человека), а надо искусство проповедническое, и значит романтическое. Шатобриан, а равно и немецкие романтики, были проповедниками. - «Все это, допустим, верно, - возразят мне, - какая же проповедь? Ведь проповедь всегда и прежде всего что-то обличает, указывает на какие-то пороки и недостатки, которые надо искоренить. А ведь у нас, по мнению бюрократов, которые управляют искусством, нет пороков, а недостатки столь ничтожны, что лучше - прямо приступить к описанию добродетели». Я замолчу, ибо по совести говоря, не знаю способа уничтожения бюрократов. Перевод из Ашхабада - 950 руб.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, сотрудник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации в Казахстане (Боровое):
15 февраля.
В[оскресенье]. Получили очередные газеты. В «Правде» фотоснимок - допрос взятого в плен генерал-фельдмаршала Паулюса. Все с интересом заглядывают в газету. Другой снимок - пленные генералы куда-то идут по снежному полю. Слева - румын в бараньей шапке и меховом пальто, в ряд с ним еще четверо или пятеро германских генералов. Никакой стражи на фотографии не видно; оружия при генералах тоже нет.
Сегодня в праздничном настроении - под впечатлением взятия нашими войсками Ростова и Ворошиловграда. Встает вопрос: не ударили бы японцы по нашим границам на Дальнем Востоке в этот критический для Германии час.