30 октября в дневнике Корнея Чуковского за 1927 год
Воскресение 30 октября.
Перебирая письма о детском языке, полученные мною в прошлом году, я наткнулся на очень серьезное, письмо некоей Сюзанны Эдуардовны Лагерквист-Вольфсон - о двух детях: о Туленьке и Лиленьке. Очень хорошо она судила об Анненкове, Конашевиче и Чехонине. И в конце прибавила: «Неужели Вы автор Бородули?.. Зачем Вы себя размениваете на такую, ерунду?» Я давно уже хотел посетить ее и посмотреть ее детей - Туленьку и Лиленьку (самые их имена импонировали). Сегодня, снежок, воздух чистый, морозец - пошел я на Греческий npoспект - и стал в доме № 25 спрашивать про Сюзанну Вольфсон. Все отвечают уклончиво. Я позвонил - ход через кухню - грязновато - вышел ко мне какой-то лысый глухой человек, долго ничего не понимал, наконец оказалось, что эта самая Сюзанна Эдуардовна недавно выбросилась из окна на улицу и разбилась насмерть - чего ее дети не знают. Я подарил сироткам свои книжки, они очень милы (Сюзанна была француженка). Но надежд на новые слова у меня нет, т. к. их глухой отец все равно не услышит ни их песен, ни их слов. Смотрел ее карточку: сумасшедшее лицо, похожа на Анастасию Чеботаревскую.
В субботу был я с Таней Ткаченко в цензуре - в Гублите. Ко мне вышел цензор и сказал, что они разрешили все мои детски книги. Верно ли это, не знаю, но если разрешены «Айболит» и «Крокодил», то денежные мои дела будут значительно лучше.
...
Сегодня решается судьба моих «Экикиков». Их взял Ал. Ал. Кроленко для прочтения - будет ли издавать их в «Academia» или нет. Для меня это жизнь и смерть. Я в последнее время столько редактировал, компилировал, корректировал («Панаеву», «Некрасова», «Мюнхгаузена», «Тома Сойера», «Геккльбери» и пр.), что приятно писать свое - и очень больно, если это свое не пройдет.
Завтра выходит 2-е издание «Панаевой». А вместе с нею и «Тальниковы». «Панаева» подгуляла: перепутали страницы в титульном листе, на обвертке неграмотный текст и т. д. «Тальниковы» - рагу из зайца - без зайца.
Конашевич вчера прислал еще одну книжку, проиллюстрированную им, «Черепаха». Ничего, но много розового.
Боба весь в буере. Вчера он с Женькой весь день строгали, пилили бревна - меряли их веревочками и снова пилили, составили треугольник, основу буера. Теперь их мечта: украсть небольшую негодную рельсу, чтобы сделать из нее полозья.
Купил на последние деньги Коле и Лиде и Муре шоколаду. Коля ел его - словно слушал стихи.
В пятницу был у меня Маршак, и Лида при нем заставила меня обратиться прямо к Мессингу по телефону, чтобы Мессинг принял меня. Я позвонил, но результаты оказались совсем неожиданные. Вечером же Лида получила повестку явиться в Г.П.У. А меня не приняли.
Я устал - ничего не делаю - хочется писать, а не умею. Я ненавижу отношение наших писателей к революции. Составил Союз Писателей плакаты, и среди них нет ни одного, который был бы не казенного содержания. Самые линии прямые и скудные - говорят о каких-то рабьих казенных умах, которые без вдохновения по при хазу развешивали флаги и гирлянды. Пошел я в «Дом Печати» - где должны были собраться писатели, ждал часа два, но пришли только Фроман, Наппельбаум, Всев. Рождественский и С. Семенов
Так как Фроман пришел по долгу службы, а Наппельбаум сию же минуту ушла, то оказалось всего 2 человека, которые пришли по доброй воле. В «Модпике» - та же история. Пришли только должностные лица, которые обязаны прийти. Зато весь Госиздат налицо: Госиздат состоит из чиновников, которым нагорит, если они не придут. Так, спасая свои животишки, люди 20-го числа, титулярные, требовали «Мирового Октября».
Так как Фроман пришел по долгу службы, а Наппельбаум сию же минуту ушла, то оказалось всего 2 человека, которые пришли по доброй воле. В «Модпике» - та же история. Пришли только должностные лица, которые обязаны прийти. Зато весь Госиздат налицо: Госиздат состоит из чиновников, которым нагорит, если они не придут. Так, спасая свои животишки, люди 20-го числа, титулярные, требовали «Мирового Октября».
Я пошел к Зощенке. Он живет на Сергиевской, занимает квартиру в 6 комнат, чернобров, красив, загорел. Только что вернулся с Кавказа. «Я как на грех налетел на писателей: жил в одном пансионе с Толстым, Замятиным и Тихоновым. О Толстом вы верно написали: это чудесный дурак». А Замятин? «Он - несчастный. Он смутно чувствует, что его карьера не вытанцевалась, - и не спит, мучается. Мы ехали с ним сюда вместе: все завешивали фонарь, чтобы заснуть... Теперь он переделывает «Горе от ума» для Мейерхольда». - А вы? - А я здоров. Я ведь организую свою личность для нормальной жизни. Надо жить хорошим третьим сортом. Я нарочно в Москве взял себе в гостинице номер рядом с людской, чтобы слышать ночью звонки и все же спать. Вот вы и Замятин все хотели не по-людски, а я теперь, если плохой рассказ напишу, все равно печатаю. И водку пью. Вчера вернулся домой в два часа. Был у Жака Израилевича. Жак женился, жена молодая
(ну, она его уже цукает, скоро согнет в бараний рог). У Жака были Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум - все евреи, я один православный, впрочем, нет, был и Всев. Иванов. Скучно было очень. Шкловский потолстел, постарел, хочет написать хорошую книгу, но не напишет, а Всев. Иванов - пьянствует и ничего не делает. А я теперь пишу по-нормальному - как все здоровые люди - утром в одиннадцать часов сажусь за стол - и работаю до 2-х - 3 часа, ах какую я теперь отличную повесть пишу, кроме «Записок офицера» - для второго тома «Сантиментальных повестей», вы и представить себе не можете...»
Мы вышли на улицу, а он продолжал очень искренне восхищаться своей будущей повестью. «Предисловие у меня уже готово. Знаете, Осип Мандельштам знает многие места из моих повестей наизусть - может быть потому, что они как стихи. Он читал мне их в Госиздате. Героем будет тот же Забежкин, вроде него, но сюжет, сюжет».
- Какой же сюжет? - спросил я.
- Нет, сюжета я еще не скажу... Но я вам первому прочту, чуть напишется.
И он заговорил опять об организации здоровой жизни. «Я каждый день гимнастику делаю. Боксом занимаюсь...»
Мы шли по набережной Невы, и я вдруг вспомнил, как в 1916 году, когда Леонид Андреев был сотрудником «Русской Воли» - он мчался тут же на дребезжащем авто, увидел меня, выскочил и стал говорить, какое у него теперь могучее здоровье. «Вот мускулы, попробуйте!» А между тем он был в то время смертельно болен, у него ни к черту не годилось сердце, он был весь зеленый, одна рука почему-то не действовала. Я сказал об этом Зощенке. «Нет, нет, со мною этого не будет». Когда он волнуется или говорит о задушевном, он произносит «г» по-украински, очень мягко.
«Ах, я только что был на Волге, и там вышла со мною смешная история! По Волге проехал какой-то субъект, выдававший себя за Зощенко. И в него, в поддельного Зощенко, влюбилась какая-то девица. Все сидела у него в каюте. И теперь пишет письма мне, спрашивает, зачем я не пишу ей, жалуется на бедность - ужасно! И, как на грех, это письмо вскрыла моя жена. Теперь я послал этой девице свой портрет, чтобы она убедилась, что я тут ни при чем».
Мы пришли к Радлову, Ник. Эрн. Радлов только что встал. Накануне он пьянствовал у Толстого. До 6 часов утра. Ничего не пил - кроме водки и шампанского. По пьяному делу было у него столкновение с Щеголевым - очень мучительное. Щеголев говорил о ГПУ, что для партийного человека ГПУ учреждение не одиозное. Радлов хотел защитить противоположную точку зрения: «Ну, представьте себе, Павел Елисеевич, что вы сами служите в ГПУ». Жене Щеголева показалось, что Радлов обвиняет его в службе там, и она подняла скандал, т. к. тоже была пьяна. «Кончилось все миром, я объяснился, поцеловал у нее длань, но нехорошо». Рассматривали мы книгу, которую изготовили «Радлов и Зощенко» - «Веселые изобретения» - очень смешную. Книга будет иметь колоссальный успех. «Вы знаете, сколько тысяч моей последней книжки напечатала «Красная Газета»? - говорит Зощенко надменно. - 92 тысячи!> - «Но там много слабых рассказов!> - говорю я. «Нет! - отвечает Зощенко. - Там есть рассказ о матери и дочери и проч. Теперь я не слушаю, если меня бранят... Как меня бранили, когда я стал писать свои маленькие рассказы, - особенно были недовольны Мих. Слонимский и Федин... Нет, я публику знаю и не ошибаюсь... нет!»
Это он говорил на обратном пути, а у Радлова больше молчал, т. к. Радлов взялся написать большой его портрет для будущей книги о нем, которая выходит в «Академии». Портрет Радлову не очень удался «после вчерашнего», но говорил он прекрасно - о Лебедеве Влад. Вас. «Лебедев страстно предан своему делу, но относится к живописи как к вещи. Вещи же он любит, как картины, - ходил два месяца за одним иностранцем, чтобы купить у того его башмаки».
Впрочем, скоро мы с Зощенко пошли обратно. Он говорил о той книге, что выходит о нем в «Асаdemии»: «Я послушал вашего совета и сказал в предисловии, что моя статья о себе была читана в виде доклада, чтобы не подумали, что я специально написал ее для этой книжки».
Жаловался, что читатели не понимают его «Сантиментальных повестей».
Перебирая письма о детском языке, полученные мною в прошлом году, я наткнулся на очень серьезное, письмо некоей Сюзанны Эдуардовны Лагерквист-Вольфсон - о двух детях: о Туленьке и Лиленьке. Очень хорошо она судила об Анненкове, Конашевиче и Чехонине. И в конце прибавила: «Неужели Вы автор Бородули?.. Зачем Вы себя размениваете на такую, ерунду?» Я давно уже хотел посетить ее и посмотреть ее детей - Туленьку и Лиленьку (самые их имена импонировали). Сегодня, снежок, воздух чистый, морозец - пошел я на Греческий npoспект - и стал в доме № 25 спрашивать про Сюзанну Вольфсон. Все отвечают уклончиво. Я позвонил - ход через кухню - грязновато - вышел ко мне какой-то лысый глухой человек, долго ничего не понимал, наконец оказалось, что эта самая Сюзанна Эдуардовна недавно выбросилась из окна на улицу и разбилась насмерть - чего ее дети не знают. Я подарил сироткам свои книжки, они очень милы (Сюзанна была француженка). Но надежд на новые слова у меня нет, т. к. их глухой отец все равно не услышит ни их песен, ни их слов. Смотрел ее карточку: сумасшедшее лицо, похожа на Анастасию Чеботаревскую.
В субботу был я с Таней Ткаченко в цензуре - в Гублите. Ко мне вышел цензор и сказал, что они разрешили все мои детски книги. Верно ли это, не знаю, но если разрешены «Айболит» и «Крокодил», то денежные мои дела будут значительно лучше.
...
Сегодня решается судьба моих «Экикиков». Их взял Ал. Ал. Кроленко для прочтения - будет ли издавать их в «Academia» или нет. Для меня это жизнь и смерть. Я в последнее время столько редактировал, компилировал, корректировал («Панаеву», «Некрасова», «Мюнхгаузена», «Тома Сойера», «Геккльбери» и пр.), что приятно писать свое - и очень больно, если это свое не пройдет.
Завтра выходит 2-е издание «Панаевой». А вместе с нею и «Тальниковы». «Панаева» подгуляла: перепутали страницы в титульном листе, на обвертке неграмотный текст и т. д. «Тальниковы» - рагу из зайца - без зайца.
Конашевич вчера прислал еще одну книжку, проиллюстрированную им, «Черепаха». Ничего, но много розового.
Боба весь в буере. Вчера он с Женькой весь день строгали, пилили бревна - меряли их веревочками и снова пилили, составили треугольник, основу буера. Теперь их мечта: украсть небольшую негодную рельсу, чтобы сделать из нее полозья.
Купил на последние деньги Коле и Лиде и Муре шоколаду. Коля ел его - словно слушал стихи.
В пятницу был у меня Маршак, и Лида при нем заставила меня обратиться прямо к Мессингу по телефону, чтобы Мессинг принял меня. Я позвонил, но результаты оказались совсем неожиданные. Вечером же Лида получила повестку явиться в Г.П.У. А меня не приняли.
Я устал - ничего не делаю - хочется писать, а не умею. Я ненавижу отношение наших писателей к революции. Составил Союз Писателей плакаты, и среди них нет ни одного, который был бы не казенного содержания. Самые линии прямые и скудные - говорят о каких-то рабьих казенных умах, которые без вдохновения по при хазу развешивали флаги и гирлянды. Пошел я в «Дом Печати» - где должны были собраться писатели, ждал часа два, но пришли только Фроман, Наппельбаум, Всев. Рождественский и С. Семенов
Так как Фроман пришел по долгу службы, а Наппельбаум сию же минуту ушла, то оказалось всего 2 человека, которые пришли по доброй воле. В «Модпике» - та же история. Пришли только должностные лица, которые обязаны прийти. Зато весь Госиздат налицо: Госиздат состоит из чиновников, которым нагорит, если они не придут. Так, спасая свои животишки, люди 20-го числа, титулярные, требовали «Мирового Октября».
Так как Фроман пришел по долгу службы, а Наппельбаум сию же минуту ушла, то оказалось всего 2 человека, которые пришли по доброй воле. В «Модпике» - та же история. Пришли только должностные лица, которые обязаны прийти. Зато весь Госиздат налицо: Госиздат состоит из чиновников, которым нагорит, если они не придут. Так, спасая свои животишки, люди 20-го числа, титулярные, требовали «Мирового Октября».
Я пошел к Зощенке. Он живет на Сергиевской, занимает квартиру в 6 комнат, чернобров, красив, загорел. Только что вернулся с Кавказа. «Я как на грех налетел на писателей: жил в одном пансионе с Толстым, Замятиным и Тихоновым. О Толстом вы верно написали: это чудесный дурак». А Замятин? «Он - несчастный. Он смутно чувствует, что его карьера не вытанцевалась, - и не спит, мучается. Мы ехали с ним сюда вместе: все завешивали фонарь, чтобы заснуть... Теперь он переделывает «Горе от ума» для Мейерхольда». - А вы? - А я здоров. Я ведь организую свою личность для нормальной жизни. Надо жить хорошим третьим сортом. Я нарочно в Москве взял себе в гостинице номер рядом с людской, чтобы слышать ночью звонки и все же спать. Вот вы и Замятин все хотели не по-людски, а я теперь, если плохой рассказ напишу, все равно печатаю. И водку пью. Вчера вернулся домой в два часа. Был у Жака Израилевича. Жак женился, жена молодая
(ну, она его уже цукает, скоро согнет в бараний рог). У Жака были Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум - все евреи, я один православный, впрочем, нет, был и Всев. Иванов. Скучно было очень. Шкловский потолстел, постарел, хочет написать хорошую книгу, но не напишет, а Всев. Иванов - пьянствует и ничего не делает. А я теперь пишу по-нормальному - как все здоровые люди - утром в одиннадцать часов сажусь за стол - и работаю до 2-х - 3 часа, ах какую я теперь отличную повесть пишу, кроме «Записок офицера» - для второго тома «Сантиментальных повестей», вы и представить себе не можете...»
Мы вышли на улицу, а он продолжал очень искренне восхищаться своей будущей повестью. «Предисловие у меня уже готово. Знаете, Осип Мандельштам знает многие места из моих повестей наизусть - может быть потому, что они как стихи. Он читал мне их в Госиздате. Героем будет тот же Забежкин, вроде него, но сюжет, сюжет».
- Какой же сюжет? - спросил я.
- Нет, сюжета я еще не скажу... Но я вам первому прочту, чуть напишется.
И он заговорил опять об организации здоровой жизни. «Я каждый день гимнастику делаю. Боксом занимаюсь...»
Мы шли по набережной Невы, и я вдруг вспомнил, как в 1916 году, когда Леонид Андреев был сотрудником «Русской Воли» - он мчался тут же на дребезжащем авто, увидел меня, выскочил и стал говорить, какое у него теперь могучее здоровье. «Вот мускулы, попробуйте!» А между тем он был в то время смертельно болен, у него ни к черту не годилось сердце, он был весь зеленый, одна рука почему-то не действовала. Я сказал об этом Зощенке. «Нет, нет, со мною этого не будет». Когда он волнуется или говорит о задушевном, он произносит «г» по-украински, очень мягко.
«Ах, я только что был на Волге, и там вышла со мною смешная история! По Волге проехал какой-то субъект, выдававший себя за Зощенко. И в него, в поддельного Зощенко, влюбилась какая-то девица. Все сидела у него в каюте. И теперь пишет письма мне, спрашивает, зачем я не пишу ей, жалуется на бедность - ужасно! И, как на грех, это письмо вскрыла моя жена. Теперь я послал этой девице свой портрет, чтобы она убедилась, что я тут ни при чем».
Мы пришли к Радлову, Ник. Эрн. Радлов только что встал. Накануне он пьянствовал у Толстого. До 6 часов утра. Ничего не пил - кроме водки и шампанского. По пьяному делу было у него столкновение с Щеголевым - очень мучительное. Щеголев говорил о ГПУ, что для партийного человека ГПУ учреждение не одиозное. Радлов хотел защитить противоположную точку зрения: «Ну, представьте себе, Павел Елисеевич, что вы сами служите в ГПУ». Жене Щеголева показалось, что Радлов обвиняет его в службе там, и она подняла скандал, т. к. тоже была пьяна. «Кончилось все миром, я объяснился, поцеловал у нее длань, но нехорошо». Рассматривали мы книгу, которую изготовили «Радлов и Зощенко» - «Веселые изобретения» - очень смешную. Книга будет иметь колоссальный успех. «Вы знаете, сколько тысяч моей последней книжки напечатала «Красная Газета»? - говорит Зощенко надменно. - 92 тысячи!> - «Но там много слабых рассказов!> - говорю я. «Нет! - отвечает Зощенко. - Там есть рассказ о матери и дочери и проч. Теперь я не слушаю, если меня бранят... Как меня бранили, когда я стал писать свои маленькие рассказы, - особенно были недовольны Мих. Слонимский и Федин... Нет, я публику знаю и не ошибаюсь... нет!»
Это он говорил на обратном пути, а у Радлова больше молчал, т. к. Радлов взялся написать большой его портрет для будущей книги о нем, которая выходит в «Академии». Портрет Радлову не очень удался «после вчерашнего», но говорил он прекрасно - о Лебедеве Влад. Вас. «Лебедев страстно предан своему делу, но относится к живописи как к вещи. Вещи же он любит, как картины, - ходил два месяца за одним иностранцем, чтобы купить у того его башмаки».
Впрочем, скоро мы с Зощенко пошли обратно. Он говорил о той книге, что выходит о нем в «Асаdemии»: «Я послушал вашего совета и сказал в предисловии, что моя статья о себе была читана в виде доклада, чтобы не подумали, что я специально написал ее для этой книжки».
Жаловался, что читатели не понимают его «Сантиментальных повестей».