2 октября. Михаил Пришвин
Из дневника 1947-го года (писателю 74 года):
2 Октября. Утро славное. Мороз и солнце (а ночью какая высокая луна!).
Такой же точно день моей жизни (и даже дни) был у меня на Балахонском хуторе графа Бобринского в 1902 году, сорок пять лет тому назад. Ах, какие дни, и прекрасные и ужасные, и радостно, и стыдно, и больно. Горячая лошадь несла меня, и я держался за гриву.
Белая изгородь вся в белых иголочках мороза пересекает красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела и довольно было взмаха крыла, чтобы он сорвался и кружась полетел вниз. Какое счастье было ощупать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза. И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими сверкающими каплями стала падать вода из желобов. Но и этот огонь весь в своем сиянии, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, - все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услыхал тот звук в небе: «ау!». Я услыхал его на северо-востоке и скоро пошло движение его на юго-запад, и вспомнил по прошлому: это цапля улетела от нас в теплые края. А грачи еще здесь. Дай бог услышать журавлей и гусей.
Не могу сказать о себе, чтобы все гладко шло с моими писаниями и все, что началось у меня полстолетия тому назад, можно было бы читать и теперь. Далеко не все!
Но есть вещицы, которые и теперь такие же свежие, как и тогда, и когда я их нахожу, то как будто начинаю понимать появление крупинок драгоценного металла в золотоносном песке.
Поэтическое золото порождается всегда цельной личностью: то, что остается надолго, то рождается от цельной личности в муках и радости, совершенно так же, как в природе рождается жизнь. Добраться бы в себе до этого синтеза рождающейся личности, как ученые добираются до синтеза белка - вот соблазнительный и опасный путь творчества.
Соблазнительный, потому что хочется власти над этим, хочется занять первое место в природе и управлять своим творчеством как механизмом. И в то же время это страшно опасно, потому что рассудок становится врагом твоей личности. Смешно человеку бояться своего рассудка. И, однако, если только рассудочное решение подменяет решение всей целой личности - тут надо очень бояться.
За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня. Все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. Вот только от страха этой подмены я не вышел весь в люди и значительной частью тоже остался в себе. Отсюда и длительность моей литературной жизни, и черепашьим ходом робко нарастающее мое лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, подпираясь опытом, смелею, умнею и не так боюсь выходить в люди, как раньше. Далеко позади себя я оставил гордые попытки управлять своим творчеством как механизмом.
Но я хорошо изучил, при каких условиях мне удаются прочные вещи: только при условии цельности своей личности.
И вот это узнавание и оберегание условий бытия целой личности стало моим поведением в отношении творчества.
Я не управляю творчеством как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи: мое искусство слова стало мне как поведение.
Мне кажется, величайшую радость жизни, какая только есть на свете, испытывает женщина, встречая своего младенца после мук рождения. И я думаю, эта радость включает в себя ту радость, какую частью испытываем и все мы в своем счастье: хочется всем этого счастья. Так вот и хочется мысль, найденную для своего обихода в искусстве о поведении, распространить на всех. Но я могу быть цельным только на восходе солнца, когда все еще спят, а другой, бывает, утром спит и цельным бывает глубокой ночью. И мне скажут, что Сальери был в поведении, а у него ничего не выходило в сравнении с Моцартом, человеком без поведения.
В том-то и дело, что поведение в моем смысле не есть школьное поведение, измеряемое отметками. Мое поведение измеряется прочностью создаваемых вещей и, с моей точки зрения, Моцарт вел себя как следует, как творец цельной личности, и не подменял ее рассудочным действием.
Так вот я хотел бы сказать и о себе, что моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и отсюда мое поведение: пишу, значит люблю.
2 Октября. Утро славное. Мороз и солнце (а ночью какая высокая луна!).
Такой же точно день моей жизни (и даже дни) был у меня на Балахонском хуторе графа Бобринского в 1902 году, сорок пять лет тому назад. Ах, какие дни, и прекрасные и ужасные, и радостно, и стыдно, и больно. Горячая лошадь несла меня, и я держался за гриву.
Белая изгородь вся в белых иголочках мороза пересекает красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела и довольно было взмаха крыла, чтобы он сорвался и кружась полетел вниз. Какое счастье было ощупать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза. И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими сверкающими каплями стала падать вода из желобов. Но и этот огонь весь в своем сиянии, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, - все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услыхал тот звук в небе: «ау!». Я услыхал его на северо-востоке и скоро пошло движение его на юго-запад, и вспомнил по прошлому: это цапля улетела от нас в теплые края. А грачи еще здесь. Дай бог услышать журавлей и гусей.
Не могу сказать о себе, чтобы все гладко шло с моими писаниями и все, что началось у меня полстолетия тому назад, можно было бы читать и теперь. Далеко не все!
Но есть вещицы, которые и теперь такие же свежие, как и тогда, и когда я их нахожу, то как будто начинаю понимать появление крупинок драгоценного металла в золотоносном песке.
Поэтическое золото порождается всегда цельной личностью: то, что остается надолго, то рождается от цельной личности в муках и радости, совершенно так же, как в природе рождается жизнь. Добраться бы в себе до этого синтеза рождающейся личности, как ученые добираются до синтеза белка - вот соблазнительный и опасный путь творчества.
Соблазнительный, потому что хочется власти над этим, хочется занять первое место в природе и управлять своим творчеством как механизмом. И в то же время это страшно опасно, потому что рассудок становится врагом твоей личности. Смешно человеку бояться своего рассудка. И, однако, если только рассудочное решение подменяет решение всей целой личности - тут надо очень бояться.
За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня. Все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. Вот только от страха этой подмены я не вышел весь в люди и значительной частью тоже остался в себе. Отсюда и длительность моей литературной жизни, и черепашьим ходом робко нарастающее мое лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, подпираясь опытом, смелею, умнею и не так боюсь выходить в люди, как раньше. Далеко позади себя я оставил гордые попытки управлять своим творчеством как механизмом.
Но я хорошо изучил, при каких условиях мне удаются прочные вещи: только при условии цельности своей личности.
И вот это узнавание и оберегание условий бытия целой личности стало моим поведением в отношении творчества.
Я не управляю творчеством как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи: мое искусство слова стало мне как поведение.
Мне кажется, величайшую радость жизни, какая только есть на свете, испытывает женщина, встречая своего младенца после мук рождения. И я думаю, эта радость включает в себя ту радость, какую частью испытываем и все мы в своем счастье: хочется всем этого счастья. Так вот и хочется мысль, найденную для своего обихода в искусстве о поведении, распространить на всех. Но я могу быть цельным только на восходе солнца, когда все еще спят, а другой, бывает, утром спит и цельным бывает глубокой ночью. И мне скажут, что Сальери был в поведении, а у него ничего не выходило в сравнении с Моцартом, человеком без поведения.
В том-то и дело, что поведение в моем смысле не есть школьное поведение, измеряемое отметками. Мое поведение измеряется прочностью создаваемых вещей и, с моей точки зрения, Моцарт вел себя как следует, как творец цельной личности, и не подменял ее рассудочным действием.
Так вот я хотел бы сказать и о себе, что моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и отсюда мое поведение: пишу, значит люблю.