1 февраля. Герой одной эпиграммы
Эпиграмма Николая Минаева на поэта Георгия Оболдуева:
He Нельдихен он даже по уму,
И по таланту даже не Адуев,
Он только - Оболдуев и ему
Не выкарабкаться из оболдуев.
1928 г. 1 февраля. Среда.
Эпиграмма злая, но справедливая ли?
Решил почитать малоизвестного мне Георгия Оболдуева.
Теперь думаю, что переборщил, не угадал совсем Николай Минаев.
Я лежу, хожу, играю,
Забываю, помню, знаю;
Я живу - упруг иль ломок -
Так же, как и мой потомок.
Мы топорщимся и лезем
С нашим счастьицем крамольным,
С месивом страданий, нежностей,
Сбритых лезвием подпольным.
Пусть случайное потомство
Проживет, ко мне приблизясь,
Нашу боль и вероломство,
Веру, катарзис и кризис.
Заведя свои прогулки,
Пусть оно почует, нежась
Близким привкусом разлуки,
Нашей жизни нашу свежесть.
1932, 21-ое из цикла «Устойчивое неравновесье»
Я осторожно вел стихи
Среди подводных скал людей.
Меня прощали, как грехи
Своих развинченных затей.
Мной не клялись, но знали час
Невольных, современных снов,
Когда и эта мной клялась,
И та жила, чем я здоров.
Моих невидимых костей
В объятьях энергичных мяс
Не трогал эклектизм детей,
Которым грамота далась.
Я - не отпетый алфавит
Укладывал в огонь и лед:
Так что, коль время подождет,
Твой правнук мной заговорит.
А ты, заткнувший гнев и стыд
За пазуху своих невзгод,
Будешь иметь неважный вид,
Хоть нынче он тебе идет.
Довольно трусости и лжи,
Довольно правил и доброт.
Ты не жил, но зато я - жил:
И жизнь от жизни заживет.
1933, первое из цикла «Для детей».
ЯЗЫК
Мы живём в безвоздушном пространстве,
Не крича, не шепча, не дыша...
А попробуй по жизни пространствуй
Странной переступью антраша.
Все повадки и навыки лисьи
Израсходованы меж потреб,
А большие и чистые мысли
Не годятся к обмену на хлеб.
На соседей оглядки бросаючи,
Под оглядками ближних бредя,
По-людски, по-собачьи, по заячьи
Подставляем умы для бритья.
Брейте, перебирайте, стригите,
Укрощайте, корнайте, обтрясывайте,
Чтоб бессмертных сдержать на граните
Воплощённых мечтаньиц о паспорте.
Что ж это происходит? По-видимому,
Как на чей, а на бережный взгляд -
По-тоскливейшему, по-обыденному
Нам приказывают и велят
Наших горестей писк комариный,
Наших болей удержанный крик...
И виденье казнённой Марины
Кажет высунутый язык.
Июль 1947
СВИДЕТЕЛЮ
Средь разного рода лишений
Единую знаешь поживу,
Которая в центре мишени:
Быть живу, быть живу, быть живу.
Очнись, отряхнись и ответствуй
Насупленному супостату,
Что мысли греховному месту
Быть святу, быть святу, быть святу.
Но помни, не гневаясь впрочем
В ответ на позорную тему,
Что лучше тебе, как и прочим,
Быть нему, быть нему, быть нему.
Прищурясь, посматривай: эко
Досталось в наследье к беспутству
Свидетелю нашего века
Быть слепу, быть глуху, быть пусту.
1948, Георгий Оболдуев.
Теперь о поэте, упомянутом в первой строчке эпиграммы. Его полное имя - Сергей Евгеньевич НельдИхен-Ауслендер. Родился в генеральской семье, состоял членом третьего “Цеха Поэтов”, издал несколько книг, провел пять лет в ссылке, а в 1941 году был “превентивно” арестован и погиб в заключении.
Из-за необычности и оригинальности своих произведений пользовался среди современников репутацией человека неумного. Началось все с приема Нельдихина в Цех поэтов и предваряющей речью Гумилева: "Все великие поэты мира, существовавшие до сих пор, были умнейшими людьми своего времени. <…> Но вот свершилось чудо, - явился Нельдихен - поэт-дурак. И создал новую поэзию, до него неведомую - поэзию дураков".
На том заседании Цеха присутствовал и Владислав Ходасевич, который запечатлел в своих воспоминаниях:
…
После заседания я спросил Гумилева, зачем он кружит голову несчастному Нельдихену и зачем вообще Нельдихен нужен. К моему удивлению, Гумилев ответил, что отнюдь не шутил, а говорил вполне искренно. Он прибавил:
- Не мое дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою естественную глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия - это и есть умение. Следовательно, Нельдихен - поэт, и я обязан принять его в “Цех Поэтов””.
В общем, прилепили маститые ярлык к бедному поэту, другие его подхватили, повторять начали, но вот опять же - справедливо ли? Много стихов Нельдихена здесь не буду приводить, да их и вообще немного, а вы уж сами решайте.
* * *
От старости скрипит земная ось:
На ней вертелся долгими веками
Тяжелый шар, дымящийся парами,
Огнем, водой пронизанный насквозь.
И мастера у Бога не нашлось,
И Он решил, что люди могут сами
Ее исправить рыжими руками,
Ведь многое в делах им удалось.
Но человек из своего жилища
Давно устроил для себя кладбища
И к звукам разрушения привык.
И лишь один над пеплом у обрыва
Поднял глаза змеиного отлива,
И это был озлобленный калмык.
1922
* * *
Отшельник-эскимос запряг собак
И на охоту выехал на льдины;
Хотелось свежей вкусной моржевины,
При запахе ее вкусней табак.
На севере конец оси земной,
Точеноребрый стержень заржавелый
Погнулся, терся ком оледенелый,
Скрипел в воронке синеватый слой.
И эскимос услышал странный скрип:
Кто там на льдине будто кости пилит?
На берегу нигде моржи не выли,
Графитный лед полосками прилип.
Подъехать посмотреть, кто костепил?
Собаки дернулись, кусая, лая…
О чудо! странная какая свая.
И сани эскимос остановил.
Хорошая находка, летний дом
На этой свае был бы очень крепок!
Попробовать свалить? Льдяных прилепок
На нем не много, обрублю багром.
Качнул - шатается в хромой дыре,
Качнул еще и вытянул из ямы,
Перебирая плоскими руками,
Запахло на снегу, как на костре.
Поднял, донес до льдин, лежащих вкось,
Но столб о что-то в небе зацепился
Концом невидным - эскимос скривился,
Споткнулся, выронил земную ось.
И медленно проткнулся хриплый лед,
И ось прошла сквозь ком, застряла туго,
Ком наклонился на седьмую круга -
Окрасил льдины солнечный восход.
Какая небывалая зима!
Февраль, а поле пестрая решетка;
Озерное стекло прозрачно, четко,
Как цейссовский двойной анастигмат!
У Пулковских раскрытых горловин
К подзорным трубам липнут астрономы:
Залиты солнцем ледяные комы
От неизвестных никому причин.
1922
* * *
Летними вечерами мы играем в прятки, в горелки, в жмурки.
Дети, когда вы играете,
вы не бываете так веселы, -
Вы веселитесь, прыгаете,
потому что в вас много
мышиного, стрекозиного, заячьего,
Ваше веселье и ваша дружба
недолговременны и случайны, -
Кто-нибудь из вас упадет,
разобьет себе нос, - и вы плачете…
…Мы же взрослые
мужчины и женщины,
Мы все влюблены друг в друга,
И нам приятно видеть мир таким,
как он есть в действительности.
1921
ЖЕНЩИНЫ
…Женщины,
двухсполовинойаршинные куклы,
Хохочущие, бугристотелые,
Мягкогубые,
прозрачноглазые,
каштанововолосые,
Носящие всевозможные
распашонки и матовые
висюльки-серьги,
Любящие мои альтоголосые
проповеди и плохие
хозяйки -
О, как волнуют меня такие
женщины!
1922
* * *
В моей столовой на висящем блюде
Награвирован старый Амстердам, -
Какие странные фигурки там,
Какие милые смешные люди:
Худые крыши с узкими углами,
Шесть парусов распущенных - средь них,
Кареты - домики на мостовых,
Камзолы с буфами и кружевами...
Так хочется, когда случайно взглянешь
На медную картинку на стене,
Быть человечком с бантом на спине,
В высоких туфлях, в парике, в кафтане...
Мясник босой развешивает туши,
Сидит забавный бюргер у дверей,
Шагает франт, ведут гуськом детей,
Разносчик продает большие груши...
И я, теперь такой обыкновенный,
Пускающий из папиросы дым,
Казаться буду милым и смешным
Когда-нибудь, и буду драгоценным.
He Нельдихен он даже по уму,
И по таланту даже не Адуев,
Он только - Оболдуев и ему
Не выкарабкаться из оболдуев.
1928 г. 1 февраля. Среда.
Эпиграмма злая, но справедливая ли?
Решил почитать малоизвестного мне Георгия Оболдуева.
Теперь думаю, что переборщил, не угадал совсем Николай Минаев.
Я лежу, хожу, играю,
Забываю, помню, знаю;
Я живу - упруг иль ломок -
Так же, как и мой потомок.
Мы топорщимся и лезем
С нашим счастьицем крамольным,
С месивом страданий, нежностей,
Сбритых лезвием подпольным.
Пусть случайное потомство
Проживет, ко мне приблизясь,
Нашу боль и вероломство,
Веру, катарзис и кризис.
Заведя свои прогулки,
Пусть оно почует, нежась
Близким привкусом разлуки,
Нашей жизни нашу свежесть.
1932, 21-ое из цикла «Устойчивое неравновесье»
Я осторожно вел стихи
Среди подводных скал людей.
Меня прощали, как грехи
Своих развинченных затей.
Мной не клялись, но знали час
Невольных, современных снов,
Когда и эта мной клялась,
И та жила, чем я здоров.
Моих невидимых костей
В объятьях энергичных мяс
Не трогал эклектизм детей,
Которым грамота далась.
Я - не отпетый алфавит
Укладывал в огонь и лед:
Так что, коль время подождет,
Твой правнук мной заговорит.
А ты, заткнувший гнев и стыд
За пазуху своих невзгод,
Будешь иметь неважный вид,
Хоть нынче он тебе идет.
Довольно трусости и лжи,
Довольно правил и доброт.
Ты не жил, но зато я - жил:
И жизнь от жизни заживет.
1933, первое из цикла «Для детей».
ЯЗЫК
Мы живём в безвоздушном пространстве,
Не крича, не шепча, не дыша...
А попробуй по жизни пространствуй
Странной переступью антраша.
Все повадки и навыки лисьи
Израсходованы меж потреб,
А большие и чистые мысли
Не годятся к обмену на хлеб.
На соседей оглядки бросаючи,
Под оглядками ближних бредя,
По-людски, по-собачьи, по заячьи
Подставляем умы для бритья.
Брейте, перебирайте, стригите,
Укрощайте, корнайте, обтрясывайте,
Чтоб бессмертных сдержать на граните
Воплощённых мечтаньиц о паспорте.
Что ж это происходит? По-видимому,
Как на чей, а на бережный взгляд -
По-тоскливейшему, по-обыденному
Нам приказывают и велят
Наших горестей писк комариный,
Наших болей удержанный крик...
И виденье казнённой Марины
Кажет высунутый язык.
Июль 1947
СВИДЕТЕЛЮ
Средь разного рода лишений
Единую знаешь поживу,
Которая в центре мишени:
Быть живу, быть живу, быть живу.
Очнись, отряхнись и ответствуй
Насупленному супостату,
Что мысли греховному месту
Быть святу, быть святу, быть святу.
Но помни, не гневаясь впрочем
В ответ на позорную тему,
Что лучше тебе, как и прочим,
Быть нему, быть нему, быть нему.
Прищурясь, посматривай: эко
Досталось в наследье к беспутству
Свидетелю нашего века
Быть слепу, быть глуху, быть пусту.
1948, Георгий Оболдуев.
Теперь о поэте, упомянутом в первой строчке эпиграммы. Его полное имя - Сергей Евгеньевич НельдИхен-Ауслендер. Родился в генеральской семье, состоял членом третьего “Цеха Поэтов”, издал несколько книг, провел пять лет в ссылке, а в 1941 году был “превентивно” арестован и погиб в заключении.
Из-за необычности и оригинальности своих произведений пользовался среди современников репутацией человека неумного. Началось все с приема Нельдихина в Цех поэтов и предваряющей речью Гумилева: "Все великие поэты мира, существовавшие до сих пор, были умнейшими людьми своего времени. <…> Но вот свершилось чудо, - явился Нельдихен - поэт-дурак. И создал новую поэзию, до него неведомую - поэзию дураков".
На том заседании Цеха присутствовал и Владислав Ходасевич, который запечатлел в своих воспоминаниях:
…
После заседания я спросил Гумилева, зачем он кружит голову несчастному Нельдихену и зачем вообще Нельдихен нужен. К моему удивлению, Гумилев ответил, что отнюдь не шутил, а говорил вполне искренно. Он прибавил:
- Не мое дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою естественную глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия - это и есть умение. Следовательно, Нельдихен - поэт, и я обязан принять его в “Цех Поэтов””.
В общем, прилепили маститые ярлык к бедному поэту, другие его подхватили, повторять начали, но вот опять же - справедливо ли? Много стихов Нельдихена здесь не буду приводить, да их и вообще немного, а вы уж сами решайте.
* * *
От старости скрипит земная ось:
На ней вертелся долгими веками
Тяжелый шар, дымящийся парами,
Огнем, водой пронизанный насквозь.
И мастера у Бога не нашлось,
И Он решил, что люди могут сами
Ее исправить рыжими руками,
Ведь многое в делах им удалось.
Но человек из своего жилища
Давно устроил для себя кладбища
И к звукам разрушения привык.
И лишь один над пеплом у обрыва
Поднял глаза змеиного отлива,
И это был озлобленный калмык.
1922
* * *
Отшельник-эскимос запряг собак
И на охоту выехал на льдины;
Хотелось свежей вкусной моржевины,
При запахе ее вкусней табак.
На севере конец оси земной,
Точеноребрый стержень заржавелый
Погнулся, терся ком оледенелый,
Скрипел в воронке синеватый слой.
И эскимос услышал странный скрип:
Кто там на льдине будто кости пилит?
На берегу нигде моржи не выли,
Графитный лед полосками прилип.
Подъехать посмотреть, кто костепил?
Собаки дернулись, кусая, лая…
О чудо! странная какая свая.
И сани эскимос остановил.
Хорошая находка, летний дом
На этой свае был бы очень крепок!
Попробовать свалить? Льдяных прилепок
На нем не много, обрублю багром.
Качнул - шатается в хромой дыре,
Качнул еще и вытянул из ямы,
Перебирая плоскими руками,
Запахло на снегу, как на костре.
Поднял, донес до льдин, лежащих вкось,
Но столб о что-то в небе зацепился
Концом невидным - эскимос скривился,
Споткнулся, выронил земную ось.
И медленно проткнулся хриплый лед,
И ось прошла сквозь ком, застряла туго,
Ком наклонился на седьмую круга -
Окрасил льдины солнечный восход.
Какая небывалая зима!
Февраль, а поле пестрая решетка;
Озерное стекло прозрачно, четко,
Как цейссовский двойной анастигмат!
У Пулковских раскрытых горловин
К подзорным трубам липнут астрономы:
Залиты солнцем ледяные комы
От неизвестных никому причин.
1922
* * *
Летними вечерами мы играем в прятки, в горелки, в жмурки.
Дети, когда вы играете,
вы не бываете так веселы, -
Вы веселитесь, прыгаете,
потому что в вас много
мышиного, стрекозиного, заячьего,
Ваше веселье и ваша дружба
недолговременны и случайны, -
Кто-нибудь из вас упадет,
разобьет себе нос, - и вы плачете…
…Мы же взрослые
мужчины и женщины,
Мы все влюблены друг в друга,
И нам приятно видеть мир таким,
как он есть в действительности.
1921
ЖЕНЩИНЫ
…Женщины,
двухсполовинойаршинные куклы,
Хохочущие, бугристотелые,
Мягкогубые,
прозрачноглазые,
каштанововолосые,
Носящие всевозможные
распашонки и матовые
висюльки-серьги,
Любящие мои альтоголосые
проповеди и плохие
хозяйки -
О, как волнуют меня такие
женщины!
1922
* * *
В моей столовой на висящем блюде
Награвирован старый Амстердам, -
Какие странные фигурки там,
Какие милые смешные люди:
Худые крыши с узкими углами,
Шесть парусов распущенных - средь них,
Кареты - домики на мостовых,
Камзолы с буфами и кружевами...
Так хочется, когда случайно взглянешь
На медную картинку на стене,
Быть человечком с бантом на спине,
В высоких туфлях, в парике, в кафтане...
Мясник босой развешивает туши,
Сидит забавный бюргер у дверей,
Шагает франт, ведут гуськом детей,
Разносчик продает большие груши...
И я, теперь такой обыкновенный,
Пускающий из папиросы дым,
Казаться буду милым и смешным
Когда-нибудь, и буду драгоценным.