30 октября 1917-го
в дневниках
Владимир Палей, поэт, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В., 20 лет, Царское Село:
30 октября, понедельник, 3 часа дня
Пишу эти строки под страшный орудийный огонь и под звон колоколов! Гражданская война dat son plein. Большевики и войска Керенского дерутся между Александровской станцией, Кузьмином и Пулковом! Стрельба отчаянная. Говорят, много убитых и раненых. Снаряды попадали кое-где и на улицах Царского. Господи, спаси и помилуй нас!
6 ½ часов вечера
Стрельба почти не прекращается, достигая временами жуткой интенсивности. В Царском полная тьма, станция не работает.
Сведения крайне сбивчивые. Говорят у большевиков очень мало артиллерии, но зато их самих несколько тысяч. А здесь, кажется, всего три сотни. Большевики, не умея стрелять, попадали случайно и в само Царское. Все мы в неописуемом состоянии. Тольчко девочки невозмутимы. Днем шрапнель разорвалась почти над садом, где работала мама! Кошмар!
20 лет
30 октября, понедельник, 3 часа дня
Пишу эти строки под страшный орудийный огонь и под звон колоколов! Гражданская война dat son plein. Большевики и войска Керенского дерутся между Александровской станцией, Кузьмином и Пулковом! Стрельба отчаянная. Говорят, много убитых и раненых. Снаряды попадали кое-где и на улицах Царского. Господи, спаси и помилуй нас!
6 ½ часов вечера
Стрельба почти не прекращается, достигая временами жуткой интенсивности. В Царском полная тьма, станция не работает.
Сведения крайне сбивчивые. Говорят у большевиков очень мало артиллерии, но зато их самих несколько тысяч. А здесь, кажется, всего три сотни. Большевики, не умея стрелять, попадали случайно и в само Царское. Все мы в неописуемом состоянии. Тольчко девочки невозмутимы. Днем шрапнель разорвалась почти над садом, где работала мама! Кошмар!
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
Понедельник. 7 час. веч.
Положение неопределенное, т.е. очень плохое. Почти ни у кого нет сил выносить напряжение, и оно спадает, ничем не разрешившись.
ВОЙСКА КЕРЕНСКОГО НЕ ПРИШЛИ (и не придут, это уж ясно). Не то - говорят - в них раскол, не то их мало. Похоже, что и то, и другое. Здесь усиливаются "соглашательные" голоса, особенно из "Новой Жизни". Она уж готова на правительство с большевиками - "левых дем. партий". (Т.е. мы - с ними).
Телефон не действует, занят красной гвардией. Зверства "большевистской" черни над юнкерами - несказанны. Заключенные министры, в Петропавловке, отданы "на милость" (?) "победителей". Ушедшая, было, "Аврора" вернулась назад вместе с другими крейсерами. Вся эта храбрая и грозная (для нас, не для немцев!) флотилия - стоит на Неве.
ЛИПНЕТ
«Новой жизни» и пр.
Не спешите, подождите, соглашатели,
кровь влипчива, если застыла, -
пусть сначала красная демократия
себе добудет немножко мыла...
Детская-женская - особо въедчива,
вы потрите и под ногтями.
Соглашателям сесть опрометчиво
на Россию с пятнистыми руками.
Нету мыла - достаньте хоть месива,
чтобы каждая рука напоминала лилею...
А то смотрите: как бы не повесили
мельничного жернова вам на шею!
Примечание: «Новая жизнь» (18 апреля/1 мая 1917 - 3/16 июля 1918) - газета, издававшаяся в Петрограде группой социал-демократов, так называемых «интернационалистов». М. Горький печатал здесь в течение года свой дневник публициста «Несвоевременные мысли» с резкой критикой большевиков, что вызвало по распоряжению Ленина запрет газеты.
Михаил Пришвин, писатель, 44 года, Петроград:
Раньше я не понимал сердцем, почему наши «идейные» старики так ненавидят «Новое время» и как можно так ненавидеть газету. Теперь я совершенно так же ненавижу «Новую Жизнь» и все ее Иудушкино племя. И если так будет продолжаться дальше, то политическая злоба отравит сердце. Вот попробуй теперь сказать, как раньше: «Я стою выше партии!»
Долетел голос в трамвае:
- Кто идет за правду, а кто за деньги.
В Думе устанавливается терпимость к большевикам, значит, слякоть, и Марья Михайловна в отчаянии вопит:
- Я уйду в Жиронду.
- В Жиронду, Марья Михайловна, к кадетам!
- В Жиронду!
О Керенском ничего не известно. Грешный человек, желаю, чтобы его убили, и потом войско его создало легенду и пошло по-настоящему, без разговоров. Мы измучены несогласием соглашений, необходимо что-то высшее партий.
Большевики не партия, а дух, порожденный столкновением партий и их словесным бессилием. Против этого духа помрачения должен подняться дух земли и все очистить.
Позор, принятый в Думу через большевиков, должен быть искуплен, иначе нет у нас отечества. А на это чувство гнева отвечают предложением компромисса.
О Москве ходят темные слухи, соседка барышня рассказывает:
- В Кремле засели большевики, а на Воробьевых горах меньшевики.
И время от времени я слышу это повторение:
- А на Воробьевых горах меньшевики.
Хозяйка моя спрашивает, можно ли завтра ехать за мясом: говорят, завтра бой будет.
- Не ездите.
- Да... положение... - И отойдя в кухню: - Хуже губернаторского.
Принесли ужин, и опять:
- А то поехать?
- Лучше не ездите, да там сами увидите.
- Ну, хорошо: будем ждать текущих событий. Хозяйка моя монархистка и так уродлива, что все боятся ее и принимают не то за ведьму, не то за сумасшедшую, и она может смело говорить правду красногвардейцам.
Сбегал на 14 линию к Ремизову. Едва пропустили. Пропуск спрашивают через окошко в железных воротах. Узнали, пропустили вооруженные охотничьими ружьями дежурные домового комитета. Каждый дом - маленькая крепость. Потом из освещенной электричеством квартиры, от самовара и общества давно знакомых милых людей переходишь в ночную тьму - как жутко! Черно, черно, как чернила, и мелкий дождик идет. Редко встретится испуганный, тоже перебегающий к себе человек. Через железные ворота домов иногда долетают голоса дежурных: «У меня шестизарядный, системы...»
Какая ужасная жизнь! «Господи, умили сердца!» - молятся в церквах.
В редакции сегодня сказали, что одну женщину убили за то, что она продавала «Волю Народа», что газету отобрали и жгли на Невском.
Радуешься возвращению домой, и слышу, хозяйка говорит:
- Что день грядущий нам готовит?
- Ничего не узнал: неизвестно. Завтра, вероятно, кончится.
- Ну, тогда я не поеду за мясом, буду ждать текущих событий.
У Ремизова старик Семенов-Тяньшанский по-старчески учительно, как новую им открытую истину говорил:
- Мы находимся во временах Кромвеля и французской 1-й революции, а они хотят ввести пролетарскую республику. Нам нужна революция во имя [свободных] прав личности: то, что провозглашено в манифесте 17-го октября. Социализм - это антипод свободы личности.
Просто сказать, что попали из огня в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности.
И так сейчас множество ученых, философов, художников и всяких мыслящих людей сидят в крепостях своих домов и думают, думают.
А кончится все животной радостью... Фунтик сахару достанется случайно человеку - и то как радуется, воспоминание, как ел при царе, одному воспоминанию радуется.
Георгий Князев, историк-архивист, 30 лет, Петроград:
Суббота. Кровь и ужасы. Гибнут сейчас юнкера, которых осаждают, убивают, берут в плен и издеваются.
На Неве целая эскадра военных судов: «Аврора», «Олег», «Ястреб» и еще 5 - 6 миноносцев.
Войска Керенского в Петроград еще не вошли. Стоят в Гатчине.
Никаких сведений, кроме большевистских нет. Город полон самыми зловещими слухами.
Тяжесть на душе... И сколько лжи кругом сейчас и лицемерия.
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
Вчера вечером разнесся слух, что назначено перемирие; действительно, орудийная стрельба прекратилась, но оружейная шла всю ночь и в соседстве с нами; моя семья не ложилась и не раздевалась, проведя тревожную ночь, я спал. В 8 ч. утра опять были слышны пушечные выстрелы. Положение в течение всего дня было неопределенное; слухи по телефону сообщали самые разноречивые. Днем навестил Езучевских, встретил у церкви протопопа, беседовавшего с кем-то, ходившим по Москве; по его мнению, Москва в руках большевиков; по-видимому, у нас мало войска, хотя и организация у большевиков плохая. Вечером телефонила Надя, их дом в осаде, всех детей перевели в другой дом, будто бы ожидают обстрела, но с чьей стороны - неизвестно; все они в большой тревоге. Вечером орудийных выстрелов я не слыхал, но ружейные были все время. Говорят - снарядом снесло голову памятника Пушкина, а от Скобелева остались лошадиные ноги. Справедливы ли рассказы, не знаю.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, Москва,
Утро. Вчера был тяжелый день. Вынужденное бездействие, противоречивые слухи; стрельба ружейная и орудийная вокруг , гуляли только во дворе. Правительственных сил мало; ждут подкреплений. Каких? Об этом также всякие противоречивые слухи. Телефон - единственная связь с миром. У нас был осмотр чердаков; среди офицеров-добровольцев - Федя и Андрюша Арманды; первый искупает мамашу-большевичку; угощали их завтраком. Подобно 1905 году - общение и знакомство со всеми жильцами. Некоторые сумасшествуют; другие относятся спокойно; вечером сидели вчетвером и даже вшестером на дежурстве в подъезде и разболтались, как будто забыв все происходящее; спал скверно; сегодня утром стрельбы меньше; информационные известия сравнительно благоприятны; большевики, будто бы, просят мира. В Петрограде все еще длительный период упорядочения - долго ли еще он продлится? И все-таки мятеж, я уверен, не будет ликвидирован как нужно. Разложение общества и народа непоправимое и неизбежно дойдет до конца. Бесконечное висение на телефоне в конце концов раздражает и утомляет. Странно, что война куда-то отошла временно на второй план; впрочем, это оттого, что известий в газетах нет никаких; воспользовались ли немцы новым русским преступлением и глупостью? Как отзовется все происходящее на ходе мировой борьбы, где русская падаль будет предметом общего дележа?
Иван Бунин, 47 лет:
Москва, Поварская, 26. Проснулся в восемь - тихо. Показалось, все кончилось. Но через минуту, очень близко - удар из орудия. Минут через десять снова. Потом щелканье кнута - выстрел. И так пошло на весь день. Иногда с час нет орудийных ударов, потом следуют чуть не каждую минуту - раз пять, десять. У Юлия тоже.
Горький, оказывается, уже давно (должно быть, с неделю) в Москве. Юлий мне сказал позавчера, что его видели в «Летучей мыши», - я не поверил. Вчера Вера говорила с Катериной Павловной, по телефону. Катерина Павловна - «обе стороны ждут подкреплений». Затем сказала, что Алексей Максимович у нее, что если я хочу с ним поговорить и т.д. Но мне он так мерзок, что я не хочу.
Часа в два в лазарет против нас пришел автомобиль - привез двух раненых. Одного я видел, - как его выносили - как мертвый, голова замотана чем-то белым, все в крови и подушка в крови. Потрясло. Ужас, боль, бессильная ярость. А Катерина Павловна пошла нынче в Думу (Вере нынче опять звонила) - она гласная, верно, идет разговор, как ликвидировать бой. Юлий сообщает, что Комитет общественного спасения послал четырех представителей на Николаевский вокзал для переговоров с четырьмя представителями Военно-революционного комитета - чтобы большевики сдали оружие, сдались. Кроме того, идут будто бы разговоры между представителями всех социалистические партий вкупе с большевиками, чтобы помириться на однородном социал<истическом> кабинете. Если это состоится, значит, большевики победили. Отчаяние! Все они одно. И тогда снова вот-вот скандалы, война и т.д. Выхода нет! Чуть не весь народ за «социальную революцию».
22-го - во втором часу <нрзб.> из Предтечева, верхом - громят Глотово {Воспоминания о Глотове перемежаются впечатлениями от орудийных ударов в момент записи в дневник (Прим. сост.).}. Я ждал Казанской, многое убрал, - самогонка, праздник и слух о 20-м октябре, о выступлении большевиков - все предвещало, что многое может быть. Через час - пьяный мужик из Предтечева: «Там все бьют, там громят, мельницу Селезневскую разнесли... Уезжайте скорее!» Цель - разносит слухи, оповещает всех, хотя прикидывается возмущенным, и кроме того всюду берет на водку. Мой рубль швырнул - «я тебе сам пять целковых дам!». Я заорал, он струсил, взял рубль. С двух с половиною дня до трех ночи я убирался, заснул <в> два часа, в пять встал, в семь выехали - я, Коля, Вера. Мишка и Антон сзади на телеге с вещами. Туман, дорога вся в ухабах из застывшей грязи, лошади ужасные. До большой дороги была мука. Под Становой остановились, закусывали, баб тридцать из Кириловки, идут в Становую что-то получать (солдатки, кажется). Завязался разговор. Я выпил - иначе такой глупости не сделал бы. Злоба - «вы, буржуи, капиталисты, войну затеяли». Да, началось с насмешки над нами: «А плохо вам теперь!» Я сказал - «погоди, через месяц и вам будет плохо». - «А! вот как! Значит, ты знаешь! Почему же это нам будет плохо? Говори!» Я стал говорить как елецкий мещанин (плюс мой полушубок и весь наш вид жалкий). Подошел кто-то, что-то «товарищеское», хотя мужик (молодой)... (Ох! ужасный удар!) (Сейчас пять дня.) (Опять!) «Что! Плохо? Вы почему ж это знаете?» (Очень строго.) О, позор, о, жуткое чувство! (Опять удар.) Я вильнул - «через месяц Учредительное собрание» - собрал вожжи и поскорее ехать. Возле шлагбаума колесо рассыпалось. До Ельца пешком - тяжко! Жутко! Остановят, могут убить. В Ельце все полно. Приютили нас Барченко. Вечером (опять удар!) у нас гости, я говорил лишнее, - выпил. 24-е пробыли в Ельце. Отовсюду слухи о погромах имений. Вл<адимира> Сем<еновича> все Анненское разгромили. Жгут хлеб, скотину, свиней жарят и пьют самогонку. (Опять!) У Ростовцева всем павлинам голову свернули. (Опять!) 25-го выехали вместе с Б.П. Орловым. В вагоне в проходе - солдаты, солдат из Ламского весело и хорошо рассказывал, как Голицыны с тремя-четырьмя ингушами и попом (опять!) отбивались от мужиков и солдат. Голицына П.А. ранили. 26-го на Курском вокзале узнали, что в Москве готовят бинты, кареты скорой помощи и т.д. - будет бой с большевиками. Два извозчика - сорок рублей. 27-го был в городе - везде равнодушие - «а, вздор, это уже давно говорят». Какие-то два солдата мне (опять!) сказали, что начнется часов с семи. В пять - к Телешовым. Мимо трамвая - поп, народ, несли чудотворную икону. На углу Пречистенки бабы - «большевики стреляли в икону». От Телешовых благополучно дошли, хотя казалось, по городу уже шла стрельба. 28-го мы стрельбы почти не слыхали, выходили.
Все было ожидание, что их скоро задавят. Слухов - сотни (опять!). «Каледин диктатор, идет в Москву» и т.д. «Труд» (газетка Минора) врала, что в Петербурге все (о, ужас, какой удар, всего потрясло) кончено - большевики разбиты. Вчера уже нельзя было выходить - стрельба. Близко Александровское юнкерское училище. О сегодня я уже писал. С фронта никого, хотя поминутно слух - «Москва окружена (опять!) правительственными войсками» и т.д. Ясно, дело плохо, иначе давно бы пришли. Сейчас Вере сказали слух: «Железнодорожники согласились пропустить войска с фронта, если будет социалистический кабинет». У нас в вестибюле дежурство, двери на запоре, все жильцы и «дамы» целый день галдят, врут, женщины особенно. Много евреев, противных. Изнурился от безделья, ожиданья, что все кончится вот-вот, ожидания громил, - того, что убьют, ограбят. Хлеба дают четверть фунта. А что на фронте? Что немцы? Боже, небывалое в мире зрелище - Россия!
Десять часов вечера (30 октября). В девять часов погасло электричество и у Зои и у Юлия. У Телешова нет. Юлий сказал, что Т<елешов> передал - подписано соглашение большевиков и прочих партий. Но б<ольшевики> не могут унять солдат. Озлоблены и юнкера. К<атерина> П<авловна> говорила с Митей - Максимка в плену. (Клестов скрывается у <нрзб.>.) Все слухи: четыре тысячи казаков пришли, не могут войти, их не пускают большевики на Казанский вокзал, пришел ударный батальон, тоже не может войти, где-то под Москвой дикая дивизия и т.д. Я дежурил от шести до семи. Большевистский студент собрал прислугу со всего дома - «она волнуется, говорит, зачем мы ворота бревнами закладываем, действуем против своих товарищей, надо с прислугой объясниться...». И объяснился: «Стрелять будем, если вы пойдете против нас». Возмущение.
В вестибюле сидел какой-то полурабочий, к каждому слову «в обчем».
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
Калуга. Керенский бежал в Псков, в Ставку с ним драпанула часть правительства; туда стягиваются войска для наступления на Петроград. Ленин и Троцкий торжествуют; на улицах бои. Юнкера держатся геройски. Всюду баррикады.
Что это - начало конца? Или уже конец? Думаю, что надеяться больше не на что и что большевики возьмут верх. А тогда что? Лучше не думать!
Эскадрон завтра выступает для реквизиции сена, зерна и прочего добра. Жаль уезжать.
Владимир Палей, поэт, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В., 20 лет, Царское Село:
30 октября, понедельник, 3 часа дня
Пишу эти строки под страшный орудийный огонь и под звон колоколов! Гражданская война dat son plein. Большевики и войска Керенского дерутся между Александровской станцией, Кузьмином и Пулковом! Стрельба отчаянная. Говорят, много убитых и раненых. Снаряды попадали кое-где и на улицах Царского. Господи, спаси и помилуй нас!
6 ½ часов вечера
Стрельба почти не прекращается, достигая временами жуткой интенсивности. В Царском полная тьма, станция не работает.
Сведения крайне сбивчивые. Говорят у большевиков очень мало артиллерии, но зато их самих несколько тысяч. А здесь, кажется, всего три сотни. Большевики, не умея стрелять, попадали случайно и в само Царское. Все мы в неописуемом состоянии. Тольчко девочки невозмутимы. Днем шрапнель разорвалась почти над садом, где работала мама! Кошмар!
20 лет
30 октября, понедельник, 3 часа дня
Пишу эти строки под страшный орудийный огонь и под звон колоколов! Гражданская война dat son plein. Большевики и войска Керенского дерутся между Александровской станцией, Кузьмином и Пулковом! Стрельба отчаянная. Говорят, много убитых и раненых. Снаряды попадали кое-где и на улицах Царского. Господи, спаси и помилуй нас!
6 ½ часов вечера
Стрельба почти не прекращается, достигая временами жуткой интенсивности. В Царском полная тьма, станция не работает.
Сведения крайне сбивчивые. Говорят у большевиков очень мало артиллерии, но зато их самих несколько тысяч. А здесь, кажется, всего три сотни. Большевики, не умея стрелять, попадали случайно и в само Царское. Все мы в неописуемом состоянии. Тольчко девочки невозмутимы. Днем шрапнель разорвалась почти над садом, где работала мама! Кошмар!
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
Понедельник. 7 час. веч.
Положение неопределенное, т.е. очень плохое. Почти ни у кого нет сил выносить напряжение, и оно спадает, ничем не разрешившись.
ВОЙСКА КЕРЕНСКОГО НЕ ПРИШЛИ (и не придут, это уж ясно). Не то - говорят - в них раскол, не то их мало. Похоже, что и то, и другое. Здесь усиливаются "соглашательные" голоса, особенно из "Новой Жизни". Она уж готова на правительство с большевиками - "левых дем. партий". (Т.е. мы - с ними).
Телефон не действует, занят красной гвардией. Зверства "большевистской" черни над юнкерами - несказанны. Заключенные министры, в Петропавловке, отданы "на милость" (?) "победителей". Ушедшая, было, "Аврора" вернулась назад вместе с другими крейсерами. Вся эта храбрая и грозная (для нас, не для немцев!) флотилия - стоит на Неве.
ЛИПНЕТ
«Новой жизни» и пр.
Не спешите, подождите, соглашатели,
кровь влипчива, если застыла, -
пусть сначала красная демократия
себе добудет немножко мыла...
Детская-женская - особо въедчива,
вы потрите и под ногтями.
Соглашателям сесть опрометчиво
на Россию с пятнистыми руками.
Нету мыла - достаньте хоть месива,
чтобы каждая рука напоминала лилею...
А то смотрите: как бы не повесили
мельничного жернова вам на шею!
Примечание: «Новая жизнь» (18 апреля/1 мая 1917 - 3/16 июля 1918) - газета, издававшаяся в Петрограде группой социал-демократов, так называемых «интернационалистов». М. Горький печатал здесь в течение года свой дневник публициста «Несвоевременные мысли» с резкой критикой большевиков, что вызвало по распоряжению Ленина запрет газеты.
Михаил Пришвин, писатель, 44 года, Петроград:
Раньше я не понимал сердцем, почему наши «идейные» старики так ненавидят «Новое время» и как можно так ненавидеть газету. Теперь я совершенно так же ненавижу «Новую Жизнь» и все ее Иудушкино племя. И если так будет продолжаться дальше, то политическая злоба отравит сердце. Вот попробуй теперь сказать, как раньше: «Я стою выше партии!»
Долетел голос в трамвае:
- Кто идет за правду, а кто за деньги.
В Думе устанавливается терпимость к большевикам, значит, слякоть, и Марья Михайловна в отчаянии вопит:
- Я уйду в Жиронду.
- В Жиронду, Марья Михайловна, к кадетам!
- В Жиронду!
О Керенском ничего не известно. Грешный человек, желаю, чтобы его убили, и потом войско его создало легенду и пошло по-настоящему, без разговоров. Мы измучены несогласием соглашений, необходимо что-то высшее партий.
Большевики не партия, а дух, порожденный столкновением партий и их словесным бессилием. Против этого духа помрачения должен подняться дух земли и все очистить.
Позор, принятый в Думу через большевиков, должен быть искуплен, иначе нет у нас отечества. А на это чувство гнева отвечают предложением компромисса.
О Москве ходят темные слухи, соседка барышня рассказывает:
- В Кремле засели большевики, а на Воробьевых горах меньшевики.
И время от времени я слышу это повторение:
- А на Воробьевых горах меньшевики.
Хозяйка моя спрашивает, можно ли завтра ехать за мясом: говорят, завтра бой будет.
- Не ездите.
- Да... положение... - И отойдя в кухню: - Хуже губернаторского.
Принесли ужин, и опять:
- А то поехать?
- Лучше не ездите, да там сами увидите.
- Ну, хорошо: будем ждать текущих событий. Хозяйка моя монархистка и так уродлива, что все боятся ее и принимают не то за ведьму, не то за сумасшедшую, и она может смело говорить правду красногвардейцам.
Сбегал на 14 линию к Ремизову. Едва пропустили. Пропуск спрашивают через окошко в железных воротах. Узнали, пропустили вооруженные охотничьими ружьями дежурные домового комитета. Каждый дом - маленькая крепость. Потом из освещенной электричеством квартиры, от самовара и общества давно знакомых милых людей переходишь в ночную тьму - как жутко! Черно, черно, как чернила, и мелкий дождик идет. Редко встретится испуганный, тоже перебегающий к себе человек. Через железные ворота домов иногда долетают голоса дежурных: «У меня шестизарядный, системы...»
Какая ужасная жизнь! «Господи, умили сердца!» - молятся в церквах.
В редакции сегодня сказали, что одну женщину убили за то, что она продавала «Волю Народа», что газету отобрали и жгли на Невском.
Радуешься возвращению домой, и слышу, хозяйка говорит:
- Что день грядущий нам готовит?
- Ничего не узнал: неизвестно. Завтра, вероятно, кончится.
- Ну, тогда я не поеду за мясом, буду ждать текущих событий.
У Ремизова старик Семенов-Тяньшанский по-старчески учительно, как новую им открытую истину говорил:
- Мы находимся во временах Кромвеля и французской 1-й революции, а они хотят ввести пролетарскую республику. Нам нужна революция во имя [свободных] прав личности: то, что провозглашено в манифесте 17-го октября. Социализм - это антипод свободы личности.
Просто сказать, что попали из огня в полымя, от царско-церковного кулака к социалистическому, минуя свободу личности.
И так сейчас множество ученых, философов, художников и всяких мыслящих людей сидят в крепостях своих домов и думают, думают.
А кончится все животной радостью... Фунтик сахару достанется случайно человеку - и то как радуется, воспоминание, как ел при царе, одному воспоминанию радуется.
Георгий Князев, историк-архивист, 30 лет, Петроград:
Суббота. Кровь и ужасы. Гибнут сейчас юнкера, которых осаждают, убивают, берут в плен и издеваются.
На Неве целая эскадра военных судов: «Аврора», «Олег», «Ястреб» и еще 5 - 6 миноносцев.
Войска Керенского в Петроград еще не вошли. Стоят в Гатчине.
Никаких сведений, кроме большевистских нет. Город полон самыми зловещими слухами.
Тяжесть на душе... И сколько лжи кругом сейчас и лицемерия.
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
Вчера вечером разнесся слух, что назначено перемирие; действительно, орудийная стрельба прекратилась, но оружейная шла всю ночь и в соседстве с нами; моя семья не ложилась и не раздевалась, проведя тревожную ночь, я спал. В 8 ч. утра опять были слышны пушечные выстрелы. Положение в течение всего дня было неопределенное; слухи по телефону сообщали самые разноречивые. Днем навестил Езучевских, встретил у церкви протопопа, беседовавшего с кем-то, ходившим по Москве; по его мнению, Москва в руках большевиков; по-видимому, у нас мало войска, хотя и организация у большевиков плохая. Вечером телефонила Надя, их дом в осаде, всех детей перевели в другой дом, будто бы ожидают обстрела, но с чьей стороны - неизвестно; все они в большой тревоге. Вечером орудийных выстрелов я не слыхал, но ружейные были все время. Говорят - снарядом снесло голову памятника Пушкина, а от Скобелева остались лошадиные ноги. Справедливы ли рассказы, не знаю.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, Москва,
Утро. Вчера был тяжелый день. Вынужденное бездействие, противоречивые слухи; стрельба ружейная и орудийная вокруг , гуляли только во дворе. Правительственных сил мало; ждут подкреплений. Каких? Об этом также всякие противоречивые слухи. Телефон - единственная связь с миром. У нас был осмотр чердаков; среди офицеров-добровольцев - Федя и Андрюша Арманды; первый искупает мамашу-большевичку; угощали их завтраком. Подобно 1905 году - общение и знакомство со всеми жильцами. Некоторые сумасшествуют; другие относятся спокойно; вечером сидели вчетвером и даже вшестером на дежурстве в подъезде и разболтались, как будто забыв все происходящее; спал скверно; сегодня утром стрельбы меньше; информационные известия сравнительно благоприятны; большевики, будто бы, просят мира. В Петрограде все еще длительный период упорядочения - долго ли еще он продлится? И все-таки мятеж, я уверен, не будет ликвидирован как нужно. Разложение общества и народа непоправимое и неизбежно дойдет до конца. Бесконечное висение на телефоне в конце концов раздражает и утомляет. Странно, что война куда-то отошла временно на второй план; впрочем, это оттого, что известий в газетах нет никаких; воспользовались ли немцы новым русским преступлением и глупостью? Как отзовется все происходящее на ходе мировой борьбы, где русская падаль будет предметом общего дележа?
Иван Бунин, 47 лет:
Москва, Поварская, 26. Проснулся в восемь - тихо. Показалось, все кончилось. Но через минуту, очень близко - удар из орудия. Минут через десять снова. Потом щелканье кнута - выстрел. И так пошло на весь день. Иногда с час нет орудийных ударов, потом следуют чуть не каждую минуту - раз пять, десять. У Юлия тоже.
Горький, оказывается, уже давно (должно быть, с неделю) в Москве. Юлий мне сказал позавчера, что его видели в «Летучей мыши», - я не поверил. Вчера Вера говорила с Катериной Павловной, по телефону. Катерина Павловна - «обе стороны ждут подкреплений». Затем сказала, что Алексей Максимович у нее, что если я хочу с ним поговорить и т.д. Но мне он так мерзок, что я не хочу.
Часа в два в лазарет против нас пришел автомобиль - привез двух раненых. Одного я видел, - как его выносили - как мертвый, голова замотана чем-то белым, все в крови и подушка в крови. Потрясло. Ужас, боль, бессильная ярость. А Катерина Павловна пошла нынче в Думу (Вере нынче опять звонила) - она гласная, верно, идет разговор, как ликвидировать бой. Юлий сообщает, что Комитет общественного спасения послал четырех представителей на Николаевский вокзал для переговоров с четырьмя представителями Военно-революционного комитета - чтобы большевики сдали оружие, сдались. Кроме того, идут будто бы разговоры между представителями всех социалистические партий вкупе с большевиками, чтобы помириться на однородном социал<истическом> кабинете. Если это состоится, значит, большевики победили. Отчаяние! Все они одно. И тогда снова вот-вот скандалы, война и т.д. Выхода нет! Чуть не весь народ за «социальную революцию».
22-го - во втором часу <нрзб.> из Предтечева, верхом - громят Глотово {Воспоминания о Глотове перемежаются впечатлениями от орудийных ударов в момент записи в дневник (Прим. сост.).}. Я ждал Казанской, многое убрал, - самогонка, праздник и слух о 20-м октябре, о выступлении большевиков - все предвещало, что многое может быть. Через час - пьяный мужик из Предтечева: «Там все бьют, там громят, мельницу Селезневскую разнесли... Уезжайте скорее!» Цель - разносит слухи, оповещает всех, хотя прикидывается возмущенным, и кроме того всюду берет на водку. Мой рубль швырнул - «я тебе сам пять целковых дам!». Я заорал, он струсил, взял рубль. С двух с половиною дня до трех ночи я убирался, заснул <в> два часа, в пять встал, в семь выехали - я, Коля, Вера. Мишка и Антон сзади на телеге с вещами. Туман, дорога вся в ухабах из застывшей грязи, лошади ужасные. До большой дороги была мука. Под Становой остановились, закусывали, баб тридцать из Кириловки, идут в Становую что-то получать (солдатки, кажется). Завязался разговор. Я выпил - иначе такой глупости не сделал бы. Злоба - «вы, буржуи, капиталисты, войну затеяли». Да, началось с насмешки над нами: «А плохо вам теперь!» Я сказал - «погоди, через месяц и вам будет плохо». - «А! вот как! Значит, ты знаешь! Почему же это нам будет плохо? Говори!» Я стал говорить как елецкий мещанин (плюс мой полушубок и весь наш вид жалкий). Подошел кто-то, что-то «товарищеское», хотя мужик (молодой)... (Ох! ужасный удар!) (Сейчас пять дня.) (Опять!) «Что! Плохо? Вы почему ж это знаете?» (Очень строго.) О, позор, о, жуткое чувство! (Опять удар.) Я вильнул - «через месяц Учредительное собрание» - собрал вожжи и поскорее ехать. Возле шлагбаума колесо рассыпалось. До Ельца пешком - тяжко! Жутко! Остановят, могут убить. В Ельце все полно. Приютили нас Барченко. Вечером (опять удар!) у нас гости, я говорил лишнее, - выпил. 24-е пробыли в Ельце. Отовсюду слухи о погромах имений. Вл<адимира> Сем<еновича> все Анненское разгромили. Жгут хлеб, скотину, свиней жарят и пьют самогонку. (Опять!) У Ростовцева всем павлинам голову свернули. (Опять!) 25-го выехали вместе с Б.П. Орловым. В вагоне в проходе - солдаты, солдат из Ламского весело и хорошо рассказывал, как Голицыны с тремя-четырьмя ингушами и попом (опять!) отбивались от мужиков и солдат. Голицына П.А. ранили. 26-го на Курском вокзале узнали, что в Москве готовят бинты, кареты скорой помощи и т.д. - будет бой с большевиками. Два извозчика - сорок рублей. 27-го был в городе - везде равнодушие - «а, вздор, это уже давно говорят». Какие-то два солдата мне (опять!) сказали, что начнется часов с семи. В пять - к Телешовым. Мимо трамвая - поп, народ, несли чудотворную икону. На углу Пречистенки бабы - «большевики стреляли в икону». От Телешовых благополучно дошли, хотя казалось, по городу уже шла стрельба. 28-го мы стрельбы почти не слыхали, выходили.
Все было ожидание, что их скоро задавят. Слухов - сотни (опять!). «Каледин диктатор, идет в Москву» и т.д. «Труд» (газетка Минора) врала, что в Петербурге все (о, ужас, какой удар, всего потрясло) кончено - большевики разбиты. Вчера уже нельзя было выходить - стрельба. Близко Александровское юнкерское училище. О сегодня я уже писал. С фронта никого, хотя поминутно слух - «Москва окружена (опять!) правительственными войсками» и т.д. Ясно, дело плохо, иначе давно бы пришли. Сейчас Вере сказали слух: «Железнодорожники согласились пропустить войска с фронта, если будет социалистический кабинет». У нас в вестибюле дежурство, двери на запоре, все жильцы и «дамы» целый день галдят, врут, женщины особенно. Много евреев, противных. Изнурился от безделья, ожиданья, что все кончится вот-вот, ожидания громил, - того, что убьют, ограбят. Хлеба дают четверть фунта. А что на фронте? Что немцы? Боже, небывалое в мире зрелище - Россия!
Десять часов вечера (30 октября). В девять часов погасло электричество и у Зои и у Юлия. У Телешова нет. Юлий сказал, что Т<елешов> передал - подписано соглашение большевиков и прочих партий. Но б<ольшевики> не могут унять солдат. Озлоблены и юнкера. К<атерина> П<авловна> говорила с Митей - Максимка в плену. (Клестов скрывается у <нрзб.>.) Все слухи: четыре тысячи казаков пришли, не могут войти, их не пускают большевики на Казанский вокзал, пришел ударный батальон, тоже не может войти, где-то под Москвой дикая дивизия и т.д. Я дежурил от шести до семи. Большевистский студент собрал прислугу со всего дома - «она волнуется, говорит, зачем мы ворота бревнами закладываем, действуем против своих товарищей, надо с прислугой объясниться...». И объяснился: «Стрелять будем, если вы пойдете против нас». Возмущение.
В вестибюле сидел какой-то полурабочий, к каждому слову «в обчем».
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
Калуга. Керенский бежал в Псков, в Ставку с ним драпанула часть правительства; туда стягиваются войска для наступления на Петроград. Ленин и Троцкий торжествуют; на улицах бои. Юнкера держатся геройски. Всюду баррикады.
Что это - начало конца? Или уже конец? Думаю, что надеяться больше не на что и что большевики возьмут верх. А тогда что? Лучше не думать!
Эскадрон завтра выступает для реквизиции сена, зерна и прочего добра. Жаль уезжать.