16 ноября. Лидия Чуковская
из дневника 1962-го года:
16 ноября 62. Ника позвонила, что Анна Андреевна просит придти, и я отправилась. Анна Андреевна лежала на кушетке, отозвалась слабым голосом, но через несколько минут спустила отечные ноги на пол, нащупала ногами туфли, подобрала и заколола распущенные волосы и бодро пересела в кресло.
- Докладываю, - начала она. - У меня был Сурков. Явился с букетом. Он сказал: «если бы я только мог предположить, что вы в Москве, я привез бы вам цветы из Рима».
- «Горы пармских фиалок в апреле», - процитировала я. - «И свиданье в Мальтийской Капелле». Ну, а как прошло свидание?
- «Встреча прошла в теплой, дружественной обстановке». Я просила Суркова позаботиться о Наде: о ее жилье, прописке, пенсии, работе. Он не дал мне договорить. Все выговорил сам. И то, что Надежда Яковлевна - вдова великого поэта. И то, сколько уж лет она терпит унижения и несправедливости. И что необходимо все эти безобразия прекратить.
Интересно, станет ли Сурков в действительности хлопотать за Надежду Яковлевну и прекратит ли безобразия? Я рассказала Анне Андреевне, как Корней Иванович ходил когда-то к Суркову просить, чтоб Союз предоставил квартиру Тамаре Григорьевне - она жила тогда со своими стариками на Сущевской, в двух крошечных и несмежных комнатушках большой коммунальной квартиры, с полуразрушенной лестницей. Теснота была в обеих комнатушках немыслимая: чтобы подойти к постели больной Евгении Самойловны, надо было отодвигать стол, а чтобы выпить чаю в комнате Тамары Григорьевны - снять все книги с бюро прямо на пол. Не только стряпали и стирали - мылись в общей коммунальной кухне, потому что ванной не было. И вот что примечательно: не успел Корней Иванович рта открыть, чтоб перечислить Тусины пьесы и сказки, и изобразить трущобу, в которой она вынуждена жить, работать и заботиться о смертельно больной матери - как Сурков все перечислил ему сам: и все Тусины заслуги, и все Тусины беды - с сочувствием и возмущением. А потом не сделал ничего, так что Соломон Маркович и Евгения Самойловна умерли в этой же трущобе… Тамаре Григорьевне Союз не только не предоставил квартиру, но почему-то в течение долгого времени не разрешал даже вступить в кооператив, то есть купить квартиру на собственные деньги. (Разрешили уже после смерти стариков.) Это я к тому вспомнила и рассказала, что на сочувствие Суркова Надежде Яковлевне особенно полагаться нельзя. Поглядим. Времена другие и, может быть, все обернется иначе.
Сурков сказал Анне Андреевне, что теперь следует издать ее однотомник «большой, настоящий», а не «крошечный» (намекая на последний сборник 61 года).
- А ведь из «крошечного» он все вычеркивал сам, - напомнила мне Анна Андреевна со смехом.
- Шут! - не выдержала я. И сейчас же раскаялась. Потому что Сурков несомненно Анну Андреевну любит и несомненно понимает цену ее поэзии. Но он чиновник - в первую очередь, а любитель поэзии - во вторую.
- Ну, что вы, Лидия Корнеевна, ну что вы так на него, Сурков как Сурков, - сказала Анна Андреевна. - Но я с ним тоже была хорошей ведьмой. Он начал мне выдавать какие-то комплименты: «Расцвет! У вас расцвет!» - «Какой, говорю, расцвет, пора в могилу».
Помолчали. Потом Анна Андреевна заговорила о Фолкнере, который очень ее занимает. Недавно она встретилась с Ритой Яковлевной Райт и выспрашивала у нее биографию Фолкнера. Рита Райт большая ведь специалистка по американской литературе, да и перевела недавно один его роман.
А потом началось самое интересное: она позвала Нику и попросила ее показать мне список стихотворений, отобранных для сборника, который она намеревается предложить издательству «Советский писатель». Всего 96 стихотворений. Я посоветовала включить «К смерти» из «Реквиема», так вот вместе со стихотворением «Ты все равно придешь» и выходит 96. Перечитывая список и почти за каждой первой строкой сразу слыша все стихотворение целиком, я сказала:
- По названиям я не всегда узнаю. Мне трудно.
- Так ведь я здесь! Перед вами! Спрашивайте, когда не понимаете - я отвечу! «Тут тебе ширма, тут и Петрушка».
(Она в самом деле тут, в этой комнате; напротив меня: я на кушетке, она в кресле… «Еще тут», - подумала я.)
Сегодня она веселая, шутливая. Когда читала мне одно четверостишие, которое я позабыла, я невольно нахмурилась от напряжения. Увидя мою нахмуренность, она, как на сцене, прикрыла рот ладонью и громким сценическим шепотом, «в сторону», с отчаянием прошептала Нике:
- Не понравилось!
Поручила мне спросить у Корнея Ивановича, согласен ли он отдать свое предисловие к «Поэме» - вместе с «Поэмой», конечно, в «Знамя». Затем высказала по поводу предисловия еще три мелких пожелания.
Заговорили о Солженицыне.
- Я не уеду в Ленинград, - сказала она, - пока не подержу в руках № 11 «Нового мира». Хочу убедиться, что новая эпоха настала. А чуть прочту Солженицына в журнале, сразу уеду: мне пора пенсию получать, за дачу платить… Вернусь в январе.
Снова повторила о Солженицыне, «это человек поразительный, не только писатель». И снова: «Он слышит, что́ говорит».
- А вот, например, Рита Райт - та не слышит. Сказала мне недавно: «Не люблю, когда бранят Наталию Николаевну Пушкину. Боюсь, когда скончается Лиля Юрьевна, ее тоже начнут бранить». А при чем тут вообще Лиля Юрьевна?
Начала расспрашивать меня о Malia. Я мельком пожаловалась, что он слишком поздно засиживается и я от разговоров устаю, хотя мне и интересно разговаривать с ним. И тут она, в ответ на мои слова, вдруг такое произнесла, что сразу осветило мне некоторые строфы в «Поэме». Я, конечно, многое разгадала сама, но услышать подтверждение догадки из уст автора - дело иное.
- Ничего удивительного, что Malia засиживается, - сказала она, - Malia ведь приятель сэра Исайи, а тот просидел у меня однажды двенадцать часов подряд и заслужил Постановление…
(«Заслужил!» «…мы с ним такое заслужим, / Что смутится двадцатый век». И в «Посвящении»: «Он погибель мне принесет»… Итак, она полагает, что именно визит к ней сэра Исайи вызвал чудовищную меру 46 года…)
Тут я ей пересказала слышанное мною накануне от Жени Ласкиной - им на редколлегии доложил Аркадий Васильев: когда Твардовский ходил к Хрущеву с рукописью Солженицына, то спросил Никиту Сергеевича заодно и об Ахматовой и Зощенко, и Хрущев ему будто бы сказал: «Постановление 46 года можно игнорировать»… Вот почему, думаю я, все журналы кинулись к ней сейчас за стихами. И вот почему Сурков возмечтал о толстом, настоящем однотомнике.
- Жаль, Мишенька не дожил! - вздохнула Анна Андреевна.
…А про Malia я рассказала ей один эпизод. По поводу иностранного - да и нашего собственного - непонимания нашей жизни и того, чего нам ждать от непонятного «верха». В давешнем октябре, в разгар кубинских событий - ну, когда Америка потребовала, чтобы мы убрали свои ракеты с Кубы, а мы заявили, будто никаких ракет там нету, а нам были предъявлены фотографии ракетных установок и ультиматум - и тогда ракеты нашлись и мы их убрали - вот в эти часы, когда на улицах происходило очередное запланированное «лордам в морду», ко мне внезапно, без обычного телефонного звонка, пришел Malia. Я по обыкновению работала. Вижу, он очень взбудоражен. Предлагаю ему снять пальто, присесть, спрашиваю, что случилось? Нет, не снимает и не садится. Изо всех карманов торчат, как огромные, хорошо выглаженные носовые платки, - газеты. Стоит прямо передо мной, молчит и в недоумении смотрит на мой пюпитр. Спрашивает:
- Что вы делаете?
- Я… Я ничего не делаю. Я пишу.
- Сегодня - пишете? Что-нибудь срочное?
- Нет, не особенно… То есть - да, конечно. Я к сроку готовлю второе издание своей книги. Об искусстве редактирования художественной прозы.
- Как вы сказали?
- Называется «В лаборатории редактора». В сущности, это книга о русском языке.
- И вы сейчас это пишете? Сегодня?
- Да. А что?
- Сегодня решается, будет ли война. Если ваше правительство не уберет ракеты с Кубы, война начнется. Вы это понимаете?
- Понимаю.
- Что же вы делаете?
- Я? Ничего. Я пишу. Война либо будет, либо нет. Меня все равно не спросят. Узнаю, когда наш дом взлетит на воздух. А пока - пишу.
Malia - человек слишком хорошо воспитанный, чтобы явно пожать плечами. Но, ручаюсь - в душе пожал. «Стойкость», подумал он. Или так: «Восточный фатализм». Или так: «Русская национальная черта: равнодушие к общественной жизни». А что общественной жизни у нас просто нет, что существует только ее регламентированная фикция, что «демонстрации трудящихся» так же мало выражают волю и мысль общества, как, например, выборы - это ему на ум не приходит. Он взглянул на часы - вероятно, истекали часы ультиматума - и поспешил в посольство за новостями. Я же продолжала работать. Найдет начальство нужным - сообщит новости, не найдет нужным… - не сообщит - куда же мне спешить? «Вот и попробуй, объясни ему нашу жизнь, - окончила я. - Нашу безжизненность».
- Да, - сказала Анна Андреевна. - Это ему не XIX век. Не Дмитриев-Мамонов. К такому омертвению люди приходят не сразу. Требуются десятилетия дрессировки в спокойствие. Не в спокойствие - в мертвость.
Примечания
Алексей Сурков (1899-1983) - поэт (автор текста песни «В землянке» - «Бьется в тесной печурке огонь...»), журналист, к 1962 году - лауреат двух Сталинских премий. В 1947 году написал статью, направленную против Бориса Пастернака, в 1973 году подписал открытое письмо писателей об «антисоветских действиях и выступлениях А. И. Солженицына и А. Д. Сахарова».
Тамара Григорьевна Габбе (1903-1960) - писатель, переводчик, редактор, литературовед. В конце 1933 - 1937 годах работала редактором ДЕТГИЗа.
Евгения Самойловна Габбе - мать Тамары Габбе.
Соломон Маркович Гуревич - стоматолог; отчим Тамары Габбе.
16 ноября 62. Ника позвонила, что Анна Андреевна просит придти, и я отправилась. Анна Андреевна лежала на кушетке, отозвалась слабым голосом, но через несколько минут спустила отечные ноги на пол, нащупала ногами туфли, подобрала и заколола распущенные волосы и бодро пересела в кресло.
- Докладываю, - начала она. - У меня был Сурков. Явился с букетом. Он сказал: «если бы я только мог предположить, что вы в Москве, я привез бы вам цветы из Рима».
- «Горы пармских фиалок в апреле», - процитировала я. - «И свиданье в Мальтийской Капелле». Ну, а как прошло свидание?
- «Встреча прошла в теплой, дружественной обстановке». Я просила Суркова позаботиться о Наде: о ее жилье, прописке, пенсии, работе. Он не дал мне договорить. Все выговорил сам. И то, что Надежда Яковлевна - вдова великого поэта. И то, сколько уж лет она терпит унижения и несправедливости. И что необходимо все эти безобразия прекратить.
Интересно, станет ли Сурков в действительности хлопотать за Надежду Яковлевну и прекратит ли безобразия? Я рассказала Анне Андреевне, как Корней Иванович ходил когда-то к Суркову просить, чтоб Союз предоставил квартиру Тамаре Григорьевне - она жила тогда со своими стариками на Сущевской, в двух крошечных и несмежных комнатушках большой коммунальной квартиры, с полуразрушенной лестницей. Теснота была в обеих комнатушках немыслимая: чтобы подойти к постели больной Евгении Самойловны, надо было отодвигать стол, а чтобы выпить чаю в комнате Тамары Григорьевны - снять все книги с бюро прямо на пол. Не только стряпали и стирали - мылись в общей коммунальной кухне, потому что ванной не было. И вот что примечательно: не успел Корней Иванович рта открыть, чтоб перечислить Тусины пьесы и сказки, и изобразить трущобу, в которой она вынуждена жить, работать и заботиться о смертельно больной матери - как Сурков все перечислил ему сам: и все Тусины заслуги, и все Тусины беды - с сочувствием и возмущением. А потом не сделал ничего, так что Соломон Маркович и Евгения Самойловна умерли в этой же трущобе… Тамаре Григорьевне Союз не только не предоставил квартиру, но почему-то в течение долгого времени не разрешал даже вступить в кооператив, то есть купить квартиру на собственные деньги. (Разрешили уже после смерти стариков.) Это я к тому вспомнила и рассказала, что на сочувствие Суркова Надежде Яковлевне особенно полагаться нельзя. Поглядим. Времена другие и, может быть, все обернется иначе.
Сурков сказал Анне Андреевне, что теперь следует издать ее однотомник «большой, настоящий», а не «крошечный» (намекая на последний сборник 61 года).
- А ведь из «крошечного» он все вычеркивал сам, - напомнила мне Анна Андреевна со смехом.
- Шут! - не выдержала я. И сейчас же раскаялась. Потому что Сурков несомненно Анну Андреевну любит и несомненно понимает цену ее поэзии. Но он чиновник - в первую очередь, а любитель поэзии - во вторую.
- Ну, что вы, Лидия Корнеевна, ну что вы так на него, Сурков как Сурков, - сказала Анна Андреевна. - Но я с ним тоже была хорошей ведьмой. Он начал мне выдавать какие-то комплименты: «Расцвет! У вас расцвет!» - «Какой, говорю, расцвет, пора в могилу».
Помолчали. Потом Анна Андреевна заговорила о Фолкнере, который очень ее занимает. Недавно она встретилась с Ритой Яковлевной Райт и выспрашивала у нее биографию Фолкнера. Рита Райт большая ведь специалистка по американской литературе, да и перевела недавно один его роман.
А потом началось самое интересное: она позвала Нику и попросила ее показать мне список стихотворений, отобранных для сборника, который она намеревается предложить издательству «Советский писатель». Всего 96 стихотворений. Я посоветовала включить «К смерти» из «Реквиема», так вот вместе со стихотворением «Ты все равно придешь» и выходит 96. Перечитывая список и почти за каждой первой строкой сразу слыша все стихотворение целиком, я сказала:
- По названиям я не всегда узнаю. Мне трудно.
- Так ведь я здесь! Перед вами! Спрашивайте, когда не понимаете - я отвечу! «Тут тебе ширма, тут и Петрушка».
(Она в самом деле тут, в этой комнате; напротив меня: я на кушетке, она в кресле… «Еще тут», - подумала я.)
Сегодня она веселая, шутливая. Когда читала мне одно четверостишие, которое я позабыла, я невольно нахмурилась от напряжения. Увидя мою нахмуренность, она, как на сцене, прикрыла рот ладонью и громким сценическим шепотом, «в сторону», с отчаянием прошептала Нике:
- Не понравилось!
Поручила мне спросить у Корнея Ивановича, согласен ли он отдать свое предисловие к «Поэме» - вместе с «Поэмой», конечно, в «Знамя». Затем высказала по поводу предисловия еще три мелких пожелания.
Заговорили о Солженицыне.
- Я не уеду в Ленинград, - сказала она, - пока не подержу в руках № 11 «Нового мира». Хочу убедиться, что новая эпоха настала. А чуть прочту Солженицына в журнале, сразу уеду: мне пора пенсию получать, за дачу платить… Вернусь в январе.
Снова повторила о Солженицыне, «это человек поразительный, не только писатель». И снова: «Он слышит, что́ говорит».
- А вот, например, Рита Райт - та не слышит. Сказала мне недавно: «Не люблю, когда бранят Наталию Николаевну Пушкину. Боюсь, когда скончается Лиля Юрьевна, ее тоже начнут бранить». А при чем тут вообще Лиля Юрьевна?
Начала расспрашивать меня о Malia. Я мельком пожаловалась, что он слишком поздно засиживается и я от разговоров устаю, хотя мне и интересно разговаривать с ним. И тут она, в ответ на мои слова, вдруг такое произнесла, что сразу осветило мне некоторые строфы в «Поэме». Я, конечно, многое разгадала сама, но услышать подтверждение догадки из уст автора - дело иное.
- Ничего удивительного, что Malia засиживается, - сказала она, - Malia ведь приятель сэра Исайи, а тот просидел у меня однажды двенадцать часов подряд и заслужил Постановление…
(«Заслужил!» «…мы с ним такое заслужим, / Что смутится двадцатый век». И в «Посвящении»: «Он погибель мне принесет»… Итак, она полагает, что именно визит к ней сэра Исайи вызвал чудовищную меру 46 года…)
Тут я ей пересказала слышанное мною накануне от Жени Ласкиной - им на редколлегии доложил Аркадий Васильев: когда Твардовский ходил к Хрущеву с рукописью Солженицына, то спросил Никиту Сергеевича заодно и об Ахматовой и Зощенко, и Хрущев ему будто бы сказал: «Постановление 46 года можно игнорировать»… Вот почему, думаю я, все журналы кинулись к ней сейчас за стихами. И вот почему Сурков возмечтал о толстом, настоящем однотомнике.
- Жаль, Мишенька не дожил! - вздохнула Анна Андреевна.
…А про Malia я рассказала ей один эпизод. По поводу иностранного - да и нашего собственного - непонимания нашей жизни и того, чего нам ждать от непонятного «верха». В давешнем октябре, в разгар кубинских событий - ну, когда Америка потребовала, чтобы мы убрали свои ракеты с Кубы, а мы заявили, будто никаких ракет там нету, а нам были предъявлены фотографии ракетных установок и ультиматум - и тогда ракеты нашлись и мы их убрали - вот в эти часы, когда на улицах происходило очередное запланированное «лордам в морду», ко мне внезапно, без обычного телефонного звонка, пришел Malia. Я по обыкновению работала. Вижу, он очень взбудоражен. Предлагаю ему снять пальто, присесть, спрашиваю, что случилось? Нет, не снимает и не садится. Изо всех карманов торчат, как огромные, хорошо выглаженные носовые платки, - газеты. Стоит прямо передо мной, молчит и в недоумении смотрит на мой пюпитр. Спрашивает:
- Что вы делаете?
- Я… Я ничего не делаю. Я пишу.
- Сегодня - пишете? Что-нибудь срочное?
- Нет, не особенно… То есть - да, конечно. Я к сроку готовлю второе издание своей книги. Об искусстве редактирования художественной прозы.
- Как вы сказали?
- Называется «В лаборатории редактора». В сущности, это книга о русском языке.
- И вы сейчас это пишете? Сегодня?
- Да. А что?
- Сегодня решается, будет ли война. Если ваше правительство не уберет ракеты с Кубы, война начнется. Вы это понимаете?
- Понимаю.
- Что же вы делаете?
- Я? Ничего. Я пишу. Война либо будет, либо нет. Меня все равно не спросят. Узнаю, когда наш дом взлетит на воздух. А пока - пишу.
Malia - человек слишком хорошо воспитанный, чтобы явно пожать плечами. Но, ручаюсь - в душе пожал. «Стойкость», подумал он. Или так: «Восточный фатализм». Или так: «Русская национальная черта: равнодушие к общественной жизни». А что общественной жизни у нас просто нет, что существует только ее регламентированная фикция, что «демонстрации трудящихся» так же мало выражают волю и мысль общества, как, например, выборы - это ему на ум не приходит. Он взглянул на часы - вероятно, истекали часы ультиматума - и поспешил в посольство за новостями. Я же продолжала работать. Найдет начальство нужным - сообщит новости, не найдет нужным… - не сообщит - куда же мне спешить? «Вот и попробуй, объясни ему нашу жизнь, - окончила я. - Нашу безжизненность».
- Да, - сказала Анна Андреевна. - Это ему не XIX век. Не Дмитриев-Мамонов. К такому омертвению люди приходят не сразу. Требуются десятилетия дрессировки в спокойствие. Не в спокойствие - в мертвость.
Примечания
Алексей Сурков (1899-1983) - поэт (автор текста песни «В землянке» - «Бьется в тесной печурке огонь...»), журналист, к 1962 году - лауреат двух Сталинских премий. В 1947 году написал статью, направленную против Бориса Пастернака, в 1973 году подписал открытое письмо писателей об «антисоветских действиях и выступлениях А. И. Солженицына и А. Д. Сахарова».
Тамара Григорьевна Габбе (1903-1960) - писатель, переводчик, редактор, литературовед. В конце 1933 - 1937 годах работала редактором ДЕТГИЗа.
Евгения Самойловна Габбе - мать Тамары Габбе.
Соломон Маркович Гуревич - стоматолог; отчим Тамары Габбе.