13 октября 1952 года
Из дневников.
Михаил Пришвин:
13 октября. Я так установился сейчас в создании «Лесной повести», что ежедневное тусклое небо по утрам и моросящие дожди ничуть меня не расстраивают: благодаря своему победному усилию я стал независим от всякой погоды.
Художник Алексей Игнатьевич Кириллов живет у меня и пишет портрет. Малый неплохой и не вкусивший смиренности ни от народничества, ни от церкви. Вчера вечером возле дома Рахмановых, состоящего под рабочим общежитием, он сказал:
- Вот бы вам тут кабинет большой с большими окнами, не доступный никому, кроме вас.
- Нет,- ответил я,- было очень недалекое время, когда я боялся разбогатеть: мне казалось, что без оглядки на нужду, без чувства страха за средства существования я не могу и писать. Это очень странно! Я-то, кажется, самый независимый в своих писаниях неловок, и теперь боюсь остаться без стимула голода. То же самое с кабинетом: только года два тому назад я собрался купить письменный стол и им вовсе не пользуюсь. Нет у меня до сих пор отдельного независимого кабинета, и боюсь, что если устроюсь, если не будут щекотать мои нервы домашние, то я просто усну в своем независимом кабинете...
Евгений Шварц вспоминал в своё дневнике Самуила Маршака и Бориса Житков в 1924-25 годах:
13 октября. Вернувшись из Донбасса и начав работать секретарем редакции тогдашнего журнала «Ленинград» (издававшегося «Ленинградской правдой»), я часто видел, как тесная кучка людей, человек в пятнадцать, окружая письменный стол в левом углу комнаты (а мы работали в правом), титанически, надрываясь, напрягая все силы, сооружала - не могу найти другого слова - очередной номер тоненького детского журнала «Воробей». Я ни разу, кажется, не досидел до конца очередных работ, но ни Маршак, ни в особенности Житков не теряли высоты, не ослабляли напряжения. Если Маршак иной раз позволял себе закашляться, схватившись за сердце, или, глухо охнув, уронить голову на грудь, то Житков и на миг не давал себе воли. Улыбаясь особым своим оскалом, то с отвращением и насмешкой, то вдохновенно, он искал все новые повороты и решения и часто, к гордости Маршака, находил нужное слово. Именно - слово. Журнал строился слово за словом. Посторонний зритель не всегда замечал, чем одно слово лучше другого, но тут и Маршак и Житков умели объяснить невежде, кто прав. Маршак неясной, но воистину вдохновенной речью с Шекспиром, Гомером и Библией, а Житков насмешкой, тоже не всегда понятной сразу, но убийственной. Желая уничтожить слово неточное, сладкое, ханжеское, он, двигая своими короткими бедрами и вертя плечами, произносил нарочито фальшивым голосом: «Вот как сеет мужичок». И мы его понимали. Да, в те дни оба они были вдохновенны и, главное, ясны, особенно Житков был вдохновен и сурово праздничен, как старый боевой капитан в бою. И Маршак любил говорить о Житкове с восторгом и даже умилением: «Вот как повернулась жизнь у человека! Сказка, волшебство. Вот и слава у него уже настоящая начинается: тот-то сказал о нем так-то, а другой этак-то». И договорил: «А семья, а дом, а жена».
Михаил Пришвин:
13 октября. Я так установился сейчас в создании «Лесной повести», что ежедневное тусклое небо по утрам и моросящие дожди ничуть меня не расстраивают: благодаря своему победному усилию я стал независим от всякой погоды.
Художник Алексей Игнатьевич Кириллов живет у меня и пишет портрет. Малый неплохой и не вкусивший смиренности ни от народничества, ни от церкви. Вчера вечером возле дома Рахмановых, состоящего под рабочим общежитием, он сказал:
- Вот бы вам тут кабинет большой с большими окнами, не доступный никому, кроме вас.
- Нет,- ответил я,- было очень недалекое время, когда я боялся разбогатеть: мне казалось, что без оглядки на нужду, без чувства страха за средства существования я не могу и писать. Это очень странно! Я-то, кажется, самый независимый в своих писаниях неловок, и теперь боюсь остаться без стимула голода. То же самое с кабинетом: только года два тому назад я собрался купить письменный стол и им вовсе не пользуюсь. Нет у меня до сих пор отдельного независимого кабинета, и боюсь, что если устроюсь, если не будут щекотать мои нервы домашние, то я просто усну в своем независимом кабинете...
Евгений Шварц вспоминал в своё дневнике Самуила Маршака и Бориса Житков в 1924-25 годах:
13 октября. Вернувшись из Донбасса и начав работать секретарем редакции тогдашнего журнала «Ленинград» (издававшегося «Ленинградской правдой»), я часто видел, как тесная кучка людей, человек в пятнадцать, окружая письменный стол в левом углу комнаты (а мы работали в правом), титанически, надрываясь, напрягая все силы, сооружала - не могу найти другого слова - очередной номер тоненького детского журнала «Воробей». Я ни разу, кажется, не досидел до конца очередных работ, но ни Маршак, ни в особенности Житков не теряли высоты, не ослабляли напряжения. Если Маршак иной раз позволял себе закашляться, схватившись за сердце, или, глухо охнув, уронить голову на грудь, то Житков и на миг не давал себе воли. Улыбаясь особым своим оскалом, то с отвращением и насмешкой, то вдохновенно, он искал все новые повороты и решения и часто, к гордости Маршака, находил нужное слово. Именно - слово. Журнал строился слово за словом. Посторонний зритель не всегда замечал, чем одно слово лучше другого, но тут и Маршак и Житков умели объяснить невежде, кто прав. Маршак неясной, но воистину вдохновенной речью с Шекспиром, Гомером и Библией, а Житков насмешкой, тоже не всегда понятной сразу, но убийственной. Желая уничтожить слово неточное, сладкое, ханжеское, он, двигая своими короткими бедрами и вертя плечами, произносил нарочито фальшивым голосом: «Вот как сеет мужичок». И мы его понимали. Да, в те дни оба они были вдохновенны и, главное, ясны, особенно Житков был вдохновен и сурово праздничен, как старый боевой капитан в бою. И Маршак любил говорить о Житкове с восторгом и даже умилением: «Вот как повернулась жизнь у человека! Сказка, волшебство. Вот и слава у него уже настоящая начинается: тот-то сказал о нем так-то, а другой этак-то». И договорил: «А семья, а дом, а жена».