2 ноября 1917-го
в дневниках
Владимир Палей, поэт, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В., 20 лет:
2 ноября 1917, Петроград. 21 час
От сегодняшнего дня у меня осталось калейдоскопическое и мучительно суетливое впечатление. Но пока все к лучшему.
К концу завтрака подъехали М. и Г. Рассказывали про ужасы в Москве. В 13 ½ часа мы двинулись на двух моторах, заехав в Царскосельский Совет за комиссаром Георгием Бергером и его помощником. В пути нас несколько раз осматривали. Раз даже красногвардейцы хотели влезть в мотор, рассчитывая на нас to give tham lift. Но Г. рассердился, закричал на них (о, равенство!), и они с угрозами отстали. Мы прямо отвезли детей на Олину квартиру и втроем - мама. Г. и я - покатили в Смольный институт. Боже мой! Мне казалось, что попал в один из кругов Дантовского ада или, вернее во все круги. Сразу такого рева, такой грязи, такой суеты, такого хамства я еще никогда не видал! После получасового ожидания к нам вышел Бонч-Бруевич с каким-то рабочим. Они сразу же согласились на то, чтобы пaпâ отвезти на частную квартиру, под честным словом и под охраной из тех же пресловутых красногвардейцев. Нам тотчас же написали пропуска и повели к папа. Мы пробыли там с ним довольно долго. Молодые матросы охраняющие его, замечательно милы. Мама начала упаковывать все папины вещи, а папа отвели в следственную комиссию. Вскоре явился (...) с членом следственной комиссии Алексеевским. Они сказали, что папа отпускают, но что мы с мам должны поехать сперва и потом вернуть автобус для папа, чтобы не привлекать всеобщего внимания торжественным групповым выходом. Скрепя сердце мы так и сделали, забрали вещи и откланялись. По дороге мотор, конечно, испортился. Мы едва достигли Адмиралтейский Канал, и мы прямо с ума сошли. Мама звонила Saint-Sauveur, но его мотор был отпущен. Наконец мы добились по телефону Смольного и через полчаса Алексеевский привез сам пaпâ. Все матросы держали себя по отношению к нему безукоризненно-корректно.
Феликс Ростковский, генерал в отставке, 76 лет, Петроград:
2 ноября. Четверг.
Сведений о военных действиях между войсками большевиков и Вр[еменного] Правительства почти нет. Газеты говорят, что Керенский отступил и бежал. Этому, однако, по-видимому, противоречат следующие факты. Вчера все мосты на Неве были разведены для пропуска кораблей вверх по течению, говорят к Обуховскому заводу. Значит, где-то у Обуховского завода предполагается или высадка моряков, или обстрел. Раз это так, то значит вблизи Петрограда находятся войска не большевистские, а следов[ательно], разговоры и сообщения газет большевистских изданий, что удача этой гражданской войны на стороне большевиков, военно-революционного Комитета неправда.
Вчера, проходя по Каменноостровскому проспекту, видел пролетевший грузовой автомобиль с вооруженными людьми, было между ними несколько в серых шинелях.
Сегодня в газете «Дело Народа» описываются ужасы, происходившие на этих днях в Москве. Там, по-видимому, еще и теперь идет формальное сражение между большевиками и Вр[еменным] Правительством. Чья возьмет, трудно сказать.
Говорили вчера, что Троцкий - министр иностранных дел большевистский заезжал к английскому послу Бьюкенену, но тот его не принял.
В газете «Дело Народа» сказано, что итальянский посол уехал и что английский посол собирается уезжать.
В городе, собственно говоря, спокойно.
Вчера из Бобоедова получено от Трембицкого письмо, что кто-то (wajt) был и распорядился отпустить из бурелома дрова крестьянам: каждому по 2 сажени и солдаткам по 1½ и что цена назначена по 10 р. За сажень.
Сегодня хлеба совершенно не выдавали.
С некоторого времени замечается, что почти все извозчики не имеют на лошадях шлей, а только хомут и чересседельник.
Приходил Потап, сын Арины, из Бобоедово. Он матрос 2-го балтийского экипажа. Рассказывал, что он был в Зимнем дворце, когда его брали. Отвергает обвинения, падающие на большевиков и матросов.
Он рассказывал, прося удержать в секрете, что на днях матросы будут делать обыски в частных квартирах ища оружие и у кого найдут, того, будто бы, будут убивать.
Сейчас (6 ч[асов] веч[ера]) передают, что на Кирочной в доме Анненской церкви идет бой. Там школа инженерного ведомства. Говорят, что там масса народа участвует в сражении вероятно, арестовывают юнкеров или учеников этой школы.
На нашем дворе проживает проводник на железной дороге (Николаевской). В Москву, будто бы, поехало много рабочих в помощь тамошним большевикам.
Говорят, что на Преображенское кладбище отвезено много (несколько вагонов) покойников - результат сражения в Петрограде и окрестностях.
С 25 октября я состою председателем домового Комитета. Членами выбраны один большевик и два служащих в банках государственном и Волжско-Камском. Большевик очень разумный и толковый слесарь, но чистый большевик. Все-таки с ним приятно иметь дело потому, что он крепко стоит за установленный или устанавливаемый порядок, хотя бы он и не вполне соглашался с ним. Банковские деятели очень хороши.
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
Четверг. Я веду эту запись не только для сводки фактов, но и для посильной передачи атмосферы, в которой живу. Поэтому записываю и слухи по мере их поступления.
Сегодня почти все, записанное вчера, подтверждается. В чисто-большевистских газетах трактуется с подробностями "бегство" Керенского. Будто бы в Гатчине его предали изменившие казаки и он убежал на извозчике, переодевшись матросом. И даже, наконец, что в Пскове, окруженный враждебными солдатами, он застрелился.
Из этого верно только, одно, конечно: что Керенский куда-то скрылся, его при "его" войсках нет, и никаких уже "его войск" - нет.
Соглашательские потуги (вчерашнее "министерство") стыдливо затихли.
Масса явных вздоров о Германии, о наступлении Каледина на Харьков (психологически понятные легенды). А вот не вздор: в Москве, вопреки вчерашним успокоительным известиям, полнейшая и самая страшная бойня: расстреливают Кремль, разрушают Национальную и Лоскутную гостиницы.
Штаб на Пречистенке. Много убитых в частных квартирах - их выносят на лестницу (из дома нельзя выйти). Много женщин и детей. Винные склады разбиты и разграблены. Большевистские комитеты уже не справляются с толпой и солдатами, взывают о помощи к здешним.
Черно-красная буря над Москвой. Перехлест.
Уехать нельзя и внешне (и внутренне) Да и некуда.
Пока формулирую кратчайшим образом происходящее так: Николай II начал, либералы-политики продолжили - поддержали, Керенский закончил.
Я не переменилась к Керенскому. Я всегда буду утверждать, как праведную, его позицию во время войны, во время революции - до июля. Там были ошибки, человеческие; но в марте он буквально спас Россию от немедленного безумного взрыва. После конца июня (благодаря накоплению ошибок) он был кончен, и, оставаясь, конченный, во главе, держал руль мертвыми руками, пока корабль России шел в водоворот.
Это конец. О начале - Николае II - никто не спорит. О продолжателях-поддерживателях, кадетах, правом блоке и т.д. - я довольно здесь писала. Я их не виню. Они были слепы, и действовали, как слепые. Они не взяли в руки неизбежное, думали, отвертываясь, что оно - избежно. Все видели, что КАМЕНЬ УПАДЕТ (моя запись 15-16-го года), все кроме них. Когда камень упал, и тут они почти ничего не увидели, не поняли, не приняли. Его свято принял на свои слабые плечи Керенский. И нес, держал (один!), пока не сошел с ума от непосильной ноши, и камень - не без его содействия, - не рухнул всею своею миллионнопудовой тяжестью - на Россию.
Михаил Пришвин, писатель, 44 года, Петроград:
Хоронили еврейку Веру Слуцкую в красном гробе с оркестром, публика с отвращением смотрела и делала замечания:
- Опять представление, кому это нужно!
- Чертей хоронят.
Вот сравнить с Апрельскими похоронами.
Женя, Катя и Соня спрашивают меня, кто у нас Марат, не раз и не два спрашивают и, наконец, я догадался: девочкам хочется разыграть роль Шарлотты Корде.
Так у нас с марта месяца все революционеры представляют Французскую революцию и теперь дошли до такого азарта, что вовсе забыли о театре, и лупят актеры Французской революции друг друга по-настоящему.
Сомнение о слове «человек» в нашем употреблении: сомнение о человеке, созданном Французской революцией, и превращение его опять в обезьяну.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, Москва:
Утро. Положение по-прежнему без перемен, по крайней мере, для нас, сидящих в своих квартирах. По слухам, отряд юнкеров занял 1-ю гимназию; многие ожидают вследствие этого усиления обстрела; паническое состояние увеличивается; в нашем доме его усиливает прислуга, сосредоточенная у Лукерьи, и сама Лукерья-швейцариха; ночью дежурил на подъезде дворового корпуса, пил чай со старым генералом и с Касимовым; все были в одинаковом, тупом, неопределенном настроении; ни просвета, ни выхода. Я думаю, что наше положение сейчас можно сравнить с положением парижан в Коммуну; сам Петроград в русскую революцию не переживал того, что переживаем мы: когда Москва под 6-дневным обстрелом русских пушек! Прибегал Илья из Мертвого переулка, принес продовольствия; там все, видимо, в таком же положении, как и мы. День тянется скучно, долго; хорошо, что провалялись почти до 10 часов.
Вечер. Днем приходил Володя Репман; был накормлен и выспался; его сведения не слишком отличаются от того, что до нас достигло; вечером дежурил на подъезде; опять слухи о подкреплениях; каково их реальное значение, трудно сказать; читал газеты: одну большевическую, две с.-рских; осталось впечатление, что вся эта ужасная, братоубийственная бойня есть борьба двух русских социалистических толков. Стоит ли лить столько крови, чтоб спасать Керенского?
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
Утром были слышны отдаленные орудийные выстрелы; говорят, обстреливали дома на Никитской. В 11 ½ ч. дня раздались первые выстрелы в сторону Таганки (стекла дребезжат). Ходил к Езучевским днем; дорогой встретил идущих со стороны Таганки, спросил, откуда стреляют, ответили, что, по-видимому, от Симонова монастыря по Кремлю. Какой ужас междоусобие! Сегодня 6-й день, что Москва в руках большевиков, помощи не подают ниоткуда. Вечная память тем героям, которые пали, сопротивляясь, и слава защитникам.
Иван Бунин, 47 лет, Москва:
Заснул вчера поздно - орудийная стрельба. День нынче особенно темный (погода). Остальное все то же. Днем опять ударило в дом Казакова. Полная неизвестность, что в Москве, что в мире, что с Юлием! Два раза дежурил.
Народ возненавидел все.
Положение нельзя понять. Читал только «Социал-демократ». Потрясающий номер! Но о событиях нельзя составить представления. Часов с шести вечера стрельбы из орудий, слава Богу, чтобы не сглазить, что-то не слышно.
Одиннадцать часов вечера. Снова два орудийных удара.
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
Ст[анция] Исакова. То, о чем я собираюсь писать, можно озаглавить «Как мы попали в ловушку под Вязьмой...». Накануне того дня, когда эскадрон должен был выступить в город Перемышль (Калужской губернии), а оттуда - выслать два взвода в город Козельск, начали приходить тревожные вести из Петрограда. Полк одновременно вызвали в Москву, Петроград, Вязьму, Смоленск и Ржев. Керенский в Гатчине, и ночью пришли одна за другой три телеграммы. Две от нашей депутации, высланной с Лозинским во главе, к Керенскому, а одна от самого Керенского. В первых двух говорилось, что нас, вероятно, вызовут в Гатчину для операций против Петрограда, в третьей, которая уже начиналась классическим теперь «Всем, всем, всем!..», нам приказано было двигаться на Гатчину в полном составе. Наш эскадрон должен был двигаться в головном эшелоне, с пулеметным взводом и броневыми автомобилями. Погрузились мы лишь вечером 31 октября, в полной темноте. К моменту отхода прибыл и 2-й эскадрон со штабом полка, и мы узнали, что броневые автомобили, увы, с нами не пойдут.
Утром, вернее, еще ночью, часа в два, узнали по телефону, что станция Вязьма занята большевиками и что без боя пробиться едва ли будет возможно.
Под утро оставались на разъезде Пыжевка, где встретились с кубанцами под командой войскового старшины Мачавариани. Казаки сказали, что только что отъехала большевистская делегация, с которой столковаться нельзя, т. к. у них инструкции не только из Петрограда, но и из Москвы никого в эти два города не пропускать. Большевики резонно утверждают, что нас пропустить было бы изменой их большевистскому правительству. Значит, началась гражданская война? Тогда, по-моему, близок конец Керенского?
Казаки дали большевикам время на размышление, своего рода ультиматум, до рассвета, и в случае отрицательного ответа казаки начнут наступать на Вязьму. Такова была ситуация, когда наш эскадрон прибыл в Пыжевку.
Было еще темно, около 7 утра. В крохотной станционной каморке было жарко и душно от керосиновой лампы и толпы солдат и офицеров. Около города сотня 2-го Хоперского полка, которая настроена против местного большевистского гарнизона и обещала нам полное содействие.
Пришла телеграмма от «председателя Боевого Революционного Комитета» прапорщика Троицкого, в которой говорится, что гарнизон обещает пропустить нас дальше без боя. Троицкий дает полную гарантию, что препятствий нашему проезду через Вязьму не будет. Все же на всякий случай вызвали и Троицкого, и коменданта станции Вязьма. Оба вскоре прибыли на паровозе и будут заложниками. С паровоза спустилось нечто обтрепанное, распоясанное, беспогонное и с волосами до плеч - это и был прапорщик Троицкий! Забавно отметить, что наши драгуны, уже сами сильно зараженные новыми идеями, все же были обижены, что нам приходится иметь дело с «таким офицером» (цитирую), и насчет последнего и его внешности послышалось немало острот.
Мы тут же решили, что «наша взяла», и Сахновский даже предложил пойти на станцию «поглумиться над товарищами», что мы и сделали, свысока посматривая на большевистских офицеров. Если бы мы только знали да ведали, что нас ожидает!
Впрочем, если бы не пришлось почему-то менять паровоз, все могло бы кончиться иначе, но, видно, сама судьба была против нас - нас погубила задержка. Внезапно где-то впереди грянуло несколько выстрелов, толпа на перроне шарахнулась, кто-то упал, и платформа, до того кишевшая народом, сразу опустела. Стрельба усиливалась, драгуны и казаки бросились вперед, заняли пути, казаки залегли между рельсами. Ден и я с несколькими драгунами зашли за одиноко стоявший паровоз и начали высматривать, откуда стреляли. Из-за штабелей дров заметили конец штыка, затем другой... и увидели стрелявших пехотинцев.
С паровоза с трудом сошел бледный как полотно раненый машинист. Я его осмотрел: пуля вошла в бок и застряла в теле.
Наконец я не выдержал, выскочил из-за паровоза и заорал на пехотинцев, чтобы выходили. При этом употребил выражения, которые не смею здесь упомянуть, но которые пехотинцу всегда понятны. Стрельба стала затихать, по осклизлой глиняной насыпи с трудом поднялся грязный, оборванный «серый герой» в барашковой папахе, а за ним вся толпа. Боже, какие же это солдаты? У одного винтовка, у другого винчестер, кто в папахе, у кого фуражка; были - и я клянусь, что это правда! - и в лаптях!!! Откуда лапти? Почему? Неужто наша армия так обеднела? Кто начал стрелять, в кого, почему - никто толком не знал. Знали, конечно, те, кто теперь спрятался за спины дураков, но озлобление против нас чувствовалось, и со станции уже бежали на подмогу группы вооруженных солдат, среди них и штатские. Убита женщина, две мужицкие лошади, ранены два казака и несколько штатских, причем ручаюсь, что с нашей стороны ни одного выстрела сделано не было.
Нам стало ясно, что прапорщик Троицкий нас заманил в ловушку ложными обещаниями. Кони наши в вагонах, состав без паровоза; год тому назад, следуя нашим приказаниям, наши драгуны в короткое время справились бы с этим вооруженным сбродом - но это было год тому назад!
Опять собрался гарнизонный комитет, но теперь прапорщик Троицкий исчез, и тон разговоров совершенно иной: нас не пропускают и просят «товарищей казаков и драгун» вернуться на станцию Пыжевку, дабы избегнуть кровопролития.
Мы в мышеловке, кругом человек 500 пехоты, на нас наведены пулеметы, и с каждой минутой прибывают новые пехотинцы, целые сотни их...
Солдатня делается все нахальнее, нам напоминают про Калугу, где мы уничтожили «Советы», и про Ржев, где мы «плетьми гнали пехоту на фронт», про старый режим, «когда мы (все мы да мы!) вешали своих же братьев». Видно, кто-то их хорошо научил, что именно надо говорить. Один солдат, с кривой улыбочкой, вынул из кармана засаленных штанов ручную гранату и многозначительно ею замахнулся.
Надо отдать должное «Боевому Комитету», что они до хрипоты, с отчаянием, убеждали толпу разойтись, чтобы переговоры могли «спокойно» продолжаться. Хороши переговоры! Маленькая женщина в спортивной фуфайке порывается что-то сказать, но среди грозного гула и крика ее голоса не слышно. Все же вдруг среди случайного затишья, как металлическая стрела, доносится ее звонкий голосок: «Какие там переговоры! Отнять у них винтовки, и дело с концом!» «Разоружить! Отнять винтовки!» - подхватывает толпа...
Вижу общую картину: красные лица, на лохматых затылках напяленные фуражки, открытые рты, напряженные глаза, отблески мутного дня на широких лезвиях американских штыков.
Вдруг выстрелы, и в одно мгновение толпа бросается врассыпную, только слышен быстрый топот бегущих ног по мокрому асфальту.
Казаки пошли на уступки: соглашаются отдать пулеметы, чтобы получить их после переговоров. Прячем пулеметы, но уже поздно. Казаки уехали. Пехота ввалилась в вагоны пулеметной команды, и те им их отдали.
Паровоз дернул, и мы тронулись. Петя Ден сидит мрачный и покусывает рыжий ус. Опять выстрелы, но уже по вагонам. Пули пробивают стенки, пехота выбегает из бараков наперерез поезду - вот та же истеричная женщина грозит кулаками, мерзавка, и кричит истошным голосом: «Бей их!» Какой-то штатский спокойно, словно на охоте, бьет по поезду из-за штабеля дров.
А тут, как назло, паровоз замедляет ход и останавливается - ждет сигнала семафора. Наконец двинулись. Ранены две лошади - на наше счастье, пули ложились высоко.
На станции Исаково весь полк в сборе; добиваем тяжело раненных коней; особой реакции я у драгун не замечаю, и то, что пришлось оставить пулеметы, их, по-видимому, не трогает, скорее недоумение и радость, что выбрались из ловушки.
У меня одно желание - уйти подальше от комитетов, делегатов и, увы, от наших драгун, которых не узнать: где любовь к полку, к воинской чести? Недостойны они больше носить нашу форму.
Собрали охотников выкрасть пулеметы в Вязьме. Значит, все же охотники нашлись? С ними собирается Димка Фиркс, переодетый солдатом. Казаки свои пулеметы уже выкрали. У командира полка, Брандта, столкновения с офицерами; кажется, он собирается приказать нам жить во взводах с драгунами.
Владимир Палей, поэт, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В., 20 лет:
2 ноября 1917, Петроград. 21 час
От сегодняшнего дня у меня осталось калейдоскопическое и мучительно суетливое впечатление. Но пока все к лучшему.
К концу завтрака подъехали М. и Г. Рассказывали про ужасы в Москве. В 13 ½ часа мы двинулись на двух моторах, заехав в Царскосельский Совет за комиссаром Георгием Бергером и его помощником. В пути нас несколько раз осматривали. Раз даже красногвардейцы хотели влезть в мотор, рассчитывая на нас to give tham lift. Но Г. рассердился, закричал на них (о, равенство!), и они с угрозами отстали. Мы прямо отвезли детей на Олину квартиру и втроем - мама. Г. и я - покатили в Смольный институт. Боже мой! Мне казалось, что попал в один из кругов Дантовского ада или, вернее во все круги. Сразу такого рева, такой грязи, такой суеты, такого хамства я еще никогда не видал! После получасового ожидания к нам вышел Бонч-Бруевич с каким-то рабочим. Они сразу же согласились на то, чтобы пaпâ отвезти на частную квартиру, под честным словом и под охраной из тех же пресловутых красногвардейцев. Нам тотчас же написали пропуска и повели к папа. Мы пробыли там с ним довольно долго. Молодые матросы охраняющие его, замечательно милы. Мама начала упаковывать все папины вещи, а папа отвели в следственную комиссию. Вскоре явился (...) с членом следственной комиссии Алексеевским. Они сказали, что папа отпускают, но что мы с мам должны поехать сперва и потом вернуть автобус для папа, чтобы не привлекать всеобщего внимания торжественным групповым выходом. Скрепя сердце мы так и сделали, забрали вещи и откланялись. По дороге мотор, конечно, испортился. Мы едва достигли Адмиралтейский Канал, и мы прямо с ума сошли. Мама звонила Saint-Sauveur, но его мотор был отпущен. Наконец мы добились по телефону Смольного и через полчаса Алексеевский привез сам пaпâ. Все матросы держали себя по отношению к нему безукоризненно-корректно.
Феликс Ростковский, генерал в отставке, 76 лет, Петроград:
2 ноября. Четверг.
Сведений о военных действиях между войсками большевиков и Вр[еменного] Правительства почти нет. Газеты говорят, что Керенский отступил и бежал. Этому, однако, по-видимому, противоречат следующие факты. Вчера все мосты на Неве были разведены для пропуска кораблей вверх по течению, говорят к Обуховскому заводу. Значит, где-то у Обуховского завода предполагается или высадка моряков, или обстрел. Раз это так, то значит вблизи Петрограда находятся войска не большевистские, а следов[ательно], разговоры и сообщения газет большевистских изданий, что удача этой гражданской войны на стороне большевиков, военно-революционного Комитета неправда.
Вчера, проходя по Каменноостровскому проспекту, видел пролетевший грузовой автомобиль с вооруженными людьми, было между ними несколько в серых шинелях.
Сегодня в газете «Дело Народа» описываются ужасы, происходившие на этих днях в Москве. Там, по-видимому, еще и теперь идет формальное сражение между большевиками и Вр[еменным] Правительством. Чья возьмет, трудно сказать.
Говорили вчера, что Троцкий - министр иностранных дел большевистский заезжал к английскому послу Бьюкенену, но тот его не принял.
В газете «Дело Народа» сказано, что итальянский посол уехал и что английский посол собирается уезжать.
В городе, собственно говоря, спокойно.
Вчера из Бобоедова получено от Трембицкого письмо, что кто-то (wajt) был и распорядился отпустить из бурелома дрова крестьянам: каждому по 2 сажени и солдаткам по 1½ и что цена назначена по 10 р. За сажень.
Сегодня хлеба совершенно не выдавали.
С некоторого времени замечается, что почти все извозчики не имеют на лошадях шлей, а только хомут и чересседельник.
Приходил Потап, сын Арины, из Бобоедово. Он матрос 2-го балтийского экипажа. Рассказывал, что он был в Зимнем дворце, когда его брали. Отвергает обвинения, падающие на большевиков и матросов.
Он рассказывал, прося удержать в секрете, что на днях матросы будут делать обыски в частных квартирах ища оружие и у кого найдут, того, будто бы, будут убивать.
Сейчас (6 ч[асов] веч[ера]) передают, что на Кирочной в доме Анненской церкви идет бой. Там школа инженерного ведомства. Говорят, что там масса народа участвует в сражении вероятно, арестовывают юнкеров или учеников этой школы.
На нашем дворе проживает проводник на железной дороге (Николаевской). В Москву, будто бы, поехало много рабочих в помощь тамошним большевикам.
Говорят, что на Преображенское кладбище отвезено много (несколько вагонов) покойников - результат сражения в Петрограде и окрестностях.
С 25 октября я состою председателем домового Комитета. Членами выбраны один большевик и два служащих в банках государственном и Волжско-Камском. Большевик очень разумный и толковый слесарь, но чистый большевик. Все-таки с ним приятно иметь дело потому, что он крепко стоит за установленный или устанавливаемый порядок, хотя бы он и не вполне соглашался с ним. Банковские деятели очень хороши.
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
Четверг. Я веду эту запись не только для сводки фактов, но и для посильной передачи атмосферы, в которой живу. Поэтому записываю и слухи по мере их поступления.
Сегодня почти все, записанное вчера, подтверждается. В чисто-большевистских газетах трактуется с подробностями "бегство" Керенского. Будто бы в Гатчине его предали изменившие казаки и он убежал на извозчике, переодевшись матросом. И даже, наконец, что в Пскове, окруженный враждебными солдатами, он застрелился.
Из этого верно только, одно, конечно: что Керенский куда-то скрылся, его при "его" войсках нет, и никаких уже "его войск" - нет.
Соглашательские потуги (вчерашнее "министерство") стыдливо затихли.
Масса явных вздоров о Германии, о наступлении Каледина на Харьков (психологически понятные легенды). А вот не вздор: в Москве, вопреки вчерашним успокоительным известиям, полнейшая и самая страшная бойня: расстреливают Кремль, разрушают Национальную и Лоскутную гостиницы.
Штаб на Пречистенке. Много убитых в частных квартирах - их выносят на лестницу (из дома нельзя выйти). Много женщин и детей. Винные склады разбиты и разграблены. Большевистские комитеты уже не справляются с толпой и солдатами, взывают о помощи к здешним.
Черно-красная буря над Москвой. Перехлест.
Уехать нельзя и внешне (и внутренне) Да и некуда.
Пока формулирую кратчайшим образом происходящее так: Николай II начал, либералы-политики продолжили - поддержали, Керенский закончил.
Я не переменилась к Керенскому. Я всегда буду утверждать, как праведную, его позицию во время войны, во время революции - до июля. Там были ошибки, человеческие; но в марте он буквально спас Россию от немедленного безумного взрыва. После конца июня (благодаря накоплению ошибок) он был кончен, и, оставаясь, конченный, во главе, держал руль мертвыми руками, пока корабль России шел в водоворот.
Это конец. О начале - Николае II - никто не спорит. О продолжателях-поддерживателях, кадетах, правом блоке и т.д. - я довольно здесь писала. Я их не виню. Они были слепы, и действовали, как слепые. Они не взяли в руки неизбежное, думали, отвертываясь, что оно - избежно. Все видели, что КАМЕНЬ УПАДЕТ (моя запись 15-16-го года), все кроме них. Когда камень упал, и тут они почти ничего не увидели, не поняли, не приняли. Его свято принял на свои слабые плечи Керенский. И нес, держал (один!), пока не сошел с ума от непосильной ноши, и камень - не без его содействия, - не рухнул всею своею миллионнопудовой тяжестью - на Россию.
Михаил Пришвин, писатель, 44 года, Петроград:
Хоронили еврейку Веру Слуцкую в красном гробе с оркестром, публика с отвращением смотрела и делала замечания:
- Опять представление, кому это нужно!
- Чертей хоронят.
Вот сравнить с Апрельскими похоронами.
Женя, Катя и Соня спрашивают меня, кто у нас Марат, не раз и не два спрашивают и, наконец, я догадался: девочкам хочется разыграть роль Шарлотты Корде.
Так у нас с марта месяца все революционеры представляют Французскую революцию и теперь дошли до такого азарта, что вовсе забыли о театре, и лупят актеры Французской революции друг друга по-настоящему.
Сомнение о слове «человек» в нашем употреблении: сомнение о человеке, созданном Французской революцией, и превращение его опять в обезьяну.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, Москва:
Утро. Положение по-прежнему без перемен, по крайней мере, для нас, сидящих в своих квартирах. По слухам, отряд юнкеров занял 1-ю гимназию; многие ожидают вследствие этого усиления обстрела; паническое состояние увеличивается; в нашем доме его усиливает прислуга, сосредоточенная у Лукерьи, и сама Лукерья-швейцариха; ночью дежурил на подъезде дворового корпуса, пил чай со старым генералом и с Касимовым; все были в одинаковом, тупом, неопределенном настроении; ни просвета, ни выхода. Я думаю, что наше положение сейчас можно сравнить с положением парижан в Коммуну; сам Петроград в русскую революцию не переживал того, что переживаем мы: когда Москва под 6-дневным обстрелом русских пушек! Прибегал Илья из Мертвого переулка, принес продовольствия; там все, видимо, в таком же положении, как и мы. День тянется скучно, долго; хорошо, что провалялись почти до 10 часов.
Вечер. Днем приходил Володя Репман; был накормлен и выспался; его сведения не слишком отличаются от того, что до нас достигло; вечером дежурил на подъезде; опять слухи о подкреплениях; каково их реальное значение, трудно сказать; читал газеты: одну большевическую, две с.-рских; осталось впечатление, что вся эта ужасная, братоубийственная бойня есть борьба двух русских социалистических толков. Стоит ли лить столько крови, чтоб спасать Керенского?
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
Утром были слышны отдаленные орудийные выстрелы; говорят, обстреливали дома на Никитской. В 11 ½ ч. дня раздались первые выстрелы в сторону Таганки (стекла дребезжат). Ходил к Езучевским днем; дорогой встретил идущих со стороны Таганки, спросил, откуда стреляют, ответили, что, по-видимому, от Симонова монастыря по Кремлю. Какой ужас междоусобие! Сегодня 6-й день, что Москва в руках большевиков, помощи не подают ниоткуда. Вечная память тем героям, которые пали, сопротивляясь, и слава защитникам.
Иван Бунин, 47 лет, Москва:
Заснул вчера поздно - орудийная стрельба. День нынче особенно темный (погода). Остальное все то же. Днем опять ударило в дом Казакова. Полная неизвестность, что в Москве, что в мире, что с Юлием! Два раза дежурил.
Народ возненавидел все.
Положение нельзя понять. Читал только «Социал-демократ». Потрясающий номер! Но о событиях нельзя составить представления. Часов с шести вечера стрельбы из орудий, слава Богу, чтобы не сглазить, что-то не слышно.
Одиннадцать часов вечера. Снова два орудийных удара.
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
Ст[анция] Исакова. То, о чем я собираюсь писать, можно озаглавить «Как мы попали в ловушку под Вязьмой...». Накануне того дня, когда эскадрон должен был выступить в город Перемышль (Калужской губернии), а оттуда - выслать два взвода в город Козельск, начали приходить тревожные вести из Петрограда. Полк одновременно вызвали в Москву, Петроград, Вязьму, Смоленск и Ржев. Керенский в Гатчине, и ночью пришли одна за другой три телеграммы. Две от нашей депутации, высланной с Лозинским во главе, к Керенскому, а одна от самого Керенского. В первых двух говорилось, что нас, вероятно, вызовут в Гатчину для операций против Петрограда, в третьей, которая уже начиналась классическим теперь «Всем, всем, всем!..», нам приказано было двигаться на Гатчину в полном составе. Наш эскадрон должен был двигаться в головном эшелоне, с пулеметным взводом и броневыми автомобилями. Погрузились мы лишь вечером 31 октября, в полной темноте. К моменту отхода прибыл и 2-й эскадрон со штабом полка, и мы узнали, что броневые автомобили, увы, с нами не пойдут.
Утром, вернее, еще ночью, часа в два, узнали по телефону, что станция Вязьма занята большевиками и что без боя пробиться едва ли будет возможно.
Под утро оставались на разъезде Пыжевка, где встретились с кубанцами под командой войскового старшины Мачавариани. Казаки сказали, что только что отъехала большевистская делегация, с которой столковаться нельзя, т. к. у них инструкции не только из Петрограда, но и из Москвы никого в эти два города не пропускать. Большевики резонно утверждают, что нас пропустить было бы изменой их большевистскому правительству. Значит, началась гражданская война? Тогда, по-моему, близок конец Керенского?
Казаки дали большевикам время на размышление, своего рода ультиматум, до рассвета, и в случае отрицательного ответа казаки начнут наступать на Вязьму. Такова была ситуация, когда наш эскадрон прибыл в Пыжевку.
Было еще темно, около 7 утра. В крохотной станционной каморке было жарко и душно от керосиновой лампы и толпы солдат и офицеров. Около города сотня 2-го Хоперского полка, которая настроена против местного большевистского гарнизона и обещала нам полное содействие.
Пришла телеграмма от «председателя Боевого Революционного Комитета» прапорщика Троицкого, в которой говорится, что гарнизон обещает пропустить нас дальше без боя. Троицкий дает полную гарантию, что препятствий нашему проезду через Вязьму не будет. Все же на всякий случай вызвали и Троицкого, и коменданта станции Вязьма. Оба вскоре прибыли на паровозе и будут заложниками. С паровоза спустилось нечто обтрепанное, распоясанное, беспогонное и с волосами до плеч - это и был прапорщик Троицкий! Забавно отметить, что наши драгуны, уже сами сильно зараженные новыми идеями, все же были обижены, что нам приходится иметь дело с «таким офицером» (цитирую), и насчет последнего и его внешности послышалось немало острот.
Мы тут же решили, что «наша взяла», и Сахновский даже предложил пойти на станцию «поглумиться над товарищами», что мы и сделали, свысока посматривая на большевистских офицеров. Если бы мы только знали да ведали, что нас ожидает!
Впрочем, если бы не пришлось почему-то менять паровоз, все могло бы кончиться иначе, но, видно, сама судьба была против нас - нас погубила задержка. Внезапно где-то впереди грянуло несколько выстрелов, толпа на перроне шарахнулась, кто-то упал, и платформа, до того кишевшая народом, сразу опустела. Стрельба усиливалась, драгуны и казаки бросились вперед, заняли пути, казаки залегли между рельсами. Ден и я с несколькими драгунами зашли за одиноко стоявший паровоз и начали высматривать, откуда стреляли. Из-за штабелей дров заметили конец штыка, затем другой... и увидели стрелявших пехотинцев.
С паровоза с трудом сошел бледный как полотно раненый машинист. Я его осмотрел: пуля вошла в бок и застряла в теле.
Наконец я не выдержал, выскочил из-за паровоза и заорал на пехотинцев, чтобы выходили. При этом употребил выражения, которые не смею здесь упомянуть, но которые пехотинцу всегда понятны. Стрельба стала затихать, по осклизлой глиняной насыпи с трудом поднялся грязный, оборванный «серый герой» в барашковой папахе, а за ним вся толпа. Боже, какие же это солдаты? У одного винтовка, у другого винчестер, кто в папахе, у кого фуражка; были - и я клянусь, что это правда! - и в лаптях!!! Откуда лапти? Почему? Неужто наша армия так обеднела? Кто начал стрелять, в кого, почему - никто толком не знал. Знали, конечно, те, кто теперь спрятался за спины дураков, но озлобление против нас чувствовалось, и со станции уже бежали на подмогу группы вооруженных солдат, среди них и штатские. Убита женщина, две мужицкие лошади, ранены два казака и несколько штатских, причем ручаюсь, что с нашей стороны ни одного выстрела сделано не было.
Нам стало ясно, что прапорщик Троицкий нас заманил в ловушку ложными обещаниями. Кони наши в вагонах, состав без паровоза; год тому назад, следуя нашим приказаниям, наши драгуны в короткое время справились бы с этим вооруженным сбродом - но это было год тому назад!
Опять собрался гарнизонный комитет, но теперь прапорщик Троицкий исчез, и тон разговоров совершенно иной: нас не пропускают и просят «товарищей казаков и драгун» вернуться на станцию Пыжевку, дабы избегнуть кровопролития.
Мы в мышеловке, кругом человек 500 пехоты, на нас наведены пулеметы, и с каждой минутой прибывают новые пехотинцы, целые сотни их...
Солдатня делается все нахальнее, нам напоминают про Калугу, где мы уничтожили «Советы», и про Ржев, где мы «плетьми гнали пехоту на фронт», про старый режим, «когда мы (все мы да мы!) вешали своих же братьев». Видно, кто-то их хорошо научил, что именно надо говорить. Один солдат, с кривой улыбочкой, вынул из кармана засаленных штанов ручную гранату и многозначительно ею замахнулся.
Надо отдать должное «Боевому Комитету», что они до хрипоты, с отчаянием, убеждали толпу разойтись, чтобы переговоры могли «спокойно» продолжаться. Хороши переговоры! Маленькая женщина в спортивной фуфайке порывается что-то сказать, но среди грозного гула и крика ее голоса не слышно. Все же вдруг среди случайного затишья, как металлическая стрела, доносится ее звонкий голосок: «Какие там переговоры! Отнять у них винтовки, и дело с концом!» «Разоружить! Отнять винтовки!» - подхватывает толпа...
Вижу общую картину: красные лица, на лохматых затылках напяленные фуражки, открытые рты, напряженные глаза, отблески мутного дня на широких лезвиях американских штыков.
Вдруг выстрелы, и в одно мгновение толпа бросается врассыпную, только слышен быстрый топот бегущих ног по мокрому асфальту.
Казаки пошли на уступки: соглашаются отдать пулеметы, чтобы получить их после переговоров. Прячем пулеметы, но уже поздно. Казаки уехали. Пехота ввалилась в вагоны пулеметной команды, и те им их отдали.
Паровоз дернул, и мы тронулись. Петя Ден сидит мрачный и покусывает рыжий ус. Опять выстрелы, но уже по вагонам. Пули пробивают стенки, пехота выбегает из бараков наперерез поезду - вот та же истеричная женщина грозит кулаками, мерзавка, и кричит истошным голосом: «Бей их!» Какой-то штатский спокойно, словно на охоте, бьет по поезду из-за штабеля дров.
А тут, как назло, паровоз замедляет ход и останавливается - ждет сигнала семафора. Наконец двинулись. Ранены две лошади - на наше счастье, пули ложились высоко.
На станции Исаково весь полк в сборе; добиваем тяжело раненных коней; особой реакции я у драгун не замечаю, и то, что пришлось оставить пулеметы, их, по-видимому, не трогает, скорее недоумение и радость, что выбрались из ловушки.
У меня одно желание - уйти подальше от комитетов, делегатов и, увы, от наших драгун, которых не узнать: где любовь к полку, к воинской чести? Недостойны они больше носить нашу форму.
Собрали охотников выкрасть пулеметы в Вязьме. Значит, все же охотники нашлись? С ними собирается Димка Фиркс, переодетый солдатом. Казаки свои пулеметы уже выкрали. У командира полка, Брандта, столкновения с офицерами; кажется, он собирается приказать нам жить во взводах с драгунами.