2 октября 1942-го года
в дневниках
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
2 октября.
Сталинград упорно бьется. Отбиты немецкие атаки. Русские «дьяволы» показывают немцам, что такое ад... Очень хорошо!
Послал статью в «Известия» о боях на Неве.
К одиннадцати часам в театр. Там идет лихорадочная работа. Хотят до нашего отъезда показать максимум. С. К. не выходит из театра. Показали прогон первого и второго актов. Это в темпе, остро, весело, а второй акт довел до слез. Пьеса возьмет. Ряд замечаний исполнителям. За месяц они отшлифуют роли. Я уверен.
Мысли о войне. Как отзываются все наши трудности, некоторые промахи, недочеты! Все суммируется и жестоко дает себя знать. Но будем упорны! В этом путь к победе! Мы бьемся честно, никто нас не посмеет упрекнуть.
С восьми до двенадцати вечера - с С.К. у В. Инбер. Она работает, держится, хотя ей трудно. «Тяжко, но встряхнешься и работаешь. Так хочется дожить, все увидеть, когда кончится война...» Инбер пишет последние главы поэмы («Пулковский меридиан»).
В абсолютно сырой, тепловатой тьме шли домой. Забыл взять фонарик. Идем на ощупь. Какие-то крики. Дежурные МПВО - женщины - у ворот...
Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год:
2 октября.
Йошкар-Ола. Увяз в биографии Ньютона. Интересно, пожалуй, никому не нужно и почти механическая работа. Если так потрошить архив и всякие случайные материалы о человеках, то можно создать колоссальную псевдонауку. Людям, очевидно, надо падать, умирать, как осенним листьям, а на их месте должно вырастать совсем новое. Память, история - «полезное орудие производства» и только, во всяком случае, с биологической точки зрения. А мы пользуемся отбросами и смакуем их.
На фронте вот уже недели две: бои под Сталинградом и Моздоком. Приближается зима.
Тимофей Лядский, 29 лет, лётчик, пилот Ил-2, Москва:
2 октября.
Сегодня пишу последний раз в эту тетрадь. Оставляю ее в Люберцах. Она принадлежит тебе, моя дорогая Груня. Правда, в записях ничего особенного нет: описал то, что видел, пережил. Помни меня, пока будешь жива. Я принес тебе много невзгод. Свою вину искуплю, если суждено будет остаться в живых.
Сегодня приехал в Москву за орденом. И вот заглянул на полчаса в твой бывший дом, Груняша, и делаю очередную дневниковую запись. Завтра опять улетаю на фронт. Возможно, тетради, подобной этой, ты уже не получишь...
Обещаю соблюдать осторожность, но буду мстить извергам.
Я все время воевал под Ржевом. Сейчас, наверное, поеду опять туда же или под Ленинград.
Вот на сегодняшний день мой путь в авиации.
Август 1935 года, город Энгельс - военная авиационная школа.
Февраль 1939 года, Красноярск - инструктор летной школы.
Май 1939 года. Эта школа переезжает в Новосибирск (местечко Бердск).
Январь 1940 года - Балашовская школа.
Январь 1941 года, Кременчуг - школа бомбардиров.
Август 1941 года. Школа переехала в Актюбинск.
Ноябрь 1941 года - ст. Урсатьевская.
Апрель 1942 года - Верея (зап. Москвы).
24 мая 1942 года - Кинель-Черкассы (завод Ил-2).
30 июня, Куйбышев (Кряж). Обучение на Ил-2.
1 октября мне и двум капитанам объявили, что можем ехать в Москву получать ордена. До Дмитрова отвезли на машине, далее на поезде. В нем я встретил девчонку, которая ехала в Томилино и подсказала дорогу до Люберец. И вот я здесь.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Казахстан:
2 октября.
Наша комната похожа на келью. И впрямь, мы как отшельники. Утром - работа над «Историей А[кадемии] н[аук]», после обеда прогулка в лес, вечером чтение. Кругом горы, леса, озера, а за ними бескрайние степи...
Ни с кем не сближаемся, но и не отдаляемся. Я уже отмечал, что мои попытки вести беседу с некоторыми академиками не удались мне: слишком много «быта», болотного, вонючего, оказалось в них. И соприкасаюсь с другими только поклонами около радио в столовой или при встречах в коридоре, или на дороге. Люди кругом меня очень испуганные, нервно-напряженные. Одна мысль у них - когда же кончится война? Не то, что будет с родиной, вообще с людьми, а когда можно будет отсюда уехать, начать снова жить по-прежнему. У всех теперь это прежнее - какой-то «золотой век» в прошлом. Грустно, что я не чувствую себя бодрым и добрым. Мне неспокойно здесь, однообразно и мучительно от оторванности от всего - от своего Архива, от своего круга занятий, наконец, от страны. В Ленинграде было очень тяжело, но я был пассивный герой, а здесь - ничто...
Выбегаю вместе с другими в 9 час. (в 6 час. по московскому времени) слушать последние новости по радио. А сегодня, как нарочно, оно «перестало вещать» в тот самый момент, когда диктор начал свое сообщение. Так мы не знаем здесь, что творится в мире. Едим, спим... Некоторые, в том числе я и М. Ф., работаем. Но мы выбиты из колеи, мы «ни то ни се». И мне трудно найти стиль моих записок в новых условиях. Прерывать их мне не хочется.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
2 октября.
Сталинград упорно бьется. Отбиты немецкие атаки. Русские «дьяволы» показывают немцам, что такое ад... Очень хорошо!
Послал статью в «Известия» о боях на Неве.
К одиннадцати часам в театр. Там идет лихорадочная работа. Хотят до нашего отъезда показать максимум. С. К. не выходит из театра. Показали прогон первого и второго актов. Это в темпе, остро, весело, а второй акт довел до слез. Пьеса возьмет. Ряд замечаний исполнителям. За месяц они отшлифуют роли. Я уверен.
Мысли о войне. Как отзываются все наши трудности, некоторые промахи, недочеты! Все суммируется и жестоко дает себя знать. Но будем упорны! В этом путь к победе! Мы бьемся честно, никто нас не посмеет упрекнуть.
С восьми до двенадцати вечера - с С.К. у В. Инбер. Она работает, держится, хотя ей трудно. «Тяжко, но встряхнешься и работаешь. Так хочется дожить, все увидеть, когда кончится война...» Инбер пишет последние главы поэмы («Пулковский меридиан»).
В абсолютно сырой, тепловатой тьме шли домой. Забыл взять фонарик. Идем на ощупь. Какие-то крики. Дежурные МПВО - женщины - у ворот...
Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год:
2 октября.
Йошкар-Ола. Увяз в биографии Ньютона. Интересно, пожалуй, никому не нужно и почти механическая работа. Если так потрошить архив и всякие случайные материалы о человеках, то можно создать колоссальную псевдонауку. Людям, очевидно, надо падать, умирать, как осенним листьям, а на их месте должно вырастать совсем новое. Память, история - «полезное орудие производства» и только, во всяком случае, с биологической точки зрения. А мы пользуемся отбросами и смакуем их.
На фронте вот уже недели две: бои под Сталинградом и Моздоком. Приближается зима.
Тимофей Лядский, 29 лет, лётчик, пилот Ил-2, Москва:
2 октября.
Сегодня пишу последний раз в эту тетрадь. Оставляю ее в Люберцах. Она принадлежит тебе, моя дорогая Груня. Правда, в записях ничего особенного нет: описал то, что видел, пережил. Помни меня, пока будешь жива. Я принес тебе много невзгод. Свою вину искуплю, если суждено будет остаться в живых.
Сегодня приехал в Москву за орденом. И вот заглянул на полчаса в твой бывший дом, Груняша, и делаю очередную дневниковую запись. Завтра опять улетаю на фронт. Возможно, тетради, подобной этой, ты уже не получишь...
Обещаю соблюдать осторожность, но буду мстить извергам.
Я все время воевал под Ржевом. Сейчас, наверное, поеду опять туда же или под Ленинград.
Вот на сегодняшний день мой путь в авиации.
Август 1935 года, город Энгельс - военная авиационная школа.
Февраль 1939 года, Красноярск - инструктор летной школы.
Май 1939 года. Эта школа переезжает в Новосибирск (местечко Бердск).
Январь 1940 года - Балашовская школа.
Январь 1941 года, Кременчуг - школа бомбардиров.
Август 1941 года. Школа переехала в Актюбинск.
Ноябрь 1941 года - ст. Урсатьевская.
Апрель 1942 года - Верея (зап. Москвы).
24 мая 1942 года - Кинель-Черкассы (завод Ил-2).
30 июня, Куйбышев (Кряж). Обучение на Ил-2.
1 октября мне и двум капитанам объявили, что можем ехать в Москву получать ордена. До Дмитрова отвезли на машине, далее на поезде. В нем я встретил девчонку, которая ехала в Томилино и подсказала дорогу до Люберец. И вот я здесь.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Казахстан:
2 октября.
Наша комната похожа на келью. И впрямь, мы как отшельники. Утром - работа над «Историей А[кадемии] н[аук]», после обеда прогулка в лес, вечером чтение. Кругом горы, леса, озера, а за ними бескрайние степи...
Ни с кем не сближаемся, но и не отдаляемся. Я уже отмечал, что мои попытки вести беседу с некоторыми академиками не удались мне: слишком много «быта», болотного, вонючего, оказалось в них. И соприкасаюсь с другими только поклонами около радио в столовой или при встречах в коридоре, или на дороге. Люди кругом меня очень испуганные, нервно-напряженные. Одна мысль у них - когда же кончится война? Не то, что будет с родиной, вообще с людьми, а когда можно будет отсюда уехать, начать снова жить по-прежнему. У всех теперь это прежнее - какой-то «золотой век» в прошлом. Грустно, что я не чувствую себя бодрым и добрым. Мне неспокойно здесь, однообразно и мучительно от оторванности от всего - от своего Архива, от своего круга занятий, наконец, от страны. В Ленинграде было очень тяжело, но я был пассивный герой, а здесь - ничто...
Выбегаю вместе с другими в 9 час. (в 6 час. по московскому времени) слушать последние новости по радио. А сегодня, как нарочно, оно «перестало вещать» в тот самый момент, когда диктор начал свое сообщение. Так мы не знаем здесь, что творится в мире. Едим, спим... Некоторые, в том числе я и М. Ф., работаем. Но мы выбиты из колеи, мы «ни то ни се». И мне трудно найти стиль моих записок в новых условиях. Прерывать их мне не хочется.