27 декабря 1942-го года
из дневников
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда, заместитель командира большого партизанского соединения А.Ф. Федорова, Брянская область:
27 декабря.
Приехал с Москвы А.Ф. [Федоров]. С ним Петрик H.A.
Корреспонденты ТАСС и «Ком[сомольской] правды» Коростоянова и Трифон, кинооператор Фроленко и фоторепортер Давидзон. Привезли кинопередвижку. В общем, хозяйство подходящее. Решено выпускать газеты «Большевик» и «Коммунист» в нашем соединении. Привез знамя Верховного Совета и ЦК КП(б)У для партизан. Привез ордена и медали. Приехал Волошин, бывший нач[альник] РО НКВД г. Прилуки.
Вадим Шефнер, поэт, 27 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта:
27 декабря.
Утро. Отослал письмо Кате. Все кончено между нами. Больше не смотреть вместе на падающие звезды.
Опять тает, опять теплый ветер и туман. Во сне ночью я видел маму, и когда проснулся, то на глазах были слезы и на душе тоска, и все былое предстало в невозвратимой чистоте и ясности. Но видеть мертвых - это только к перемене погоды, так говорят.
Вечер. Утром посыльный отнес, в числе других писем, и мое окончательное письмо Кате. И принес - в числе других писем - мне письмо от Кати. Хорошее письмо. А мое письмо уже движется к ней. Смешная вещь жизнь. И у Судьбы есть чувство юмора. Но теперь все равно! Бара - бир!
Здесь есть финская кирка. Еще до войны она была переоборудована в клуб. Над входными дверями был прибит огромный плакат «Добро пожаловать». Во время войны рядом расположился госпиталь. В клубе была устроена покойницкая. Плакат остался висеть. И когда кто-нибудь умирал, медперсонал говорил: «Отнесем труп в добропожаловать». Потом плакат сняли, но «добропожаловать» осталось... Дисциплина (военная) отучает мыслить обобщенно... За окном - влажный ветер и тьма, густая, как тушь.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
27 декабря.
Оттепель...
Успешное продвижение наших войск на Юге. Танки и мотопехота с хода громят немецкие резервы. Отклики английской и американской печати о наступлении Красной Армии. Показания пленных об усилении разногласий между генералами и Гитлером.
Стратегия «ефрейтора» может вызвать серьезное недовольство в Германии. Но на что способны там недовольные? Вот в чем дело...
Некоторые итоги годовой борьбы КБФ.
Уничтожено:
50 боевых кораблей противника (различных классов),
74 транспорта,
2 танкера,
15 десантных судов,
25 катеров.
Авиацией и зенитной артиллерией КБФ уничтожено около 500 немецких самолетов. Немцы и другие полагали, что Балтфлот в блокаде совершенно потеряет боеспособность... Одна шведская газета пишет, что практика опрокинула эти расчеты и для немцев была создана серьезная угроза на их коммуникациях.
Немцы с весны забрасывали фарватеры минами. Наши тральщики справились с опасностью. Подлодки действовали активно.
Ряд успехов морской пехоты: бои у Усть-Тосно; синявинские бои; бой 22 октября 1942 года у острова Сухо на Ладоге. Неудача: у Соммерса.
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
27 декабря.
Воскресенье. Стоят пасмурные дни, и все тает кругом. Сыро, туман и особенно темно. Это самые темные дни в году (22-оеДекабря) и темнота этих дней усиливается пасмурной погодой. Ничего не хочется делать, просто не можешь ничего делать по своему искусству, ведь электрического света нет, только коптилка!
Последние два дня свои маленькие гравюры окантовывала в крошечные стекла - елочные украшения для новогодней елки Петра Евгеньевича. Чрезвычайно кропотливая работа затрудненная скверным клеем и крошечными размерами. На обратной стороне каждой гравюрки наклеила ажурную марку на которой написано: «Мастерская елочных украшений «Ленинградский патриот», Нижегородская, 10/г, кв. 4».
Телефон до сих пор не присоединили к общей действующей сети, не смотря на хлопоты Волковой.
Очень беспокоит меня моя сестра Лиля. По-видимому, служить она не может, т.к. это связано с передвижением по городу, которое просто мучительно и многим пожилым людям не под силу. Трамваи ходят из рук вон плохо. Она стала сильно отекать. Шестой этаж, недействующие фоновые трубы (у нас тоже самое, но мы живем низко), отсутствие дров, следовательно нетопленная комната и не очень согласные отношения с дочерью (у обоих характеры чрезвычайно колючие) все это делает ее жизнь исключительно тяжелой. Как помочь? У нее есть в Челябинске дочь Нина и ее муж, т.е. зять. Оба научные работники, хорошо устроились, много зарабатывают и в то же время очень мало обеспокоенные судьбой матери и единственной сестры. Меня это поражает.
Ирина Эренбург, 31 год, журналистка, Москва (перед отправкой в командировку на фронт, пишет на следующий день после годовщины свадьбы, обращаясь к мужу, в гибель которого в Киеве 41-го не хочет верить):
27 декабря. Вчера выпила кофе за твое здоровье. За то, что ты тоже думал обо мне. Завтра еду.
Всеволод Иванов, писатель, 48 лет, Москва:
27 декабря.
Воскресенье.
Весь день укладывал книги, смотрел старые журналы, в минуты отдыха «Русский вестник» и «Отечественные записки». Я в валенках, данных мне Николаем Владимировичем, - терпеть холодок можно, только, опасаюсь, что долго сидеть за письменным столом будет трудно, замерзнешь.
Вечером, зав. лит. частью «Учительской газеты» привел учителя Балабая, убившего 65 немцев. Он рассказывал менее ярко, чем «генерал Орленко», но все же, любопытно, потому что это человек обыкновенный, рядовой. Читал то, что надо читать, мнения о прочитанном имеет простые, дневник его, который он мне показал, украшен открытками, рисунками, вырезанными из журналов, переписанными стихами, «Жди меня» подчеркнуто несколько раз, лозунгами, он спокойно описывает природу, погоду и что сделано. Он читал мне отрывок из дневника и очень оживился, когда стал рассказывать о том, как убивал немцев кинжалом.
Отправил 1-е письмо к Тамаре. Отмечаю красным, чтобы правильно вести счет.
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
27 декабря.
Пасмурно и северный ветер. Та «любовь», о которой пишут Л. Толстой, Розанов и др., доставая мысль о ней из собственного опыта любви, печальная любовь: эта любовь в доказательство того, что объединение Мужчины и Женщины на чувстве рода, называемое любовью, недостаточно для современного человека. Мне самому стыдно вспомнить о том, как я думал о любви до встречи и последующей жизни с Лялей.
Глухо долетают до нас победные сводки по радио. Но матери подрастающих сыновей не очень радуются им и не ждут скорого конца войны. - До тех пор не кончится война, - говорят они, - пока не перебьют всех.
Деревенский пессимизм сопровождается критикой отношения Америки к нам: Америка хочет нас извести так же, как и немцев, а наши надеются на революцию.
Забота о существовании и некоторые успехи в этом сохраняют наше здоровье, но душа от этого теряет священный трепет, тревогу, порождающую новую мысль. Душа наша похожа, скорее всего, на медвежью, когда звери эти ложатся в берлогу, и снег изо дня в день засыпает их, и они не засыпают, а дремлют.
Нюрка прислала обратно свои фотографии, потому что вышла «полна», а она желает быть похудей. Ничего не дала за мой труд.
- Никакой гордости у нее нет, никакого самолюбия, - сказала Ляля.
А Екатерина Андреевна, деревенский человек, ответила:
- Правильно, Валерия Дмитриевна, - это у нее от гордости и самолюбия.
Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год:
27 декабря.
Йошкар-Ола. Воскресенье. Мороз, чистый снег, черемисские оборки на юбках, дым. Похоже опять на Берендеевку, особенно после Москвы.
Но из городка уходят соки. Ходил сегодня по лавкам книжным, «Динамо», «Универмагу». Продают только велосипедные звонки да крокетные молотки, портреты вождей. Сравнение даже с декабрем прошлого года совсем невеселое.
В людях исчезает индивидуальное. Выполнение животных функций, и дальше заводная машина. По радио все то же, полтора года все то же. Новая техника с радио, телефоном, автомобилями, железными дорогами, самолетами создает из государства механическое целое.
А я устал, голова не работает и можно бы незаметно уйти с Земли.
Иван Бунин, 72 года, Франция:
27 декабря.
Воскр. Месяц тому назад, 27 Ноября, умер Осоргин.
Холодно, серо. Топлю.
Писал заметки о России.
Тем, что я не уехал с Ц[етлиным] и Алд[ановым] в Америку, я подписал себе смертный приговор. Кончить дни в Грассе, в нищете, в холоде, в собачьем голоде!
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, сотрудник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации. Казахстан, Боровое:
27 декабря.
Так трудно писать. О чем? О чем можно писать сейчас? И я складываю лист бумаги, отбрасываю перо. Правда, пишу страницы по истории Академии наук, пишу письма. Это по обязанности. Но вот просто независимо, для себя, не могу писать. Не выходят мои записки. Нет стержня, и самое главное - стимула. Все равно эти записи погибнут. Как погибло то, что создавалось мной десятками лет в Ленинграде.
И неуемная тоска. Сегодня долго не было электричества, ходил по коридорам. Все люди превратились в ходячие силуэты, а потом, когда уже совсем стемнело, в шмыгающие тени. В конце коридора нашего этажа громадное, во всю стену окно с решеткой... Где я? Почему я здесь? И безнадежность... В письмах, в разговорах [я] весь порыв к жизни, борьбе, всех призываю к воле, выдержке. А останусь один, сам с собой, и вижу, что, получив временную отсрочку, доживаю свою жизнь... Не только свою, но и всего, чем жил, о чем мечтал. И замолкаю. Множество противоречий крутится в моем мозгу. И тяжко, тяжко становится. Мир захлебнулся в крови и страданиях. Сейчас в мире нет ничего, кроме смерти и слез... И наша жизнь кончена. Кончена. Мы думали убежать от судьбы, а она вот тут стоит над нами. Судьба! Быть или не быть - не мне, не индивидууму, не жалкому листку, упавшему с дерева, а государству, народу, культуре, созданным тысячелетием...И не о том говорю я, что эта чаемая победа нужна нам как русским, как России... Я говорю о советском народе, о советской культуре. Самое ценное для меня - это то, что создавалось у нас в последние 20 лет. Вот это все под страшным сомнением. Неужели все это погибнет? И в мире будет опять то же. Вчера Рим, позавчера Карфаген; вчера Франция, сегодня Германия... Вчера Россия, сегодня Германия... Вчера Англия, сегодня Германия... А потом сегодня Германия, а завтра Соединенные Штаты Америки или Япония... И так без конца. Тяжело и мучительно это. И не имеет смысла. Да. Не имеет смысла. Потому я и впадаю иной раз почти в отчаяние при виде всего совершающегося. Окружение, в котором я нахожусь, не советское. Никому и дела нет до великой мечты, затепленной в СССР. Внешне - безусловно лояльные, подчиняются всецело, ничего другого не предлагают и не умеют, но в душе чужаки. Они родились и умрут русскими, православными, хотя бы и без попов, украинцами, немцами или почти обрусевшими немцами, поляками, евреями, хотя бы и без синагоги... Но они не принимали и никогда не примут, не поймут, что есть что-то превыше всего на Земле - национальное по форме, социалистическое по существу... Можно бороться, можно жизнь отдать за это, можно считать убитых врагов этого... Но бороться за то, что было целью войн тысячелетия - захват территории и богатств другого - это убийственно скучно, потому что бессмысленно. С ума можно сойти от этой кровавой мясорубки истории!
Вот я исписал, по старой привычке, три страницы. Но кому, для чего они нужны?.. Мне попались стихи В. Бенедиктова. Много грусти в них.
...Кипевший жизнью мир теперь - седая древность...
и память, наконец, как хладный рудокоп,
врываясь в глубину, средь тех развалин бродит,
могилу шевелит, откапывает гроб
и мумию любви нетленную находит...
У мертвой на челе оттенки грез лежат,
есть прелести еще в чертах оцепенелых,
в очах угаснувших блестят остатки слез окаменелых.
Из двух венков, ей брошенных в удел,
один давно исчез, другой все свеж, как новый:
венок из роз давно истлел...
И лишь один венок терновый
на вечных язвах уцелел...
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда, заместитель командира большого партизанского соединения А.Ф. Федорова, Брянская область:
27 декабря.
Приехал с Москвы А.Ф. [Федоров]. С ним Петрик H.A.
Корреспонденты ТАСС и «Ком[сомольской] правды» Коростоянова и Трифон, кинооператор Фроленко и фоторепортер Давидзон. Привезли кинопередвижку. В общем, хозяйство подходящее. Решено выпускать газеты «Большевик» и «Коммунист» в нашем соединении. Привез знамя Верховного Совета и ЦК КП(б)У для партизан. Привез ордена и медали. Приехал Волошин, бывший нач[альник] РО НКВД г. Прилуки.
Вадим Шефнер, поэт, 27 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта:
27 декабря.
Утро. Отослал письмо Кате. Все кончено между нами. Больше не смотреть вместе на падающие звезды.
Опять тает, опять теплый ветер и туман. Во сне ночью я видел маму, и когда проснулся, то на глазах были слезы и на душе тоска, и все былое предстало в невозвратимой чистоте и ясности. Но видеть мертвых - это только к перемене погоды, так говорят.
Вечер. Утром посыльный отнес, в числе других писем, и мое окончательное письмо Кате. И принес - в числе других писем - мне письмо от Кати. Хорошее письмо. А мое письмо уже движется к ней. Смешная вещь жизнь. И у Судьбы есть чувство юмора. Но теперь все равно! Бара - бир!
Здесь есть финская кирка. Еще до войны она была переоборудована в клуб. Над входными дверями был прибит огромный плакат «Добро пожаловать». Во время войны рядом расположился госпиталь. В клубе была устроена покойницкая. Плакат остался висеть. И когда кто-нибудь умирал, медперсонал говорил: «Отнесем труп в добропожаловать». Потом плакат сняли, но «добропожаловать» осталось... Дисциплина (военная) отучает мыслить обобщенно... За окном - влажный ветер и тьма, густая, как тушь.
Всеволод Вишневский, писатель, 42 года, политработник, Ленинград:
27 декабря.
Оттепель...
Успешное продвижение наших войск на Юге. Танки и мотопехота с хода громят немецкие резервы. Отклики английской и американской печати о наступлении Красной Армии. Показания пленных об усилении разногласий между генералами и Гитлером.
Стратегия «ефрейтора» может вызвать серьезное недовольство в Германии. Но на что способны там недовольные? Вот в чем дело...
Некоторые итоги годовой борьбы КБФ.
Уничтожено:
50 боевых кораблей противника (различных классов),
74 транспорта,
2 танкера,
15 десантных судов,
25 катеров.
Авиацией и зенитной артиллерией КБФ уничтожено около 500 немецких самолетов. Немцы и другие полагали, что Балтфлот в блокаде совершенно потеряет боеспособность... Одна шведская газета пишет, что практика опрокинула эти расчеты и для немцев была создана серьезная угроза на их коммуникациях.
Немцы с весны забрасывали фарватеры минами. Наши тральщики справились с опасностью. Подлодки действовали активно.
Ряд успехов морской пехоты: бои у Усть-Тосно; синявинские бои; бой 22 октября 1942 года у острова Сухо на Ладоге. Неудача: у Соммерса.
Анна Остроумова-Лебедева, художник, 71 год, Ленинград:
27 декабря.
Воскресенье. Стоят пасмурные дни, и все тает кругом. Сыро, туман и особенно темно. Это самые темные дни в году (22-оеДекабря) и темнота этих дней усиливается пасмурной погодой. Ничего не хочется делать, просто не можешь ничего делать по своему искусству, ведь электрического света нет, только коптилка!
Последние два дня свои маленькие гравюры окантовывала в крошечные стекла - елочные украшения для новогодней елки Петра Евгеньевича. Чрезвычайно кропотливая работа затрудненная скверным клеем и крошечными размерами. На обратной стороне каждой гравюрки наклеила ажурную марку на которой написано: «Мастерская елочных украшений «Ленинградский патриот», Нижегородская, 10/г, кв. 4».
Телефон до сих пор не присоединили к общей действующей сети, не смотря на хлопоты Волковой.
Очень беспокоит меня моя сестра Лиля. По-видимому, служить она не может, т.к. это связано с передвижением по городу, которое просто мучительно и многим пожилым людям не под силу. Трамваи ходят из рук вон плохо. Она стала сильно отекать. Шестой этаж, недействующие фоновые трубы (у нас тоже самое, но мы живем низко), отсутствие дров, следовательно нетопленная комната и не очень согласные отношения с дочерью (у обоих характеры чрезвычайно колючие) все это делает ее жизнь исключительно тяжелой. Как помочь? У нее есть в Челябинске дочь Нина и ее муж, т.е. зять. Оба научные работники, хорошо устроились, много зарабатывают и в то же время очень мало обеспокоенные судьбой матери и единственной сестры. Меня это поражает.
Ирина Эренбург, 31 год, журналистка, Москва (перед отправкой в командировку на фронт, пишет на следующий день после годовщины свадьбы, обращаясь к мужу, в гибель которого в Киеве 41-го не хочет верить):
27 декабря. Вчера выпила кофе за твое здоровье. За то, что ты тоже думал обо мне. Завтра еду.
Всеволод Иванов, писатель, 48 лет, Москва:
27 декабря.
Воскресенье.
Весь день укладывал книги, смотрел старые журналы, в минуты отдыха «Русский вестник» и «Отечественные записки». Я в валенках, данных мне Николаем Владимировичем, - терпеть холодок можно, только, опасаюсь, что долго сидеть за письменным столом будет трудно, замерзнешь.
Вечером, зав. лит. частью «Учительской газеты» привел учителя Балабая, убившего 65 немцев. Он рассказывал менее ярко, чем «генерал Орленко», но все же, любопытно, потому что это человек обыкновенный, рядовой. Читал то, что надо читать, мнения о прочитанном имеет простые, дневник его, который он мне показал, украшен открытками, рисунками, вырезанными из журналов, переписанными стихами, «Жди меня» подчеркнуто несколько раз, лозунгами, он спокойно описывает природу, погоду и что сделано. Он читал мне отрывок из дневника и очень оживился, когда стал рассказывать о том, как убивал немцев кинжалом.
Отправил 1-е письмо к Тамаре. Отмечаю красным, чтобы правильно вести счет.
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
27 декабря.
Пасмурно и северный ветер. Та «любовь», о которой пишут Л. Толстой, Розанов и др., доставая мысль о ней из собственного опыта любви, печальная любовь: эта любовь в доказательство того, что объединение Мужчины и Женщины на чувстве рода, называемое любовью, недостаточно для современного человека. Мне самому стыдно вспомнить о том, как я думал о любви до встречи и последующей жизни с Лялей.
Глухо долетают до нас победные сводки по радио. Но матери подрастающих сыновей не очень радуются им и не ждут скорого конца войны. - До тех пор не кончится война, - говорят они, - пока не перебьют всех.
Деревенский пессимизм сопровождается критикой отношения Америки к нам: Америка хочет нас извести так же, как и немцев, а наши надеются на революцию.
Забота о существовании и некоторые успехи в этом сохраняют наше здоровье, но душа от этого теряет священный трепет, тревогу, порождающую новую мысль. Душа наша похожа, скорее всего, на медвежью, когда звери эти ложатся в берлогу, и снег изо дня в день засыпает их, и они не засыпают, а дремлют.
Нюрка прислала обратно свои фотографии, потому что вышла «полна», а она желает быть похудей. Ничего не дала за мой труд.
- Никакой гордости у нее нет, никакого самолюбия, - сказала Ляля.
А Екатерина Андреевна, деревенский человек, ответила:
- Правильно, Валерия Дмитриевна, - это у нее от гордости и самолюбия.
Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год:
27 декабря.
Йошкар-Ола. Воскресенье. Мороз, чистый снег, черемисские оборки на юбках, дым. Похоже опять на Берендеевку, особенно после Москвы.
Но из городка уходят соки. Ходил сегодня по лавкам книжным, «Динамо», «Универмагу». Продают только велосипедные звонки да крокетные молотки, портреты вождей. Сравнение даже с декабрем прошлого года совсем невеселое.
В людях исчезает индивидуальное. Выполнение животных функций, и дальше заводная машина. По радио все то же, полтора года все то же. Новая техника с радио, телефоном, автомобилями, железными дорогами, самолетами создает из государства механическое целое.
А я устал, голова не работает и можно бы незаметно уйти с Земли.
Иван Бунин, 72 года, Франция:
27 декабря.
Воскр. Месяц тому назад, 27 Ноября, умер Осоргин.
Холодно, серо. Топлю.
Писал заметки о России.
Тем, что я не уехал с Ц[етлиным] и Алд[ановым] в Америку, я подписал себе смертный приговор. Кончить дни в Грассе, в нищете, в холоде, в собачьем голоде!
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, сотрудник Архива АН СССР, ленинградец в эвакуации. Казахстан, Боровое:
27 декабря.
Так трудно писать. О чем? О чем можно писать сейчас? И я складываю лист бумаги, отбрасываю перо. Правда, пишу страницы по истории Академии наук, пишу письма. Это по обязанности. Но вот просто независимо, для себя, не могу писать. Не выходят мои записки. Нет стержня, и самое главное - стимула. Все равно эти записи погибнут. Как погибло то, что создавалось мной десятками лет в Ленинграде.
И неуемная тоска. Сегодня долго не было электричества, ходил по коридорам. Все люди превратились в ходячие силуэты, а потом, когда уже совсем стемнело, в шмыгающие тени. В конце коридора нашего этажа громадное, во всю стену окно с решеткой... Где я? Почему я здесь? И безнадежность... В письмах, в разговорах [я] весь порыв к жизни, борьбе, всех призываю к воле, выдержке. А останусь один, сам с собой, и вижу, что, получив временную отсрочку, доживаю свою жизнь... Не только свою, но и всего, чем жил, о чем мечтал. И замолкаю. Множество противоречий крутится в моем мозгу. И тяжко, тяжко становится. Мир захлебнулся в крови и страданиях. Сейчас в мире нет ничего, кроме смерти и слез... И наша жизнь кончена. Кончена. Мы думали убежать от судьбы, а она вот тут стоит над нами. Судьба! Быть или не быть - не мне, не индивидууму, не жалкому листку, упавшему с дерева, а государству, народу, культуре, созданным тысячелетием...И не о том говорю я, что эта чаемая победа нужна нам как русским, как России... Я говорю о советском народе, о советской культуре. Самое ценное для меня - это то, что создавалось у нас в последние 20 лет. Вот это все под страшным сомнением. Неужели все это погибнет? И в мире будет опять то же. Вчера Рим, позавчера Карфаген; вчера Франция, сегодня Германия... Вчера Россия, сегодня Германия... Вчера Англия, сегодня Германия... А потом сегодня Германия, а завтра Соединенные Штаты Америки или Япония... И так без конца. Тяжело и мучительно это. И не имеет смысла. Да. Не имеет смысла. Потому я и впадаю иной раз почти в отчаяние при виде всего совершающегося. Окружение, в котором я нахожусь, не советское. Никому и дела нет до великой мечты, затепленной в СССР. Внешне - безусловно лояльные, подчиняются всецело, ничего другого не предлагают и не умеют, но в душе чужаки. Они родились и умрут русскими, православными, хотя бы и без попов, украинцами, немцами или почти обрусевшими немцами, поляками, евреями, хотя бы и без синагоги... Но они не принимали и никогда не примут, не поймут, что есть что-то превыше всего на Земле - национальное по форме, социалистическое по существу... Можно бороться, можно жизнь отдать за это, можно считать убитых врагов этого... Но бороться за то, что было целью войн тысячелетия - захват территории и богатств другого - это убийственно скучно, потому что бессмысленно. С ума можно сойти от этой кровавой мясорубки истории!
Вот я исписал, по старой привычке, три страницы. Но кому, для чего они нужны?.. Мне попались стихи В. Бенедиктова. Много грусти в них.
...Кипевший жизнью мир теперь - седая древность...
и память, наконец, как хладный рудокоп,
врываясь в глубину, средь тех развалин бродит,
могилу шевелит, откапывает гроб
и мумию любви нетленную находит...
У мертвой на челе оттенки грез лежат,
есть прелести еще в чертах оцепенелых,
в очах угаснувших блестят остатки слез окаменелых.
Из двух венков, ей брошенных в удел,
один давно исчез, другой все свеж, как новый:
венок из роз давно истлел...
И лишь один венок терновый
на вечных язвах уцелел...