20 сентября 1942-го года
в стихах
Стихи из радиообращения Ольги Берггольц 20 сентября 1942 года в блокадном Ленинграде:
Немыслимо трудные дни переживаем сейчас мы все...
Печаль войны все тяжелей, все глубже.
Все горестней в моем родном краю...
Бывает, спросишь собственную душу:
- Ну, как ты, что? -
И слышишь: - Устаю... -
Но не вини за горькое признанье
души своей - и не смущайся, нет!
Она такое приняла страданье
за этот год, что хватит на сто лет
Такое испытанье ей досталось,
что, будь она не русскою душой, -
ее давно бы насмерть искромсало
отчаяньем, неверием, тоской...
Но только вспомни - вспомни сорок первый:
свирепо, страшно двигался фашист,
а разве - хоть на миг - ослабла вера
не на словах, а в глубине души?
Нет! Боль и стыд нежданных поражений
твоя душа сполна перенесла
и на путях печальных отступлений
невиданную твердость обрела.
...И вот - опять...
О, сводки с юга утром!
Как будто бы клещами сердце рвут...
Почти с молитвой смотришь в репродуктор:
- Скажи, что Грозного не отдадут!
Скажи, скажи, что снова стала нашей
Кубань, Ростов и пламенный Донбасс!
Скажи, что англичане от Ламанша
рванулись на Германию сейчас! -
Но, как полынью, горем сводки дышат.
Встань и скажи себе, с трудом дыша:
- Ты, может быть, еще не то услышишь
и все должна перенести, душа.
Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах?
Все так! Но вот сейчас, наедине,
не людям - мне клянись, что не устанешь,
пока твое Отечество в огне.
Ты русская - дыханьем, кровью, думой.
В тебе соединились не вчера
мужицкое терпенье Аввакума
и царская неистовость Петра.
Так не желай и не проси пощады
и все прими, что будет, не забыв
ни зимнего терзанья Ленинграда,
ни горькой севастопольской судьбы.
Такая, отграненная упорством,
твоя душа нужна твоей земле...
Единоборство?
Пусть единоборство!
Мужайся, стой, крепись и - одолей!
И еще я прочту стихотворение о русской девушке Ольге Селезневой, угнанной немцами в Германию...
Я хочу говорить с тобою
о тяжелой нашей вине,
так, чтоб больше не знать покоя
ни тебе, товарищ, ни мне.
Я хочу говорить недолго:
мне мерещится все больней
Ольга, русская девушка Ольга...
Ты, наверное, знаешь о ней.
На немецкой земле на проклятой
в подлом рабстве томится она.
Это наша вина, солдаты,
это наша с вами вина.
Точно образ моей отчизны,
иссеченной, усталой, больной,
вся - страдание, вся - укоризна, -
так встает она предо мной.
Ты ли пела, певучая? Ты ли
проходила, светлее луча?
Только слезы теперь застыли
в помутневших твоих очах.
Я гляжу на нее, немея,
но молчать уже не могу.
Что мы сделали? Как мы смели
пол-России отдать врагу?
Как мы смели ее оставить
на грабеж и позор - одну?!
Нет, товарищ, молчи о славе,
если сестры твои в плену.
Я затем говорю с тобою
о тяжелой такой вине,
чтоб не знать ни минуты покоя
ни тебе, товарищ, ни мне.
Чтобы стыдно было и больно,
чтоб забыть о себе - пока
плачет русская девушка Ольга
у германского кулака.
***
Я не знаю, что на свете проще?
Глушь да топь, коряги да пеньки.
Старая березовая роща,
Редкий лес на берегу реки.
Капельки осеннего тумана
По стволам текут ручьями слез.
Серый волк царевича Ивана
По таким местам, видать, и вез.
Ты родись тут Муромцем Илюшей,
Ляг на мох и тридцать лет лежи.
Песни пой, грибы ищи да слушай,
Как в сухой траве шуршат ужи.
На сто верст кругом одно и то же:
Глушь да топь, чижи да дикий хмель.
Отчего ж нам этот край дороже
Всех заморских сказочных земель?
20 сентября 1942, Дмитрий Кедрин.
В ТРАВАХ
Как обычно и нынче: ромашки, камушки, мошки,
и в нагретой траве по-зверьковому вновь притулись ты.
Стрекулистов стрекочут в гетры обутые ножки:
то кузнечики скачут, как англичане-туристы.
Расперло, распарило травы. Кипят облака! Но какая
прекрасная жаркая каша! Хлебай же ее до отвалу,
душа, и, бездумью и лени опять потакая,
пойми, что тебя никогда и нигде не бывало.
Ну а как же хлебать, если нету ни ложки, ни плошки?
И зренья дорожка бежит, шевеля стебельками,
в тропических дебрях. Ромашки, камушки, мошки,
и жук опрокинутый сучит по-детски ногами.
20 сентября 1942 - 1962, Сергей Петров.
Стихи из радиообращения Ольги Берггольц 20 сентября 1942 года в блокадном Ленинграде:
Немыслимо трудные дни переживаем сейчас мы все...
Печаль войны все тяжелей, все глубже.
Все горестней в моем родном краю...
Бывает, спросишь собственную душу:
- Ну, как ты, что? -
И слышишь: - Устаю... -
Но не вини за горькое признанье
души своей - и не смущайся, нет!
Она такое приняла страданье
за этот год, что хватит на сто лет
Такое испытанье ей досталось,
что, будь она не русскою душой, -
ее давно бы насмерть искромсало
отчаяньем, неверием, тоской...
Но только вспомни - вспомни сорок первый:
свирепо, страшно двигался фашист,
а разве - хоть на миг - ослабла вера
не на словах, а в глубине души?
Нет! Боль и стыд нежданных поражений
твоя душа сполна перенесла
и на путях печальных отступлений
невиданную твердость обрела.
...И вот - опять...
О, сводки с юга утром!
Как будто бы клещами сердце рвут...
Почти с молитвой смотришь в репродуктор:
- Скажи, что Грозного не отдадут!
Скажи, скажи, что снова стала нашей
Кубань, Ростов и пламенный Донбасс!
Скажи, что англичане от Ламанша
рванулись на Германию сейчас! -
Но, как полынью, горем сводки дышат.
Встань и скажи себе, с трудом дыша:
- Ты, может быть, еще не то услышишь
и все должна перенести, душа.
Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах?
Все так! Но вот сейчас, наедине,
не людям - мне клянись, что не устанешь,
пока твое Отечество в огне.
Ты русская - дыханьем, кровью, думой.
В тебе соединились не вчера
мужицкое терпенье Аввакума
и царская неистовость Петра.
Так не желай и не проси пощады
и все прими, что будет, не забыв
ни зимнего терзанья Ленинграда,
ни горькой севастопольской судьбы.
Такая, отграненная упорством,
твоя душа нужна твоей земле...
Единоборство?
Пусть единоборство!
Мужайся, стой, крепись и - одолей!
И еще я прочту стихотворение о русской девушке Ольге Селезневой, угнанной немцами в Германию...
Я хочу говорить с тобою
о тяжелой нашей вине,
так, чтоб больше не знать покоя
ни тебе, товарищ, ни мне.
Я хочу говорить недолго:
мне мерещится все больней
Ольга, русская девушка Ольга...
Ты, наверное, знаешь о ней.
На немецкой земле на проклятой
в подлом рабстве томится она.
Это наша вина, солдаты,
это наша с вами вина.
Точно образ моей отчизны,
иссеченной, усталой, больной,
вся - страдание, вся - укоризна, -
так встает она предо мной.
Ты ли пела, певучая? Ты ли
проходила, светлее луча?
Только слезы теперь застыли
в помутневших твоих очах.
Я гляжу на нее, немея,
но молчать уже не могу.
Что мы сделали? Как мы смели
пол-России отдать врагу?
Как мы смели ее оставить
на грабеж и позор - одну?!
Нет, товарищ, молчи о славе,
если сестры твои в плену.
Я затем говорю с тобою
о тяжелой такой вине,
чтоб не знать ни минуты покоя
ни тебе, товарищ, ни мне.
Чтобы стыдно было и больно,
чтоб забыть о себе - пока
плачет русская девушка Ольга
у германского кулака.
***
Я не знаю, что на свете проще?
Глушь да топь, коряги да пеньки.
Старая березовая роща,
Редкий лес на берегу реки.
Капельки осеннего тумана
По стволам текут ручьями слез.
Серый волк царевича Ивана
По таким местам, видать, и вез.
Ты родись тут Муромцем Илюшей,
Ляг на мох и тридцать лет лежи.
Песни пой, грибы ищи да слушай,
Как в сухой траве шуршат ужи.
На сто верст кругом одно и то же:
Глушь да топь, чижи да дикий хмель.
Отчего ж нам этот край дороже
Всех заморских сказочных земель?
20 сентября 1942, Дмитрий Кедрин.
В ТРАВАХ
Как обычно и нынче: ромашки, камушки, мошки,
и в нагретой траве по-зверьковому вновь притулись ты.
Стрекулистов стрекочут в гетры обутые ножки:
то кузнечики скачут, как англичане-туристы.
Расперло, распарило травы. Кипят облака! Но какая
прекрасная жаркая каша! Хлебай же ее до отвалу,
душа, и, бездумью и лени опять потакая,
пойми, что тебя никогда и нигде не бывало.
Ну а как же хлебать, если нету ни ложки, ни плошки?
И зренья дорожка бежит, шевеля стебельками,
в тропических дебрях. Ромашки, камушки, мошки,
и жук опрокинутый сучит по-детски ногами.
20 сентября 1942 - 1962, Сергей Петров.