В юбилей Натальи Крандиевской-Толстой (1888 - 1963)
моя подборка её стихов в день 135-летнего юбилея
***
Когда подругою небесной
Зовет меня влюбленный друг, -
Какою бурею телесной
Ему ответствует мой дух.
Какою ревностью горячей
Душа к земле пригвождена!
Не называй меня иначе, -
Я только смертная жена.
Я знаю пыльные дороги,
На милой коже тлен и тень,
И каждый пёстрый и убогий
Закату обречённый день,
И все блаженные юродства
Неутоляющей любви,
Когда два духа ищут сходства
В одной судьбе, в одной крови.
Благословим светло и просто
Земное, горькое вино,
Пока иным в тиши погоста
Нам причаститься не дано.
Февраль 1918. Москва
***
Шатается по горенке,
Не сыщет уголка
Сестрица некрещёная,
Бессонная тоска.
Присядет возле ног моих,
Колени обовьет,
Бормочет мне знакомый стих
И всё поёт, поёт.
И руки бесприютные
Всё прячет мне на грудь,
Глядит глазами смутными,
Раскосыми чуть-чуть.
1918
***
Надеть бы шапку-невидимку…
…Так на страницах дневника
Писала я давно когда-то:
Девичий вензель «Н» и «К»
В конце страницы желтоватой…
На пожелтевшие листы
Гляжу сквозь слез невольных дымку.
Дитя, дитя! Куда же ты
Девало шапку-невидимку?
На разорение твоё
Слетела птиц полночных стая,
Клюет, терзает вороньё,
По ветру сердце разметая.
И лишь предсмертной муки дрожь
Ты, как и все на свете люди,
На приговор последних судей
Изнемогая, донесешь.
1938
* * *
Мите
Как формула, вся жизнь продумана,
Как труп анатомом, разъята.
Играет сын сонату Шумана,
Мою любимую когда-то.
И снова, музыкой взволнована,
Покою жизнь противоречит.
И всё, что волей было сковано,
Взлетает музыке навстречу.
Играй, мой сын! Все были молоды.
И ты, как все, утраты встретишь
И на бесчисленные доводы
Страданью музыкой ответишь.
1938
* * *
Родинка у сына на спине
На твою предательски похожа.
Эту память ты оставил мне,
Эта память сердце мне тревожит.
Родинка! Такая ерунда.
Пятнышко запёкшееся крови.
Больше не осталось и следа
От былого пиршества любови.
1938
* * *
Лето ленинградское в неволе.
Всё брожу по новым пустырям,
И сухой репейник на подоле
Приношу я в сумерках к дверям.
Белой ночью всё зудит комарик,
На обиды жалуется мне.
За окном шаги на тротуаре -
Кто-то возвращается к жене.
И всю ночь далекий запах гари
Не дает забыть мне о войне.
Лето 1943
* * *
Если птица залетит в окно,
Это к смерти, люди говорят.
Не пугай приметой. Всё равно
Раньше птиц к нам пули залетят.
Но сегодня, - солнце ли, весна ль -
Прямо с неба в комнату нырнул
Красногрудый, стукнулся в рояль,
Заметался и на шкаф порхнул.
Снегирёк, наверно, молодой!
Еле жив от страха сам, небось,
Ты ко мне со смертью иль с бедой
Залетел, непрошенный мой гость?
За диван забился в уголок.
Всё равно! - к добру ли, не к добру,
Трепетанья птичьего комок,
Жизни дрожь в ладони я беру, -
Подношу к раскрытому окну,
Разжимаю руки. Не летишь?
Всё ещё не веришь в глубину?
Вот она! Лети, лети, глупыш!
Смерти вестник, мой недолгий гость,
Ты нисколько не похож на ту,
Что влетает в комнаты, как злость,
Со змеиным свистом на лету.
1943
* * *
По радио дали тревоги отбой.
Пропел о покое знакомый гобой.
Окно раскрываю и ветер влетает,
И музыка с ветром. И я узнаю
Тебя, многострунную бурю твою,
Чайковского стон лебединый, - шестая,
По-русски простая, по-русски святая,
Как родины голос, не смолкший в бою.
1943
* * *
А муза не шагает в ногу, -
Как в сказке, своевольной дурочкой
Идёт на похороны с дудочкой,
На свадьбе - плачет у порога.
Она на выдумки искусница,
Поёт под грохот артобстрела
О том, что бабочка-капустница
В окно трамвая залетела,
О том, что заросли картошками
На поле Марсовом зенитки
И под дождями и бомбёжками
И те и эти не в убытке.
О том, что в амбразурах Зимнего
Дворца пустого - свиты гнезда,
И только ласточкам одним в него
Влетать не страшно и не поздно,
И что легендами и травами
Зарос, как брошенная лира,
Мой город, осиянный славами,
Непобеждённая Пальмира!
1943
* * *
Внучке Наташе Толстой
Вот карточка. На ней мне - десять лет.
Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.
Когда-то находили, что портрет
Похож, что я была действительно такою.
Жар-птицей детство отлетело вдаль,
И было ль детство? Или только сказка
Прочитана о детстве? И жива ль
На свете девочка, вот эта сероглазка?
Но есть свидетельство. И не солжёт оно.
Ему, живому, сердце доверяет:
Мне трогательно видеть и смешно,
Как внучка в точности мой облик повторяет.
9 декабря 1948
* * *
Виноградный лист в моей тетради,
Очевидец дней былых и той
Осени, что в спелом винограде
Разлилась отравой золотой.
Выпито вино того разлива
Уж давно. И гол, и пуст, и чист
Виноградник, где он так красиво
Пламенел, засохший этот лист.
Те стихи, в которые закладкой
Вложен он, - боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
Источает старая тетрадь.
1953
* * *
Он придет и ко мне, самый страшный час,
Он, быть может, не так уж и страшен.
Вздрогнет пульс еле слышно, в последний раз,
И заглохнет, навеки погашен.
Что ж! Представить могу, что не буду дышать,
Грудь прикрыв ледяными руками.
Что придут изголовье моё украшать
Обречёнными тленью цветами.
И что вечную память (в который уж раз!)
Возгласит панихидное пенье.
Что оно сыновьям утешенья не даст,
Да и надо ли им утешенье?
Но понять не могу, не могу, не могу, -
Как незрим, невесом, бестелесен,
Он остынет со мной на могильном снегу,
Тайный жар вдохновений и песен!
1938-1953
* * *
Так случилось под конец,
Не смогли сберечь колец.
Потерялося твоё.
Я не знаю, где моё.
Так случилось, так пришлось, -
Мукой сердце извелось.
Стало каменным твоё,
И обуглилось моё.
Не ропщи и не зови.
Не вернуть назад любви.
Бродит по свету моя.
Под крестом лежит твоя.
1958. Репино
* * *
Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил?
Тщетны все предохраненья, -
В этой книге я жива.
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.
А тщеславья погремушки,
Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», -
Дети в ссоре говорят.
Январь 1958
МОГИЛА ЛЕТЧИКА
В терракотовый выкрашен цвет
Пропеллер из лёгкой жести,
А креста на могиле нет,
Но цветы и венки на месте.
Под пропеллером фотография -
Юный летчик, мальчик совсем,
И взамен любой эпитафии
Этот дважды простреленный шлем.
Обречён на дожди и на ветер
Коленкор похоронной ленты.
Обречён увядать букетик,
На пропеллер положенный кем-то.
Жизнь заботы и почести делит,
А смерть собирает в одно.
Крест простой, жестяной ли пропеллер, -
Ей, бывалой, не всё ли равно?
1958. Репино
* * *
Внучке Шурочке
Черт лица твоего не вижу,
Слышу голос любимый твой.
Подойди ко мне, стань поближе,
Дай коснуться тебя рукой.
От волос твоих - запах теплый.
Чтоб тебя разглядеть как-нибудь,
Протираю очков своих стекла…
Надоела в глазах эта муть!
Говоришь: «Не хочу уходить».
И к плечу прислонилась невольно.
Разве этого мне не довольно,
Чтобы всё же счастливой быть?
1958. Репино
* * *
Уходят с поля зренья
Предметы, вещи, лица,
Теней распределенья,
Их четкие границы.
Что лесом было раньше,
Зеленым стало дымом.
Но сосны-великанши
Всё помнят о незримом.
Июнь 1958
* * *
Я хотела бы узнать
То, что так и не узнала.
Я хотела б досказать
Всё, чего не досказала.
До пустого дна допить
Чашу, что не допила я.
До таких бы дней дожить,
До каких не дожила я.
1958. Репино
* * *
Будет всё, как и раньше было,
В день, когда я умру.
Ни один трамвай не изменит маршрута.
В вузах ни один не отменят зачёт.
Будет время течь, как обычно течёт.
Будут сыны трудиться, а внуки учиться,
И, быть может, у внучки правнук родится.
На неделе пасхальной
Яйцо поминальное
К изголовью положат с доверием,
А быть может, сочтут суеверием
И ничего не положат.
Попусту не потревожат.
Прохожий остановится, читая:
«Крандиевская-Толстая».
Это кто такая?
Старинного, должно быть, режима...
На крест покосится и пройдет себе мимо.
1958. Больница Эрисмана
* * *
Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.
И оставлю я на память вам
Всё, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла.
И того лишь между прочими
Я наследным нареку,
Кто по дальней моей вотчине
Унаследует тоску.
1958-1959
***
Когда подругою небесной
Зовет меня влюбленный друг, -
Какою бурею телесной
Ему ответствует мой дух.
Какою ревностью горячей
Душа к земле пригвождена!
Не называй меня иначе, -
Я только смертная жена.
Я знаю пыльные дороги,
На милой коже тлен и тень,
И каждый пёстрый и убогий
Закату обречённый день,
И все блаженные юродства
Неутоляющей любви,
Когда два духа ищут сходства
В одной судьбе, в одной крови.
Благословим светло и просто
Земное, горькое вино,
Пока иным в тиши погоста
Нам причаститься не дано.
Февраль 1918. Москва
***
Шатается по горенке,
Не сыщет уголка
Сестрица некрещёная,
Бессонная тоска.
Присядет возле ног моих,
Колени обовьет,
Бормочет мне знакомый стих
И всё поёт, поёт.
И руки бесприютные
Всё прячет мне на грудь,
Глядит глазами смутными,
Раскосыми чуть-чуть.
1918
***
Надеть бы шапку-невидимку…
…Так на страницах дневника
Писала я давно когда-то:
Девичий вензель «Н» и «К»
В конце страницы желтоватой…
На пожелтевшие листы
Гляжу сквозь слез невольных дымку.
Дитя, дитя! Куда же ты
Девало шапку-невидимку?
На разорение твоё
Слетела птиц полночных стая,
Клюет, терзает вороньё,
По ветру сердце разметая.
И лишь предсмертной муки дрожь
Ты, как и все на свете люди,
На приговор последних судей
Изнемогая, донесешь.
1938
* * *
Мите
Как формула, вся жизнь продумана,
Как труп анатомом, разъята.
Играет сын сонату Шумана,
Мою любимую когда-то.
И снова, музыкой взволнована,
Покою жизнь противоречит.
И всё, что волей было сковано,
Взлетает музыке навстречу.
Играй, мой сын! Все были молоды.
И ты, как все, утраты встретишь
И на бесчисленные доводы
Страданью музыкой ответишь.
1938
* * *
Родинка у сына на спине
На твою предательски похожа.
Эту память ты оставил мне,
Эта память сердце мне тревожит.
Родинка! Такая ерунда.
Пятнышко запёкшееся крови.
Больше не осталось и следа
От былого пиршества любови.
1938
* * *
Лето ленинградское в неволе.
Всё брожу по новым пустырям,
И сухой репейник на подоле
Приношу я в сумерках к дверям.
Белой ночью всё зудит комарик,
На обиды жалуется мне.
За окном шаги на тротуаре -
Кто-то возвращается к жене.
И всю ночь далекий запах гари
Не дает забыть мне о войне.
Лето 1943
* * *
Если птица залетит в окно,
Это к смерти, люди говорят.
Не пугай приметой. Всё равно
Раньше птиц к нам пули залетят.
Но сегодня, - солнце ли, весна ль -
Прямо с неба в комнату нырнул
Красногрудый, стукнулся в рояль,
Заметался и на шкаф порхнул.
Снегирёк, наверно, молодой!
Еле жив от страха сам, небось,
Ты ко мне со смертью иль с бедой
Залетел, непрошенный мой гость?
За диван забился в уголок.
Всё равно! - к добру ли, не к добру,
Трепетанья птичьего комок,
Жизни дрожь в ладони я беру, -
Подношу к раскрытому окну,
Разжимаю руки. Не летишь?
Всё ещё не веришь в глубину?
Вот она! Лети, лети, глупыш!
Смерти вестник, мой недолгий гость,
Ты нисколько не похож на ту,
Что влетает в комнаты, как злость,
Со змеиным свистом на лету.
1943
* * *
По радио дали тревоги отбой.
Пропел о покое знакомый гобой.
Окно раскрываю и ветер влетает,
И музыка с ветром. И я узнаю
Тебя, многострунную бурю твою,
Чайковского стон лебединый, - шестая,
По-русски простая, по-русски святая,
Как родины голос, не смолкший в бою.
1943
* * *
А муза не шагает в ногу, -
Как в сказке, своевольной дурочкой
Идёт на похороны с дудочкой,
На свадьбе - плачет у порога.
Она на выдумки искусница,
Поёт под грохот артобстрела
О том, что бабочка-капустница
В окно трамвая залетела,
О том, что заросли картошками
На поле Марсовом зенитки
И под дождями и бомбёжками
И те и эти не в убытке.
О том, что в амбразурах Зимнего
Дворца пустого - свиты гнезда,
И только ласточкам одним в него
Влетать не страшно и не поздно,
И что легендами и травами
Зарос, как брошенная лира,
Мой город, осиянный славами,
Непобеждённая Пальмира!
1943
* * *
Внучке Наташе Толстой
Вот карточка. На ней мне - десять лет.
Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.
Когда-то находили, что портрет
Похож, что я была действительно такою.
Жар-птицей детство отлетело вдаль,
И было ль детство? Или только сказка
Прочитана о детстве? И жива ль
На свете девочка, вот эта сероглазка?
Но есть свидетельство. И не солжёт оно.
Ему, живому, сердце доверяет:
Мне трогательно видеть и смешно,
Как внучка в точности мой облик повторяет.
9 декабря 1948
* * *
Виноградный лист в моей тетради,
Очевидец дней былых и той
Осени, что в спелом винограде
Разлилась отравой золотой.
Выпито вино того разлива
Уж давно. И гол, и пуст, и чист
Виноградник, где он так красиво
Пламенел, засохший этот лист.
Те стихи, в которые закладкой
Вложен он, - боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
Источает старая тетрадь.
1953
* * *
Он придет и ко мне, самый страшный час,
Он, быть может, не так уж и страшен.
Вздрогнет пульс еле слышно, в последний раз,
И заглохнет, навеки погашен.
Что ж! Представить могу, что не буду дышать,
Грудь прикрыв ледяными руками.
Что придут изголовье моё украшать
Обречёнными тленью цветами.
И что вечную память (в который уж раз!)
Возгласит панихидное пенье.
Что оно сыновьям утешенья не даст,
Да и надо ли им утешенье?
Но понять не могу, не могу, не могу, -
Как незрим, невесом, бестелесен,
Он остынет со мной на могильном снегу,
Тайный жар вдохновений и песен!
1938-1953
* * *
Так случилось под конец,
Не смогли сберечь колец.
Потерялося твоё.
Я не знаю, где моё.
Так случилось, так пришлось, -
Мукой сердце извелось.
Стало каменным твоё,
И обуглилось моё.
Не ропщи и не зови.
Не вернуть назад любви.
Бродит по свету моя.
Под крестом лежит твоя.
1958. Репино
* * *
Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил?
Тщетны все предохраненья, -
В этой книге я жива.
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.
А тщеславья погремушки,
Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», -
Дети в ссоре говорят.
Январь 1958
МОГИЛА ЛЕТЧИКА
В терракотовый выкрашен цвет
Пропеллер из лёгкой жести,
А креста на могиле нет,
Но цветы и венки на месте.
Под пропеллером фотография -
Юный летчик, мальчик совсем,
И взамен любой эпитафии
Этот дважды простреленный шлем.
Обречён на дожди и на ветер
Коленкор похоронной ленты.
Обречён увядать букетик,
На пропеллер положенный кем-то.
Жизнь заботы и почести делит,
А смерть собирает в одно.
Крест простой, жестяной ли пропеллер, -
Ей, бывалой, не всё ли равно?
1958. Репино
* * *
Внучке Шурочке
Черт лица твоего не вижу,
Слышу голос любимый твой.
Подойди ко мне, стань поближе,
Дай коснуться тебя рукой.
От волос твоих - запах теплый.
Чтоб тебя разглядеть как-нибудь,
Протираю очков своих стекла…
Надоела в глазах эта муть!
Говоришь: «Не хочу уходить».
И к плечу прислонилась невольно.
Разве этого мне не довольно,
Чтобы всё же счастливой быть?
1958. Репино
* * *
Уходят с поля зренья
Предметы, вещи, лица,
Теней распределенья,
Их четкие границы.
Что лесом было раньше,
Зеленым стало дымом.
Но сосны-великанши
Всё помнят о незримом.
Июнь 1958
* * *
Я хотела бы узнать
То, что так и не узнала.
Я хотела б досказать
Всё, чего не досказала.
До пустого дна допить
Чашу, что не допила я.
До таких бы дней дожить,
До каких не дожила я.
1958. Репино
* * *
Будет всё, как и раньше было,
В день, когда я умру.
Ни один трамвай не изменит маршрута.
В вузах ни один не отменят зачёт.
Будет время течь, как обычно течёт.
Будут сыны трудиться, а внуки учиться,
И, быть может, у внучки правнук родится.
На неделе пасхальной
Яйцо поминальное
К изголовью положат с доверием,
А быть может, сочтут суеверием
И ничего не положат.
Попусту не потревожат.
Прохожий остановится, читая:
«Крандиевская-Толстая».
Это кто такая?
Старинного, должно быть, режима...
На крест покосится и пройдет себе мимо.
1958. Больница Эрисмана
* * *
Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.
И оставлю я на память вам
Всё, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла.
И того лишь между прочими
Я наследным нареку,
Кто по дальней моей вотчине
Унаследует тоску.
1958-1959