17 января 1918-го года
в дневниках
Михаил Пришвин, писатель, 44 года, Петроград (в заключении после ареста):
17 января.
Постепенно приучаю себя жить под разговоры о политике справа и слева так, что тебя это совсем не касается: так жил и писал, когда мышь скребла в комнате, а теперь живу, слушая, как грызут бедные Соломоны кость.
Во время прогулки мы услыхали звуки пилы, поднял голову и увидел, что в четвертом этаже возле желоба уголовный перепиливал решетку, солдат тоже заметил и прицелился...
Мы, конечно, были на стороне уголовного - почему? он убийца, а мы были на его стороне и хотели, чтобы у него это вышло, чтобы он убежал. Так, если горит здание, то хочется, чтобы оно горело и [не] потухало. Так любовался Нерон на Рим горящий, и так, вероятно, кто-то любуется горящей Россией.
Как же это констатировать?
- Личным опытом, - ответил теософ и сказал, что жена его ясновидящая и часто рассказывает ему о картине предшествующего воплощения.
Вчера выпущены три ярких человека: теософ Альберт Васильевич Изенберг, министр Николай Николаевич Покровский и рабочий Обухова завода эсер Фигель.
История двух камер в связи с адресом сестре Проскуряковой и появление у нас курицы из-за выражения в адресе: «Ежедневные котлеты».
Теософа нужно представлять так, что для него не существует тюрьмы.
Мы - заложники. Если убьют Ленина, то сейчас же и нас перебьют.
Увезли Петра Афанасьевича Лохвицкого в Трибунал, обнялись с ним, сказали на прощанье:
- Ну, мотивируйте там как-нибудь, помогай вам Бог, - и le roi est mort, vive le roi!
В должность его вступил Генрих Иванович Гейзе.
Сеть.
Кто как освобождается: из Сергиевского Посада монах приносил ежедневно Покровскому большую вынутую просфору и подговаривал крестьян, потом крестьяне заявили протест, и Покровского выпустили.
Теософа - свои служащие взяли на поруки, эсера - рабочие, хроникеров - родные, а кто, позабыв обиду, сам просил и каялся в грехах своих...
Гидра курами кормит (контрреволюционеры). Не я ли гидра? Где гидра?
Ловили сетями гидру контрреволюции и поймали какого-то Капитана Аки, и вовсе он даже не капитан был, но в его греческой фамилии Капитанаки для арестующих ясно послышался «капитан», его, как подозрительного, арестовали и написали ордер в тюрьму: «Препровождается Капитан Аки».
Самое ужасное при ловле сетями, что человек тут нем становится как рыба и арестующие не могут понять исходящих из уст его звуков. Как объяснить арестующему про греческую фамилию или что я, например, писатель, известный обществу своими сказками, весьма далекий от гидры и революции и контрреволюции.
В камере нашей, будто на рыболовном судне, сидишь и дожидаешься, какую диковинку вытащат.
В 3 часа дня в коридоре голоса: «Освобождается, освобождается!» - Из нашей камеры спрашивают: «Кто освобождается?» - «Пришвин Михаил Михайлович!» - «А у нас, - говорят, - курица!» - «Ну, нет, не променяю волю на курицу!»
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
17 января.
Объявление самостоятельности Украины есть апофеоз глупости русского племени и австро-германского умения не мытьем так катаньем добить этот глупый и несчастный народ; это - дальнейший шаг русской диссолюции. А если стать на их точку зрения, то, может быть, они и правы: ибо лучше стать рабом цивилизованных немцев, нежели рабом невежественных большевиков. Товарищи уехали в Брест за похабным миром. Вчера впервые был в кинематографической конторе и немножко в ней забылся от всего ужаса, который меня давит и угнетает.
И еще две большие записи из дневников Александра Блока и Александра Бенуа об одном заседании в Зимнем дворце:
Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
17 января.
Среда. Плохо спал. Всё мучительные думы о положении - как общем, так и частном. До чего все зыбко, ненадежно... Ночью все представляется абсолютно и даже каким-то гармонично запутанным. Исходным пунктом этих размышлений на сей раз представляется угроза предполагаемого заселения квартир. Лишь бы уцелеть семье, лишь бы сохранить все, что составляет мой архив, и вот эти мои записки - «правдивый протокол текущего безумия». Должен при этом сказать, что, несмотря на все ужасы, связанные с «большевистским опытом», мои симпатии остаются пока на «их» стороне. Это плохой знак - это значит, что старый строй действительно обречен на полное исчезновение. А это как-никак мой строй! Моментами мне до слез жаль этого исчезающего нашего же прошлого, прямо продолжать жить не хочется! А потом, как вспомнишь какие-то «милостивые улыбки» всяких заперевшихся в оградах своих родовитости и сановитости бездарностей, всю «упадочную душу» этого отжившего мира, так становится до того тошно, что готов принести какие угодно жертвы, только бы не возвращаться в это болото. Тогда во мне потухают и последние вспышки моего монархизма.
Последний кусок был написан утром, а вечером нашел еще «лишнее подтверждение тем же чувствам». Я присутствовал на заседании художественной комиссии по государственному изданию классиков, учрежденному на сей раз в Зимнем дворце под председательством тов. Полянского и при участии его секретаря - рыжего господина с кудрями а 1а Бальмонт. Среди приглашенных участвовать оказались, кроме меня, Б.Попов (приглашенный лично Ларисой, у которой как будто некоторая слабость к нашему действительно чарующему Алеше Поповичу), Рейснер, Штеренберг, Блок, Шухаев, Альтман, еще один быстроглазый, неглупый «партийный человек» (имени не расслышал). Вернулся я с этого заседания удрученный... Никогда еще как будто я так остро не ощущал весь нелепый деспотизм большевизма, всю безнадежную бестолковость его представителей, всю их оторванность от жизни. И в то же время всю безвозвратную, беспомощную обреченность старого мира, без которого они, однако, не могут ступить и шагу.
Боже! Иметь бы гений Достоевского или хотя бы память хулигана Аверченки! В схемах не передать самой соли этой ерунды. А нужно было бы почти дословное фиксирование всего диалога, и особенно всех нечаянно вырывающихся и обнаруживающих ослиные уши словечек. И как все характерно для момента! И то, что эта конференция происходит в каком-то альковном отделении одного из покоев царского дворца, под сверканием несуразно огромной люстры, когда-то освещавшей какой-либо бальный зал великой Екатерины! И то, что за этим столом «на тридцать кувертов» Полянский оказался в каком-то чрезмерном отдалении от прочих, а его секретарь уже совсем терялся, сидя в полумраке за отдельным столиком...
Характерны и певучие фразы «первой ученицы этого класса» - нежно-величавой (все же очень милой) Ларисы, наивно стремившейся показать себя (особенно передо мной) в свете изысканнейшего эстетизма (совсем пропал ее летний слегка оппозиционный хулиганистый тончик), и потешные французские выражения «парижанина» Штернберга (напр.: en tout train, чтоб выразить поспешность), и хамоватое лежанье на столе всем туловищем Альтмана, старавшегося по всякому поводу выразить свою независимость! С другой стороны, и менее характерные, нудные (точно камни ворочает) возражения Блока или, наконец, быстрые, в подражание Луначарскому, «лекции» Полянского...
Все начало заседания ушло на определение круга компетенции данной конференции, причем как раз никак не могли спеться между собой «представители революционной власти». Полянский гнул к тому, что этот совет имеет над собой «инстанцию в виде комиссии при Комиссариате народного просвещения», Штернберг и Лариса отстаивали «нашу» полную автономность, при этом Полянский - видимо, тертый калач в коллективах - не терял благодушного тона (это целая техника), а оппоненты доходили и до весьма колючих слов, а то и до «огрызаний».
Затем перешли к вопросу о правописании. Блок никак не хотел допустить, чтоб классики печатались без «еров» и «ятей», и настаивал на глубоких, «чисто творческих» мотивах, лежащих в основе правописания, и в то же время тщательно оберегал свои заявления от обвинения в эстетизме и в гурманстве. Полянский не возражал по существу, однако считал, что раз произведена реформа в правописании, то нельзя же самим реформаторам ее не соблюдать! Я лично думаю, что если в доводах Блока и есть доля истины, то все же к «неприятностям» новой орфографии читатель скоро привыкнет (ну, а я сам буду читать своих любимых авторов в старом, их привычном виде). Опять-таки забавно получилось, что после двухчасового спора на эту тему мы узнали, что такие новые издания классиков будут печататься только со временем, тогда как покамест «придется бросить в народ» массы изданий, уже отпечатанных со старых «национализированных матриц» (изд. Глазунова, «Панорамы», Маркса и т.д.), причем, разумеется, не может быть речи не только об изменении орфографии, но хотя бы формата!
Вся эта беседа отчасти вскрыла и экспроприаторские намерения Смольного, чем повергла меня в глубокое уныние. И не столько самая «угроза праву собственности», сколько обнаруживавшиеся попутно государственно-деспотические инстинкты новых владык. С одной стороны, говорят жалостливые слова о книжном голоде, с другой - предпринимаются такие шаги, которые неминуемо должны принести тяжелый ущерб русской книге. Издание классиков монополизируется государством, и на первых порах это выразится в печатании с готовых конфискованных матриц; если же частная инициатива тоже пожелала бы издать Пушкина или Тургенева, то пришлось бы представить смету на утверждение и разрешение правительства (как далеко ушли мы от либерального Цензурного комитета!), и последнее должно заняться вопросом, нет ли под этим «какой-либо эксплуатации». Все это является проведением в жизнь принципа пресловутого «контроля над производством», о котором я до сих пор только читал, а теперь уже «нащупываю вполне реально». Можно ли, однако, накладывать на дело торговли путы какой-то малопонятной этики и разве возможно, чтоб дело жило и процветало, раз не будет больше неотделимого от него коммерческого нерва? Доктринерам все это кажется проще простого (как простыми казались и Аракчееву все его «реформы»)... Худшее грозит именно от таких «чистых душ»! На днях ко мне собирается Б.Г.Скамони; очень будет интересно потолковать с этим чудесным специалистом данного дела.
Днем я заходил к М.Д.Гагариной, обратившейся ко мне с просьбой взглянуть на несколько принадлежащих им картин, которые она желала бы продать, так как они нуждаются в деньгах. Болтливая, добрая, непоседливая, неугомонная, она мне при этом свидании излила и все свои мысли о деревне, о русском мужике - все это уже ни в чем не напоминает ее прежние восторги... Главное, по ее мнению, - не надо мужику подавать виду, что его боишься. Надо себя держать, как укротитель в клетке диких зверей. Чуть покажешь испуг - моментально загрызут. Рассказала княгиня и случай, произошедший с их родственницей, живущей в жалком домишке по соседству с их поместьем. Старушка прятала те крохи, что ей удавалось при крайней экономии сберечь, среди дров и по разным тайникам. И хоть разбойники, явившиеся к ней, и избили ее до полусмерти, она все же так и не открыла тайны этих пряталок... Ныне же все это, с таким героизмом утаенное, попадет в руки большевиков, так как зять этой дамы убедил ее положить деньги в сейф... Кстати сказать, сегодня (или вчера?) вышел декрет о монополизации золота. Скверно то, что и церквам, и монастырям, и музеям приказано дать сведения об имеющихся у них золотых предметах.
Обедал дома в 10 с половиной! Наши были, по настоянию Платера, на фильме «Чудо» с Марией Карми, в которую Платер считает своим долгом «быть влюбленным», - как Пьеро в луну. Вернулись наши в негодовании на все!
Александр Блок, поэт, 37 лет, Петроград:
18 января.
Вчера - Зимний дворец, детские комнаты.
Председатель - тов. Полянский, который разгонял Ученый комитет при Министерстве народного просвещения. Разъясняет конституцию.
Присутствуют: секретарь, два молчаливых молодых человека, художник Штенберг, Бенуа, Альтман, Лариса Рейснер, марбургский философ.
Я поднимаю вопрос об орфографии. Главное мое возражение - что она относится к технике творчества, в которую государство не должно вмешиваться. Старых писателей, которые пользовались ятями как одним из средств для выражения своего творчества, надо издавать со старой орфографией. Новые, которые будут писать по-новому, перенесут свою творческую энергию (elan) в другие приемы (тороплюсь записывать, потому нескладно).
Меня поддерживают Л. Рейснер и Альтман. Остальные - за новую орфографию, хотя понимают меня.
С Бенуа мы все наоборот. Он лично ненавидит «Известия» и любит мольеровскую орфографию изданий XVII века. Я лично не привязан к старому и, может быть, могу переучиться даже сам, но опасаюсь за объективную потерю кое-чего для художника, а следовательно, и для народа.
Однако, может быть, сопротивлялись так же, как я вчера, и новой французской орфографии и петровскому гражданскому шрифту.
Новая орфография введена старым правительством («временным») и им же проведена в школы и учебники.
Большевики делают лишь новые практические шаги в этом направлении. Для издания классиков это уже было предрешено, но, несмотря на то, что они считают невозможным поступаться декретом, я прошу вновь пересмотреть вопрос, пригласив на следующее заседание Морозова и Иванова-Разумника. Они, со своей стороны, пригласят педагогов.
За новую орфографию: дети уже учатся по ней. Экономия миллионов рублей (на ь) и труда наборщиков.
Положение сейчас таково: книжный голод. Со всех сторон (Советы) - требование на книги. Книг нет, классиков можно доставать по чудовищным и произвольным ценам. Никто больше не имеет права издавать классиков без соблюдения известных условий (декрет). (То есть нельзя больше наживаться чрезмерно, можно оплачивать только труд.) Все издания, изданные без соблюдения этих условий (представления подробного расчета в министерство), будут конфисковываться.
В распоряжении государства находятся старые матрицы (Маркса, «Копейки» и т. д.) - и оно имеет возможность сравнительно недорого выпустить классиков по старым матрицам. 1) Они очень плохи часто, 2) противоречие с декретом. Но - «если человек умирает с голоду, а мимо бежит кошка, я эту кошку зарежу и дам ее съесть». Вопрос еще не решен. На печатанье одного Толстого со старых матриц нужно 212 дней. С другой стороны, этим путем комиссия получит отсрочку.
Дело комиссии - выработать план издания классиков по-новому (шрифты, формат, новая орфография, иллюстрации, бумага, медицинская точка зрения и мн. др.).
В Полянском - марксистско-эмигрантско-ин-теллигентско-луначарско-хитровато-добродушное. Очень любезный. Сам все это знает про себя (15 лет нелегальности).
Опять гадость Зимнего дворца (хотя эти комнаты прибранные, с мебелями). Трагичность положения (нас мало). Какая-то грусть - может быть, от неумелости, от интеллигентскости, от разных языков. Что-то и хорошее (доброе).
Это - труд великий и ответственный. Господа главные интеллигенты не желают идти в труд, а не в «с кондачка».
Вот что я еще понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой. Тут-то и нужна их помощь. Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь.
Постепенно это понимается. Но неужели многие «умеющие» так и не пойдут сюда?
Представителей демократии вчера не было, потому что все съезды, какие могут быть, заседали (Советы рабочих и солдатских депутатов, крестьянских депутатов; железнодорожный, продовольственный и пр.). Они будут на следующих заседаниях.
Михаил Пришвин, писатель, 44 года, Петроград (в заключении после ареста):
17 января.
Постепенно приучаю себя жить под разговоры о политике справа и слева так, что тебя это совсем не касается: так жил и писал, когда мышь скребла в комнате, а теперь живу, слушая, как грызут бедные Соломоны кость.
Во время прогулки мы услыхали звуки пилы, поднял голову и увидел, что в четвертом этаже возле желоба уголовный перепиливал решетку, солдат тоже заметил и прицелился...
Мы, конечно, были на стороне уголовного - почему? он убийца, а мы были на его стороне и хотели, чтобы у него это вышло, чтобы он убежал. Так, если горит здание, то хочется, чтобы оно горело и [не] потухало. Так любовался Нерон на Рим горящий, и так, вероятно, кто-то любуется горящей Россией.
Как же это констатировать?
- Личным опытом, - ответил теософ и сказал, что жена его ясновидящая и часто рассказывает ему о картине предшествующего воплощения.
Вчера выпущены три ярких человека: теософ Альберт Васильевич Изенберг, министр Николай Николаевич Покровский и рабочий Обухова завода эсер Фигель.
История двух камер в связи с адресом сестре Проскуряковой и появление у нас курицы из-за выражения в адресе: «Ежедневные котлеты».
Теософа нужно представлять так, что для него не существует тюрьмы.
Мы - заложники. Если убьют Ленина, то сейчас же и нас перебьют.
Увезли Петра Афанасьевича Лохвицкого в Трибунал, обнялись с ним, сказали на прощанье:
- Ну, мотивируйте там как-нибудь, помогай вам Бог, - и le roi est mort, vive le roi!
В должность его вступил Генрих Иванович Гейзе.
Сеть.
Кто как освобождается: из Сергиевского Посада монах приносил ежедневно Покровскому большую вынутую просфору и подговаривал крестьян, потом крестьяне заявили протест, и Покровского выпустили.
Теософа - свои служащие взяли на поруки, эсера - рабочие, хроникеров - родные, а кто, позабыв обиду, сам просил и каялся в грехах своих...
Гидра курами кормит (контрреволюционеры). Не я ли гидра? Где гидра?
Ловили сетями гидру контрреволюции и поймали какого-то Капитана Аки, и вовсе он даже не капитан был, но в его греческой фамилии Капитанаки для арестующих ясно послышался «капитан», его, как подозрительного, арестовали и написали ордер в тюрьму: «Препровождается Капитан Аки».
Самое ужасное при ловле сетями, что человек тут нем становится как рыба и арестующие не могут понять исходящих из уст его звуков. Как объяснить арестующему про греческую фамилию или что я, например, писатель, известный обществу своими сказками, весьма далекий от гидры и революции и контрреволюции.
В камере нашей, будто на рыболовном судне, сидишь и дожидаешься, какую диковинку вытащат.
В 3 часа дня в коридоре голоса: «Освобождается, освобождается!» - Из нашей камеры спрашивают: «Кто освобождается?» - «Пришвин Михаил Михайлович!» - «А у нас, - говорят, - курица!» - «Ну, нет, не променяю волю на курицу!»
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
17 января.
Объявление самостоятельности Украины есть апофеоз глупости русского племени и австро-германского умения не мытьем так катаньем добить этот глупый и несчастный народ; это - дальнейший шаг русской диссолюции. А если стать на их точку зрения, то, может быть, они и правы: ибо лучше стать рабом цивилизованных немцев, нежели рабом невежественных большевиков. Товарищи уехали в Брест за похабным миром. Вчера впервые был в кинематографической конторе и немножко в ней забылся от всего ужаса, который меня давит и угнетает.
И еще две большие записи из дневников Александра Блока и Александра Бенуа об одном заседании в Зимнем дворце:
Александр Бенуа, художник, 47 лет, Петроград:
17 января.
Среда. Плохо спал. Всё мучительные думы о положении - как общем, так и частном. До чего все зыбко, ненадежно... Ночью все представляется абсолютно и даже каким-то гармонично запутанным. Исходным пунктом этих размышлений на сей раз представляется угроза предполагаемого заселения квартир. Лишь бы уцелеть семье, лишь бы сохранить все, что составляет мой архив, и вот эти мои записки - «правдивый протокол текущего безумия». Должен при этом сказать, что, несмотря на все ужасы, связанные с «большевистским опытом», мои симпатии остаются пока на «их» стороне. Это плохой знак - это значит, что старый строй действительно обречен на полное исчезновение. А это как-никак мой строй! Моментами мне до слез жаль этого исчезающего нашего же прошлого, прямо продолжать жить не хочется! А потом, как вспомнишь какие-то «милостивые улыбки» всяких заперевшихся в оградах своих родовитости и сановитости бездарностей, всю «упадочную душу» этого отжившего мира, так становится до того тошно, что готов принести какие угодно жертвы, только бы не возвращаться в это болото. Тогда во мне потухают и последние вспышки моего монархизма.
Последний кусок был написан утром, а вечером нашел еще «лишнее подтверждение тем же чувствам». Я присутствовал на заседании художественной комиссии по государственному изданию классиков, учрежденному на сей раз в Зимнем дворце под председательством тов. Полянского и при участии его секретаря - рыжего господина с кудрями а 1а Бальмонт. Среди приглашенных участвовать оказались, кроме меня, Б.Попов (приглашенный лично Ларисой, у которой как будто некоторая слабость к нашему действительно чарующему Алеше Поповичу), Рейснер, Штеренберг, Блок, Шухаев, Альтман, еще один быстроглазый, неглупый «партийный человек» (имени не расслышал). Вернулся я с этого заседания удрученный... Никогда еще как будто я так остро не ощущал весь нелепый деспотизм большевизма, всю безнадежную бестолковость его представителей, всю их оторванность от жизни. И в то же время всю безвозвратную, беспомощную обреченность старого мира, без которого они, однако, не могут ступить и шагу.
Боже! Иметь бы гений Достоевского или хотя бы память хулигана Аверченки! В схемах не передать самой соли этой ерунды. А нужно было бы почти дословное фиксирование всего диалога, и особенно всех нечаянно вырывающихся и обнаруживающих ослиные уши словечек. И как все характерно для момента! И то, что эта конференция происходит в каком-то альковном отделении одного из покоев царского дворца, под сверканием несуразно огромной люстры, когда-то освещавшей какой-либо бальный зал великой Екатерины! И то, что за этим столом «на тридцать кувертов» Полянский оказался в каком-то чрезмерном отдалении от прочих, а его секретарь уже совсем терялся, сидя в полумраке за отдельным столиком...
Характерны и певучие фразы «первой ученицы этого класса» - нежно-величавой (все же очень милой) Ларисы, наивно стремившейся показать себя (особенно передо мной) в свете изысканнейшего эстетизма (совсем пропал ее летний слегка оппозиционный хулиганистый тончик), и потешные французские выражения «парижанина» Штернберга (напр.: en tout train, чтоб выразить поспешность), и хамоватое лежанье на столе всем туловищем Альтмана, старавшегося по всякому поводу выразить свою независимость! С другой стороны, и менее характерные, нудные (точно камни ворочает) возражения Блока или, наконец, быстрые, в подражание Луначарскому, «лекции» Полянского...
Все начало заседания ушло на определение круга компетенции данной конференции, причем как раз никак не могли спеться между собой «представители революционной власти». Полянский гнул к тому, что этот совет имеет над собой «инстанцию в виде комиссии при Комиссариате народного просвещения», Штернберг и Лариса отстаивали «нашу» полную автономность, при этом Полянский - видимо, тертый калач в коллективах - не терял благодушного тона (это целая техника), а оппоненты доходили и до весьма колючих слов, а то и до «огрызаний».
Затем перешли к вопросу о правописании. Блок никак не хотел допустить, чтоб классики печатались без «еров» и «ятей», и настаивал на глубоких, «чисто творческих» мотивах, лежащих в основе правописания, и в то же время тщательно оберегал свои заявления от обвинения в эстетизме и в гурманстве. Полянский не возражал по существу, однако считал, что раз произведена реформа в правописании, то нельзя же самим реформаторам ее не соблюдать! Я лично думаю, что если в доводах Блока и есть доля истины, то все же к «неприятностям» новой орфографии читатель скоро привыкнет (ну, а я сам буду читать своих любимых авторов в старом, их привычном виде). Опять-таки забавно получилось, что после двухчасового спора на эту тему мы узнали, что такие новые издания классиков будут печататься только со временем, тогда как покамест «придется бросить в народ» массы изданий, уже отпечатанных со старых «национализированных матриц» (изд. Глазунова, «Панорамы», Маркса и т.д.), причем, разумеется, не может быть речи не только об изменении орфографии, но хотя бы формата!
Вся эта беседа отчасти вскрыла и экспроприаторские намерения Смольного, чем повергла меня в глубокое уныние. И не столько самая «угроза праву собственности», сколько обнаруживавшиеся попутно государственно-деспотические инстинкты новых владык. С одной стороны, говорят жалостливые слова о книжном голоде, с другой - предпринимаются такие шаги, которые неминуемо должны принести тяжелый ущерб русской книге. Издание классиков монополизируется государством, и на первых порах это выразится в печатании с готовых конфискованных матриц; если же частная инициатива тоже пожелала бы издать Пушкина или Тургенева, то пришлось бы представить смету на утверждение и разрешение правительства (как далеко ушли мы от либерального Цензурного комитета!), и последнее должно заняться вопросом, нет ли под этим «какой-либо эксплуатации». Все это является проведением в жизнь принципа пресловутого «контроля над производством», о котором я до сих пор только читал, а теперь уже «нащупываю вполне реально». Можно ли, однако, накладывать на дело торговли путы какой-то малопонятной этики и разве возможно, чтоб дело жило и процветало, раз не будет больше неотделимого от него коммерческого нерва? Доктринерам все это кажется проще простого (как простыми казались и Аракчееву все его «реформы»)... Худшее грозит именно от таких «чистых душ»! На днях ко мне собирается Б.Г.Скамони; очень будет интересно потолковать с этим чудесным специалистом данного дела.
Днем я заходил к М.Д.Гагариной, обратившейся ко мне с просьбой взглянуть на несколько принадлежащих им картин, которые она желала бы продать, так как они нуждаются в деньгах. Болтливая, добрая, непоседливая, неугомонная, она мне при этом свидании излила и все свои мысли о деревне, о русском мужике - все это уже ни в чем не напоминает ее прежние восторги... Главное, по ее мнению, - не надо мужику подавать виду, что его боишься. Надо себя держать, как укротитель в клетке диких зверей. Чуть покажешь испуг - моментально загрызут. Рассказала княгиня и случай, произошедший с их родственницей, живущей в жалком домишке по соседству с их поместьем. Старушка прятала те крохи, что ей удавалось при крайней экономии сберечь, среди дров и по разным тайникам. И хоть разбойники, явившиеся к ней, и избили ее до полусмерти, она все же так и не открыла тайны этих пряталок... Ныне же все это, с таким героизмом утаенное, попадет в руки большевиков, так как зять этой дамы убедил ее положить деньги в сейф... Кстати сказать, сегодня (или вчера?) вышел декрет о монополизации золота. Скверно то, что и церквам, и монастырям, и музеям приказано дать сведения об имеющихся у них золотых предметах.
Обедал дома в 10 с половиной! Наши были, по настоянию Платера, на фильме «Чудо» с Марией Карми, в которую Платер считает своим долгом «быть влюбленным», - как Пьеро в луну. Вернулись наши в негодовании на все!
Александр Блок, поэт, 37 лет, Петроград:
18 января.
Вчера - Зимний дворец, детские комнаты.
Председатель - тов. Полянский, который разгонял Ученый комитет при Министерстве народного просвещения. Разъясняет конституцию.
Присутствуют: секретарь, два молчаливых молодых человека, художник Штенберг, Бенуа, Альтман, Лариса Рейснер, марбургский философ.
Я поднимаю вопрос об орфографии. Главное мое возражение - что она относится к технике творчества, в которую государство не должно вмешиваться. Старых писателей, которые пользовались ятями как одним из средств для выражения своего творчества, надо издавать со старой орфографией. Новые, которые будут писать по-новому, перенесут свою творческую энергию (elan) в другие приемы (тороплюсь записывать, потому нескладно).
Меня поддерживают Л. Рейснер и Альтман. Остальные - за новую орфографию, хотя понимают меня.
С Бенуа мы все наоборот. Он лично ненавидит «Известия» и любит мольеровскую орфографию изданий XVII века. Я лично не привязан к старому и, может быть, могу переучиться даже сам, но опасаюсь за объективную потерю кое-чего для художника, а следовательно, и для народа.
Однако, может быть, сопротивлялись так же, как я вчера, и новой французской орфографии и петровскому гражданскому шрифту.
Новая орфография введена старым правительством («временным») и им же проведена в школы и учебники.
Большевики делают лишь новые практические шаги в этом направлении. Для издания классиков это уже было предрешено, но, несмотря на то, что они считают невозможным поступаться декретом, я прошу вновь пересмотреть вопрос, пригласив на следующее заседание Морозова и Иванова-Разумника. Они, со своей стороны, пригласят педагогов.
За новую орфографию: дети уже учатся по ней. Экономия миллионов рублей (на ь) и труда наборщиков.
Положение сейчас таково: книжный голод. Со всех сторон (Советы) - требование на книги. Книг нет, классиков можно доставать по чудовищным и произвольным ценам. Никто больше не имеет права издавать классиков без соблюдения известных условий (декрет). (То есть нельзя больше наживаться чрезмерно, можно оплачивать только труд.) Все издания, изданные без соблюдения этих условий (представления подробного расчета в министерство), будут конфисковываться.
В распоряжении государства находятся старые матрицы (Маркса, «Копейки» и т. д.) - и оно имеет возможность сравнительно недорого выпустить классиков по старым матрицам. 1) Они очень плохи часто, 2) противоречие с декретом. Но - «если человек умирает с голоду, а мимо бежит кошка, я эту кошку зарежу и дам ее съесть». Вопрос еще не решен. На печатанье одного Толстого со старых матриц нужно 212 дней. С другой стороны, этим путем комиссия получит отсрочку.
Дело комиссии - выработать план издания классиков по-новому (шрифты, формат, новая орфография, иллюстрации, бумага, медицинская точка зрения и мн. др.).
В Полянском - марксистско-эмигрантско-ин-теллигентско-луначарско-хитровато-добродушное. Очень любезный. Сам все это знает про себя (15 лет нелегальности).
Опять гадость Зимнего дворца (хотя эти комнаты прибранные, с мебелями). Трагичность положения (нас мало). Какая-то грусть - может быть, от неумелости, от интеллигентскости, от разных языков. Что-то и хорошее (доброе).
Это - труд великий и ответственный. Господа главные интеллигенты не желают идти в труд, а не в «с кондачка».
Вот что я еще понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой. Тут-то и нужна их помощь. Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь.
Постепенно это понимается. Но неужели многие «умеющие» так и не пойдут сюда?
Представителей демократии вчера не было, потому что все съезды, какие могут быть, заседали (Советы рабочих и солдатских депутатов, крестьянских депутатов; железнодорожный, продовольственный и пр.). Они будут на следующих заседаниях.