1 января 1918-го года
в дневниках
Владимир Палей, поэт, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В.,21 год, Царское Село:
Были утром в церкви. Приходили из Совета реквизировать мотор. Говорили: «Все вы по церквам разъезжаете да гостей принимаете». Но не взяли - очень уж снежно.
Софья Толстая, вдова Льва Толстого, 73 года, Ясная Поляна:
Вечером зажгли елку, позвали 20 детей и раздали им кое-что! После елки начался демократический, как назвал Сергеенко, бал. Танцевали солдаты, пленные, наши дворовые и горничные. Плясали девочки, наши Тани.
Михаил Пришвин, 44 года, Петроград:
Встретили Новый Год с Ремизовыми: их двое и я, больше никого. На дворе стужа ужасная.
Мучительно думать о родных, особенно о Леве - ничего не знаю, никаких известий, и так другой раз подумаешь, что, может быть, и на свете их нет. И не узнаешь: почты нет, телеграф только даром деньги берет.
Эпоха революции, но никогда еще люди не заботились так о еде, не говорили столько о пустяках. Висим над бездной, а говорим о гусе и о сахаре. За это все и держимся, вися над бездной.
Марья Михайловна сказала:
- Сегодня ночь опять звездная, опять много потеряется тепла через излучение в межпланетное пространство, и завтра мороз, вероятно, еще будет крепче.
Мне понравилось, как вчера в трамвае одна молодая дама, увидав объявление о бал-маскараде, гневно сказала:
- В такое время, негодяи, о каких-то балах думают, нашли время!
С Новым Годом поздравляемся иронически и не знаем, что пожелать, говорим:
- С Новым счастьем!
Примечания
С А. М. Ремизовым Пришвин познакомился в 1907 году в Петербурге, подружился и стал членом «Обезьяньей великой вольной палаты» - кружка литераторов, группировавшихся вокруг Ремизова (Вяч. Шишков, А. Толстой, Е. Замятин, Б. Пильняк, Л. Леонов и др.). В шутливой форме игры в «Обезьянью палату» проявлялся серьезный интерес к духовному наследию древней Руси, к национальной мифологии и памятникам народной культуры. В воспоминаниях, написанных уже в эмиграции, Ремизов отмечает: «Пришвин во все невзгоды и беды не покидавший Россию, первый писатель в России. И как это странно сейчас звучит этот голос из России, напоминая человеку с его горем и остервенением, что есть Божий мир, с цветами и звездами <...> что есть еще в мире и простота, детскость и доверчивость - жив “человек”». См.: Личное дело. С. 67-70.
Семья Пришвина находилась в это время на родине в с. Хрущево Елецкого уезда Орловской губернии, где с 9 апреля 1917 г. писатель жил и работал на своем хуторе, одновременно являясь делегатом Временного комитета Государственной думы и посылая в петербургские газеты свои рассказы и очерки. Лева - старший сын писателя.
Рюрик Ивнев, поэт, 26 лет, Петроград:
1 января.
Утром. Только что встал. У Есениных. Вчера у них встречали Новый год (они, Володя Ч<ернявский>, Орешин и я), и я остался ночевать. Боже мой! Как хорошо! Слышу чудесный голос... (рабочий поет за стеной). Так хорошо слышно, будто он поет здесь, в этой комнате.
...
4-5 ч. дня. В санях. Проезжая через Троицкий мост. (Смотря на пышное, розовое небо, на Петропавловскую крепость, смотря вдаль...) Страшный мороз. Легкий туман. Всё в снегу. Нет! Россия не может, не может «погибнуть». Она будет, она будет жива. С нею Бог.
...
Вечером, дома. Пью чай с вареньем. Вчера Есенин и Орешин были пьяны (полупьяны, но это еще «лучше») и много наболтали мне.
Боже! До чего испорчены (насквозь прогнилостны, и - о, какая эта гниль!) «литературные нравы». Какая зависть, какие интриги, какая ложь! Как я счастлив, что живу не «литературною», а «домашней» жизнью. Самые пошлые «домашние дрязги» лучше «литературных пакостей».
Как больно, Боже, как больно и как грустно. («Больно», «грустно» - это мало! Просто невыносимо!)
Вечером, дома. Вспоминая вчерашний маскарад. Вспоминая красный огонь, красную ширму (я стоял тогда в передней, перед уходом к Переплетнику), было похоже на маскарад из «Петербурга» Андрея Белого. Кроме тени Победоносцева была здесь и тень Николая Аполлоновича Аблеухова. Вчерашний маскарад был в казенной квартире быв<шего> обер-прокурора Св. Синода. Когда я смотрел на эту «степенную» мебель, сбитую беспорядочными кучками, и на дикие пьяные танцы «гостей», мне становилось жутко. В этом нельзя было не видеть какой-то страшный символ разрушения (м<ожет> б<ыть>, т. е. даже наверное, хорошего разрушения, но все же было страшно). У меня голова кружилась, как от качки, когда я думал, что в этой квартире жил Победоносцев! Его тень была здесь, среди плясунов, и пожинала то, что когда-то сеяла.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
Ни визитов, ни газет с бюрократическими радостями. Вчера новые слухи об уничтожении всех государственных займов, наследств и т. д. Все обеспокоены и все в это не верят или делают вид, что не верят. Видимо, кроме того, что за взятку при современном режиме можно сделать все, русская нечестность проявляется со стороны торжествующей хамократии вовсю. Встретили Новый год в Мертвом переулке, где и ночевали. Сейчас возвращался домой и на заборе, на бумаге одного из заборных декретов, прочел начертанную «народною» рукой следующую надпись:
Что ни час, то совет.
Что ни день, то декрет.
А хлеба все нет.
Vox populi, vox Dei [Глас народа - глас Божий (лат.)]. А все-таки - все гибнет, и все покорится еще более торжествующему немцу: недаром знаменитые русские дипломаты Троцкий и Ко. «приняли ультиматум» и продолжают продавать в Бресте остатки России оптом и в розницу. Да отчего им и не продавать: ведь в России нет ни людей, ни народа. Где хоть один человек, выдвинутый революцией? Даже те посредственности, которые были в старое время - и те все исчезли; с-рская Керениада не дала ни одного человека; большевизм - тем менее. Более чем когда-либо, «народ-богоносец» - это панургово стадо, бросающееся в море. Нет спасения тем, кто сам себя погубил. Вчера Вилькены рассказывали о поездке Жоржа из Владивостока в Москву: порядок только в Маньчжурии, которую охраняют китайцы; в русских пределах их девять раз обыскивали; в Перми едва не расстреляли поезд, потому что некий комиссар, реквизировавший у ресторанного повара 2800 рублей, разозлился на протестовавшую публику и хотел было расстрелять поезд с помощью милиции и красной гвардии; наконец, раз у них украли паровоз какие-то солдаты для своего «воинского» поезда. Где же выход из этого бедлама?
Зинаида Гиппиус, поэт, 48 лет, Петроград:
(1 января - 2 января).
Ничего не изменивший, условный Новый год. Т. е. изменивший к худшему, как всякий новый день. Часто гасят электричество: первого зажгли всего на час, от 5 - 6. Остальное время - черный мрак везде, и на улице: там, при 20° мороза, стоит еще черный туман. Хлеба, даже с палками и соломой, почти нет. Третий день нет газет. Коновалова и Третьякова перевели из крепости в больницу. Надеются и Карташева тоже.
Теперь, однако, пора здесь сказать кое-что с ясностью. Спросить себя (и ответить), почему я помогаю эсерам? Почему сижу до 8 ч. утра над их «манифестами» для Учредительного Собрания, над их «нотами», прокламациями и т. д.? Илюша приходит, как Никодим, поздно ночью, уже с заднего крыльца. Приносит свою отчаянную демагогию и вранье (в суконных словах), а я все, это же самое, пишу сызнова, придаю, трудясь, живую форму. Зачем я это делаю?
Положение следующее. Учредительное Собрание (даже все равно какое) и большевики НИ МИНУТЫ НЕ МОГУТ СОСУЩЕСТВОВАТЬ. Или «вся власть Учредительному Собранию» и падают большевики, или «вся власть советам», и тогда падает Учредительное Собрание. Или - или. Эсеры говорят, что поняли это. И уж на этой основе строят свой план, обдумали тактику. Идут на бой. Их «вся власть Учредительному Собранию» - первое положение первого заседания; если они смогут его провести и утвердить - это и будет ПЕРЕМЕНА ВЛАСТИ. Надеются они на свое бесспорное большинство и на «идею» Учредительного Собрания. Учитывая данное состояние «масс» (как они выражаются), обольщенных большевицким «миром» и «землей», они СОЗНАТЕЛЬНО (все честные из них, даже более или менее честные, - почти все) - обертывают эту новую «власть» демагогическими конфетами. (Ведь терять нечего.) Они тоже и тут же обещают и «мир» (только всеобщий) и «землю» (только в порядке) и федеративную республику (только единую).
Не знаю, ясно ли видят они шаткость надежды, но я-то вижу, конечно: пусть «большинство» неоспоримо (они сблокировались в этих трех первых, сразу ставящихся, вопросах власти, мира и земли с представителями - всех других партий, кроме большевиков и левых эсеров). Но: передемагогить большевиков им все равно не удастся, это первое. «Идею» Учредительного Собрания большевики уже давно и умно подорвали, это второе. Уже подготовили «умы» обалдевшей черни к такому презрению к «Учредилке», что теперь и штыковой разгон - дело наипростейшее. Если у эсеров нет реальной силы, которая бы их поддержала, то, очевидно, это и случится.
А РЕАЛЬНОЙ СИЛЫ У НИХ НЕТ, по собственным полупризнаниям.
Почему же я им помогаю, несмотря на: 1) их очень вероятный провал, 2) на их заведомо лживые обеты, 3) на то, что Чернов мало чем лучше Ленина, 4) на то, наконец, что я твердо считаю, и навеки, все поведение их, с апреля по ноябрь, преступным?
А потому, что сейчас у нас (всех) только одна, узкая, самая узкая, цель: свалить власть большевиков. Другой и не должно быть. Это единая, первая, праведная: свалить. Все равно чем, все равно как, все равно чьими руками. И вот в эту минуту подставляются только одни вот эти руки. В них всего 1% возможности успеха. Но выбора нет. Ибо если не эсеры своим 1%, то В ДАННЫЙ МИГ ВРЕМЕНИ - никого, 0%. Для каждого данного мига нужно использовать людей данного мига. Вот и все.
Когда они провалятся - будем искать следующих. И опять возьмем следующих, кто бы они ни были, с точки зрения целесообразности их действий, пригодности средств для неизбежной, узкой, ПЕРВОЙ цели - свержения большевиков.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, общественный деятель по сохранению художественных и исторических ценностей, Петроград:
Идя (днем) к Добужинскому, увидал по всему Среднему проспекту расклеенные объявления о подписке «Новой жизни» с упоминанием моего имени среди участвующих. В сущности, мне это все равно, но опять пойдут вопросы, науськивания. Придется реагировать. И именно потому, что мне все равно, а это только нужно, - задача очень затруднена. Уже в голове придумал целых пять версий письма Тихонову (просто обратиться к Горькому слишком противно), но ни одна из них не нравится. Надо выбрать какую-то «маску» - в моем распоряжении их несколько, но ни одна не нравится. Одна - «дружеского упрека», но я недостаточно интимно дружен с Александром Николаевичем для этого. Другая - «маска негодования за насилие», но это может повести к ссоре; третья маска - «холодной сдержанности с достоинством», однако это может выйти тускло и неубедительно. Четвертая маска - «делового обсуждения» и т.д. - это требует долгого разжевывания. Авось, когда возьмусь за перо, станет виднее. Но опять трата времени!.. А к тому же, наверное, о моем протесте никто не узнает, а вот имя мое будет продолжать красоваться на улицах, где всякий может его прочесть и сделать соответствующее, мне невыгодное, заключение... Отрекаться посредством «письма в другую редакцию» слишком по нынешним временам противно.
...
У Добужинского смотрели его работы, имели рассуждение о реформах, предполагаемых в училище Штиглица, и о приглашении Добужинского туда преподавателем. Я предупредил Славушка об опасности впасть в «месмахерский энциклопедиум», что является тамошней традицией, и советовал больше развивать личное начало. Старался я и объяснить, почему я больше не в силах писать, прервать молчание. Он же не переставал меня к тому понукать. «Ты должен писать, Шура!» В некоторых словах и мыслях я при этом увидал отражение того брюзжания, которое идет на мой счет (а теперь еще усилится благодаря рекламе «Новой жизни») и в котором особенно изощряются «люди, желающие мне добра, но жалеющие, что я пустился в политику». Точно я недостаточно ясно и определенно излагал во всеуслышанье свою внеполитическую позицию. Увы, я совсем не уверен в том, что и сам Добужинский не принадлежит к этим недоумевающим благожелателям... Во всяком случае, я сомневаюсь, чтоб он эти недоумения кому-либо разъяснил. - Оба его мальчика отморозили себе, бегая на лыжах, пальцы ног и теперь лежат забинтованные. Но ничего серьезного. Из эскизов к «Розе и Кресту» Блока мне кое-что нравится, другое (в чем больше «археологического усердия») нудно или уж очень избито.
Во время обеда (кушали у нас Стип и Эрнст) появилась, без предупреждения, прелестная Лариса, в каком-то китайском халатике, который ей очень к лицу. Ближайший предлог ее прихода - возмущение Луначарского по поводу только что выпущенных почтамтом новых, «революционных» марок, но затем заодно она в течение полутора часов изливала свою юную душу по всем статьям своей неожиданной для себя самой деятельности. С марками же случилось то, что и можно было ожидать, - банальный рисунок Зорина: кулак с мечом перерубает цепь (его мы выбрали со Стипом в третью очередь из массы других, еще более бездарных, зоринских, - по настоянию «марочного экспедитора»: неловко-де совершенно отбросить такого «заслуженного» мастера), тогда как без употребления остались прелестные рисунки Чехонина и Нарбута. Все то же самое.
Изливая душу (мы уединились в единственной теплой комнате - Коки) «товарищу», девушка и чиновница особых поручений (в общем же, очень милое, очень благожелательное существо) рассказала в новой, проверенной версии историю о якобы обнаруженных покражах, о навете коллектива низших служащих (попросту сторожей) на комиссию Верещагина, о несомненной обдуманности случившейся кражи, о негодовании Верещагина и его помощников, а в качестве вывода из всего и в предотвращение дальнейшего разорения она стала настаивать на скорейшем учреждении все еще только предполагаемого «совета» Зимнего дворца. «Как этого добиться, не натыкаясь на саботаж и не производя слишком громкого скандала?» Я ей рекомендовал такой способ: пусть Луначарский всячески сначала заявит о внеполитическом характере такого совета и попробует войти в непосредственный контакт с не скомпрометировавшими себя представителями аполитического художественного мира - в первую голову с Тамановым и Д.И.Толстым. Пусть он соберет с ними предварительную конференцию, которая и выскажется о необходимости учреждения помянутого совета. Ну, а там, Бог даст, они же, эти вожаки, сумеют уговорить остальных. Ведь названным господам все же не безразлична целость всех государственных сокровищ и продолжение собственной деятельности. Лариса поручилась за своего патрона, что он всецело встанет на точку зрения такого «нейтралитета (ах, только бы на конференции он не пустился в свою митинговую элоквенцию!).
Не знаю, усвоила ли Лариса все, что я ей толковал, но она все время грациозно кивала головой и даже умиленно, в знак сочувствия, жмурила глаза. Ее роль сводится теперь к тому, чтоб не допускать до Луначарского «всех, кто влезет из жадных до пирога, всяких Бриков и Браков!. Полная воодушевления, она обещала, что «как увидит, что такой Брик лезет в окно, так она его за фалды и назад. Вообще же, от последних мероприятий большевиков она в большом, «чисто буржуазном ужасе (я уверен, что ее ужас - отражение ужаса ее принципала и уж наверняка ее отца, который тоже подвергся общественному гонению за «передачу большевикам, о чем она скорбит). К сожалению, милая девушка лично ровно ничего не смыслит в искусстве (как, впрочем, и ее принципат, который только здорово об искусстве умеет растабаривать). За чаем вышла даже маленькая неловкость. В шутку , указывая на новую лампу, я говорю: «Посмотрите, какую мне удаюсь приобрести на днях севрскую лампу, а она, бедняжка, и поверила. - Акице Лариса понравилась (больше, пожатуй, за ее типично немецкое Kirbeschen und Platzen, во время того, что Эрнст с Атей отплясывали свои новомодные танцы), но все же она нашла в ее глазах что-то фальшивое, вроде того что у Николая Альбертовича, - притворство. Под конец мы сидели в ожиаленной беседе в столовой у самовара, пока не заехал за ней ее бравый, видимо, по уши апобленный моряк-телохранитель.
Стип рвет и мечет на увертливость и дипломатическое хитрение Рериха. Он даже хочет совсем выйти из Общества поощрения (точно его Щавинский лучше). Мечтает выбраться весной на Украину. Эрнст его ужасно огорчил, передав ходячий слух, будто Украина идет на капитуляцию, а Рада уже распущена.
От милого Владимира ответ на мое письмо. Я глубоко тронут. Не ожидал, что искреннее чувство возьмет верх над дурью и упрямством. Вот эти строки, написанные его размашистым почерком. Его я читаю легко; каждая буква вырисована (так его научили в Кембридже?).
«1 января 1918 Петербург
Дорогой друг!
Дружески и от всего любящего сердца обнимаю Вас и Анну Карловну и благодарю за письмо. Вчера я весь день пробовал дозвониться к Вам, и всякий раз мне отвечали, что Ваш телефон занят. Наконец часам к 11-ти одна из барышень смилостивилась и сказала мне, что звонок Ваш не звонит. Несмотря на это, я еще раз, в И часов 50 мин., позвонил к Вам и получил тот же ответ. Мне хотелось Вас поздравить и вместе с Вами пожелать вам всем и всем исстрадавшимся душам мира внутри и вне, и не только Вам одним, но и всему человечеству. Но сейчас всюду такая ночь и такая темнота, что ничего не видно, и не будь у каждого из нас веры, что лучшее будет и должно прийти, что безумие, происходящее внутри страны и за ее границами, - словом, повсюду, повсюду в мире, - не может продолжаться, не будь у меня веры в том, что лучшие времена придут, - я бы давно покончил с собою - слишком уж тяжело жить и присутствовать при происходящем. Пока же остается одно утешение - это сознание незыблемого в настоящей дружбе, и я больше, чем когда-либо, верю, что дружба сильнее смерти!
До свидания, дорогой друг, я еще не выхожу, и при первой возможности буду у Вас.
Ваш всегда и неизменно, несмотря на всё,
В. Аргутинский».
Владимир Палей, поэт, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В.,21 год, Царское Село:
Были утром в церкви. Приходили из Совета реквизировать мотор. Говорили: «Все вы по церквам разъезжаете да гостей принимаете». Но не взяли - очень уж снежно.
Софья Толстая, вдова Льва Толстого, 73 года, Ясная Поляна:
Вечером зажгли елку, позвали 20 детей и раздали им кое-что! После елки начался демократический, как назвал Сергеенко, бал. Танцевали солдаты, пленные, наши дворовые и горничные. Плясали девочки, наши Тани.
Михаил Пришвин, 44 года, Петроград:
Встретили Новый Год с Ремизовыми: их двое и я, больше никого. На дворе стужа ужасная.
Мучительно думать о родных, особенно о Леве - ничего не знаю, никаких известий, и так другой раз подумаешь, что, может быть, и на свете их нет. И не узнаешь: почты нет, телеграф только даром деньги берет.
Эпоха революции, но никогда еще люди не заботились так о еде, не говорили столько о пустяках. Висим над бездной, а говорим о гусе и о сахаре. За это все и держимся, вися над бездной.
Марья Михайловна сказала:
- Сегодня ночь опять звездная, опять много потеряется тепла через излучение в межпланетное пространство, и завтра мороз, вероятно, еще будет крепче.
Мне понравилось, как вчера в трамвае одна молодая дама, увидав объявление о бал-маскараде, гневно сказала:
- В такое время, негодяи, о каких-то балах думают, нашли время!
С Новым Годом поздравляемся иронически и не знаем, что пожелать, говорим:
- С Новым счастьем!
Примечания
С А. М. Ремизовым Пришвин познакомился в 1907 году в Петербурге, подружился и стал членом «Обезьяньей великой вольной палаты» - кружка литераторов, группировавшихся вокруг Ремизова (Вяч. Шишков, А. Толстой, Е. Замятин, Б. Пильняк, Л. Леонов и др.). В шутливой форме игры в «Обезьянью палату» проявлялся серьезный интерес к духовному наследию древней Руси, к национальной мифологии и памятникам народной культуры. В воспоминаниях, написанных уже в эмиграции, Ремизов отмечает: «Пришвин во все невзгоды и беды не покидавший Россию, первый писатель в России. И как это странно сейчас звучит этот голос из России, напоминая человеку с его горем и остервенением, что есть Божий мир, с цветами и звездами <...> что есть еще в мире и простота, детскость и доверчивость - жив “человек”». См.: Личное дело. С. 67-70.
Семья Пришвина находилась в это время на родине в с. Хрущево Елецкого уезда Орловской губернии, где с 9 апреля 1917 г. писатель жил и работал на своем хуторе, одновременно являясь делегатом Временного комитета Государственной думы и посылая в петербургские газеты свои рассказы и очерки. Лева - старший сын писателя.
Рюрик Ивнев, поэт, 26 лет, Петроград:
1 января.
Утром. Только что встал. У Есениных. Вчера у них встречали Новый год (они, Володя Ч<ернявский>, Орешин и я), и я остался ночевать. Боже мой! Как хорошо! Слышу чудесный голос... (рабочий поет за стеной). Так хорошо слышно, будто он поет здесь, в этой комнате.
...
4-5 ч. дня. В санях. Проезжая через Троицкий мост. (Смотря на пышное, розовое небо, на Петропавловскую крепость, смотря вдаль...) Страшный мороз. Легкий туман. Всё в снегу. Нет! Россия не может, не может «погибнуть». Она будет, она будет жива. С нею Бог.
...
Вечером, дома. Пью чай с вареньем. Вчера Есенин и Орешин были пьяны (полупьяны, но это еще «лучше») и много наболтали мне.
Боже! До чего испорчены (насквозь прогнилостны, и - о, какая эта гниль!) «литературные нравы». Какая зависть, какие интриги, какая ложь! Как я счастлив, что живу не «литературною», а «домашней» жизнью. Самые пошлые «домашние дрязги» лучше «литературных пакостей».
Как больно, Боже, как больно и как грустно. («Больно», «грустно» - это мало! Просто невыносимо!)
Вечером, дома. Вспоминая вчерашний маскарад. Вспоминая красный огонь, красную ширму (я стоял тогда в передней, перед уходом к Переплетнику), было похоже на маскарад из «Петербурга» Андрея Белого. Кроме тени Победоносцева была здесь и тень Николая Аполлоновича Аблеухова. Вчерашний маскарад был в казенной квартире быв<шего> обер-прокурора Св. Синода. Когда я смотрел на эту «степенную» мебель, сбитую беспорядочными кучками, и на дикие пьяные танцы «гостей», мне становилось жутко. В этом нельзя было не видеть какой-то страшный символ разрушения (м<ожет> б<ыть>, т. е. даже наверное, хорошего разрушения, но все же было страшно). У меня голова кружилась, как от качки, когда я думал, что в этой квартире жил Победоносцев! Его тень была здесь, среди плясунов, и пожинала то, что когда-то сеяла.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея, Москва:
Ни визитов, ни газет с бюрократическими радостями. Вчера новые слухи об уничтожении всех государственных займов, наследств и т. д. Все обеспокоены и все в это не верят или делают вид, что не верят. Видимо, кроме того, что за взятку при современном режиме можно сделать все, русская нечестность проявляется со стороны торжествующей хамократии вовсю. Встретили Новый год в Мертвом переулке, где и ночевали. Сейчас возвращался домой и на заборе, на бумаге одного из заборных декретов, прочел начертанную «народною» рукой следующую надпись:
Что ни час, то совет.
Что ни день, то декрет.
А хлеба все нет.
Vox populi, vox Dei [Глас народа - глас Божий (лат.)]. А все-таки - все гибнет, и все покорится еще более торжествующему немцу: недаром знаменитые русские дипломаты Троцкий и Ко. «приняли ультиматум» и продолжают продавать в Бресте остатки России оптом и в розницу. Да отчего им и не продавать: ведь в России нет ни людей, ни народа. Где хоть один человек, выдвинутый революцией? Даже те посредственности, которые были в старое время - и те все исчезли; с-рская Керениада не дала ни одного человека; большевизм - тем менее. Более чем когда-либо, «народ-богоносец» - это панургово стадо, бросающееся в море. Нет спасения тем, кто сам себя погубил. Вчера Вилькены рассказывали о поездке Жоржа из Владивостока в Москву: порядок только в Маньчжурии, которую охраняют китайцы; в русских пределах их девять раз обыскивали; в Перми едва не расстреляли поезд, потому что некий комиссар, реквизировавший у ресторанного повара 2800 рублей, разозлился на протестовавшую публику и хотел было расстрелять поезд с помощью милиции и красной гвардии; наконец, раз у них украли паровоз какие-то солдаты для своего «воинского» поезда. Где же выход из этого бедлама?
Зинаида Гиппиус, поэт, 48 лет, Петроград:
(1 января - 2 января).
Ничего не изменивший, условный Новый год. Т. е. изменивший к худшему, как всякий новый день. Часто гасят электричество: первого зажгли всего на час, от 5 - 6. Остальное время - черный мрак везде, и на улице: там, при 20° мороза, стоит еще черный туман. Хлеба, даже с палками и соломой, почти нет. Третий день нет газет. Коновалова и Третьякова перевели из крепости в больницу. Надеются и Карташева тоже.
Теперь, однако, пора здесь сказать кое-что с ясностью. Спросить себя (и ответить), почему я помогаю эсерам? Почему сижу до 8 ч. утра над их «манифестами» для Учредительного Собрания, над их «нотами», прокламациями и т. д.? Илюша приходит, как Никодим, поздно ночью, уже с заднего крыльца. Приносит свою отчаянную демагогию и вранье (в суконных словах), а я все, это же самое, пишу сызнова, придаю, трудясь, живую форму. Зачем я это делаю?
Положение следующее. Учредительное Собрание (даже все равно какое) и большевики НИ МИНУТЫ НЕ МОГУТ СОСУЩЕСТВОВАТЬ. Или «вся власть Учредительному Собранию» и падают большевики, или «вся власть советам», и тогда падает Учредительное Собрание. Или - или. Эсеры говорят, что поняли это. И уж на этой основе строят свой план, обдумали тактику. Идут на бой. Их «вся власть Учредительному Собранию» - первое положение первого заседания; если они смогут его провести и утвердить - это и будет ПЕРЕМЕНА ВЛАСТИ. Надеются они на свое бесспорное большинство и на «идею» Учредительного Собрания. Учитывая данное состояние «масс» (как они выражаются), обольщенных большевицким «миром» и «землей», они СОЗНАТЕЛЬНО (все честные из них, даже более или менее честные, - почти все) - обертывают эту новую «власть» демагогическими конфетами. (Ведь терять нечего.) Они тоже и тут же обещают и «мир» (только всеобщий) и «землю» (только в порядке) и федеративную республику (только единую).
Не знаю, ясно ли видят они шаткость надежды, но я-то вижу, конечно: пусть «большинство» неоспоримо (они сблокировались в этих трех первых, сразу ставящихся, вопросах власти, мира и земли с представителями - всех других партий, кроме большевиков и левых эсеров). Но: передемагогить большевиков им все равно не удастся, это первое. «Идею» Учредительного Собрания большевики уже давно и умно подорвали, это второе. Уже подготовили «умы» обалдевшей черни к такому презрению к «Учредилке», что теперь и штыковой разгон - дело наипростейшее. Если у эсеров нет реальной силы, которая бы их поддержала, то, очевидно, это и случится.
А РЕАЛЬНОЙ СИЛЫ У НИХ НЕТ, по собственным полупризнаниям.
Почему же я им помогаю, несмотря на: 1) их очень вероятный провал, 2) на их заведомо лживые обеты, 3) на то, что Чернов мало чем лучше Ленина, 4) на то, наконец, что я твердо считаю, и навеки, все поведение их, с апреля по ноябрь, преступным?
А потому, что сейчас у нас (всех) только одна, узкая, самая узкая, цель: свалить власть большевиков. Другой и не должно быть. Это единая, первая, праведная: свалить. Все равно чем, все равно как, все равно чьими руками. И вот в эту минуту подставляются только одни вот эти руки. В них всего 1% возможности успеха. Но выбора нет. Ибо если не эсеры своим 1%, то В ДАННЫЙ МИГ ВРЕМЕНИ - никого, 0%. Для каждого данного мига нужно использовать людей данного мига. Вот и все.
Когда они провалятся - будем искать следующих. И опять возьмем следующих, кто бы они ни были, с точки зрения целесообразности их действий, пригодности средств для неизбежной, узкой, ПЕРВОЙ цели - свержения большевиков.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, общественный деятель по сохранению художественных и исторических ценностей, Петроград:
Идя (днем) к Добужинскому, увидал по всему Среднему проспекту расклеенные объявления о подписке «Новой жизни» с упоминанием моего имени среди участвующих. В сущности, мне это все равно, но опять пойдут вопросы, науськивания. Придется реагировать. И именно потому, что мне все равно, а это только нужно, - задача очень затруднена. Уже в голове придумал целых пять версий письма Тихонову (просто обратиться к Горькому слишком противно), но ни одна из них не нравится. Надо выбрать какую-то «маску» - в моем распоряжении их несколько, но ни одна не нравится. Одна - «дружеского упрека», но я недостаточно интимно дружен с Александром Николаевичем для этого. Другая - «маска негодования за насилие», но это может повести к ссоре; третья маска - «холодной сдержанности с достоинством», однако это может выйти тускло и неубедительно. Четвертая маска - «делового обсуждения» и т.д. - это требует долгого разжевывания. Авось, когда возьмусь за перо, станет виднее. Но опять трата времени!.. А к тому же, наверное, о моем протесте никто не узнает, а вот имя мое будет продолжать красоваться на улицах, где всякий может его прочесть и сделать соответствующее, мне невыгодное, заключение... Отрекаться посредством «письма в другую редакцию» слишком по нынешним временам противно.
...
У Добужинского смотрели его работы, имели рассуждение о реформах, предполагаемых в училище Штиглица, и о приглашении Добужинского туда преподавателем. Я предупредил Славушка об опасности впасть в «месмахерский энциклопедиум», что является тамошней традицией, и советовал больше развивать личное начало. Старался я и объяснить, почему я больше не в силах писать, прервать молчание. Он же не переставал меня к тому понукать. «Ты должен писать, Шура!» В некоторых словах и мыслях я при этом увидал отражение того брюзжания, которое идет на мой счет (а теперь еще усилится благодаря рекламе «Новой жизни») и в котором особенно изощряются «люди, желающие мне добра, но жалеющие, что я пустился в политику». Точно я недостаточно ясно и определенно излагал во всеуслышанье свою внеполитическую позицию. Увы, я совсем не уверен в том, что и сам Добужинский не принадлежит к этим недоумевающим благожелателям... Во всяком случае, я сомневаюсь, чтоб он эти недоумения кому-либо разъяснил. - Оба его мальчика отморозили себе, бегая на лыжах, пальцы ног и теперь лежат забинтованные. Но ничего серьезного. Из эскизов к «Розе и Кресту» Блока мне кое-что нравится, другое (в чем больше «археологического усердия») нудно или уж очень избито.
Во время обеда (кушали у нас Стип и Эрнст) появилась, без предупреждения, прелестная Лариса, в каком-то китайском халатике, который ей очень к лицу. Ближайший предлог ее прихода - возмущение Луначарского по поводу только что выпущенных почтамтом новых, «революционных» марок, но затем заодно она в течение полутора часов изливала свою юную душу по всем статьям своей неожиданной для себя самой деятельности. С марками же случилось то, что и можно было ожидать, - банальный рисунок Зорина: кулак с мечом перерубает цепь (его мы выбрали со Стипом в третью очередь из массы других, еще более бездарных, зоринских, - по настоянию «марочного экспедитора»: неловко-де совершенно отбросить такого «заслуженного» мастера), тогда как без употребления остались прелестные рисунки Чехонина и Нарбута. Все то же самое.
Изливая душу (мы уединились в единственной теплой комнате - Коки) «товарищу», девушка и чиновница особых поручений (в общем же, очень милое, очень благожелательное существо) рассказала в новой, проверенной версии историю о якобы обнаруженных покражах, о навете коллектива низших служащих (попросту сторожей) на комиссию Верещагина, о несомненной обдуманности случившейся кражи, о негодовании Верещагина и его помощников, а в качестве вывода из всего и в предотвращение дальнейшего разорения она стала настаивать на скорейшем учреждении все еще только предполагаемого «совета» Зимнего дворца. «Как этого добиться, не натыкаясь на саботаж и не производя слишком громкого скандала?» Я ей рекомендовал такой способ: пусть Луначарский всячески сначала заявит о внеполитическом характере такого совета и попробует войти в непосредственный контакт с не скомпрометировавшими себя представителями аполитического художественного мира - в первую голову с Тамановым и Д.И.Толстым. Пусть он соберет с ними предварительную конференцию, которая и выскажется о необходимости учреждения помянутого совета. Ну, а там, Бог даст, они же, эти вожаки, сумеют уговорить остальных. Ведь названным господам все же не безразлична целость всех государственных сокровищ и продолжение собственной деятельности. Лариса поручилась за своего патрона, что он всецело встанет на точку зрения такого «нейтралитета (ах, только бы на конференции он не пустился в свою митинговую элоквенцию!).
Не знаю, усвоила ли Лариса все, что я ей толковал, но она все время грациозно кивала головой и даже умиленно, в знак сочувствия, жмурила глаза. Ее роль сводится теперь к тому, чтоб не допускать до Луначарского «всех, кто влезет из жадных до пирога, всяких Бриков и Браков!. Полная воодушевления, она обещала, что «как увидит, что такой Брик лезет в окно, так она его за фалды и назад. Вообще же, от последних мероприятий большевиков она в большом, «чисто буржуазном ужасе (я уверен, что ее ужас - отражение ужаса ее принципала и уж наверняка ее отца, который тоже подвергся общественному гонению за «передачу большевикам, о чем она скорбит). К сожалению, милая девушка лично ровно ничего не смыслит в искусстве (как, впрочем, и ее принципат, который только здорово об искусстве умеет растабаривать). За чаем вышла даже маленькая неловкость. В шутку , указывая на новую лампу, я говорю: «Посмотрите, какую мне удаюсь приобрести на днях севрскую лампу, а она, бедняжка, и поверила. - Акице Лариса понравилась (больше, пожатуй, за ее типично немецкое Kirbeschen und Platzen, во время того, что Эрнст с Атей отплясывали свои новомодные танцы), но все же она нашла в ее глазах что-то фальшивое, вроде того что у Николая Альбертовича, - притворство. Под конец мы сидели в ожиаленной беседе в столовой у самовара, пока не заехал за ней ее бравый, видимо, по уши апобленный моряк-телохранитель.
Стип рвет и мечет на увертливость и дипломатическое хитрение Рериха. Он даже хочет совсем выйти из Общества поощрения (точно его Щавинский лучше). Мечтает выбраться весной на Украину. Эрнст его ужасно огорчил, передав ходячий слух, будто Украина идет на капитуляцию, а Рада уже распущена.
От милого Владимира ответ на мое письмо. Я глубоко тронут. Не ожидал, что искреннее чувство возьмет верх над дурью и упрямством. Вот эти строки, написанные его размашистым почерком. Его я читаю легко; каждая буква вырисована (так его научили в Кембридже?).
«1 января 1918 Петербург
Дорогой друг!
Дружески и от всего любящего сердца обнимаю Вас и Анну Карловну и благодарю за письмо. Вчера я весь день пробовал дозвониться к Вам, и всякий раз мне отвечали, что Ваш телефон занят. Наконец часам к 11-ти одна из барышень смилостивилась и сказала мне, что звонок Ваш не звонит. Несмотря на это, я еще раз, в И часов 50 мин., позвонил к Вам и получил тот же ответ. Мне хотелось Вас поздравить и вместе с Вами пожелать вам всем и всем исстрадавшимся душам мира внутри и вне, и не только Вам одним, но и всему человечеству. Но сейчас всюду такая ночь и такая темнота, что ничего не видно, и не будь у каждого из нас веры, что лучшее будет и должно прийти, что безумие, происходящее внутри страны и за ее границами, - словом, повсюду, повсюду в мире, - не может продолжаться, не будь у меня веры в том, что лучшие времена придут, - я бы давно покончил с собою - слишком уж тяжело жить и присутствовать при происходящем. Пока же остается одно утешение - это сознание незыблемого в настоящей дружбе, и я больше, чем когда-либо, верю, что дружба сильнее смерти!
До свидания, дорогой друг, я еще не выхожу, и при первой возможности буду у Вас.
Ваш всегда и неизменно, несмотря на всё,
В. Аргутинский».