в дневниках
Мартин Штеглих (1915 - 1997), 27 лет, обер-лейтенант Вермахта, командир роты, Новгородская область, Демянский котел.
12 сентября.
На часах 1:35, значит, наступило 13 сентября 1942. Только что попрощался с одним из раненых. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» - это прямо про его ранение. И так у нас уже много дней подряд - прямо, серия какая-то. Да плюс еще выбывают заболевшие.
А часовых выставлять надо везде, несмотря на то, что числом нас все меньше. Эти вечные расчеты и подсчеты каждого солдата меня ужасно допекли. Не хочу быть неправильно понятым. Пожалуй, только зная, как негусто заполнена личным составом наша передовая, можно по-настоящему прочувствовать все наше положение. Резервы? Ни одного солдата! Но ведь в таком положении мы уже как год, с тех пор как добрались до Валдайской возвышенности. Что ж, думаю, наступят все же и другие времена. Мы еще посмеемся над собой нынешними!
Штих умер сегодня утром, не приходя в сознание.
Сегодня меня известили, что завтра к нам прибывает взвод роты пропаганды с аппаратурой для киносъемки. Наконец-то! Завтра наступит кульминация наших «Лунёвских военно-спортивных игр». Текст сценария по большей части замечательный. Кроме того, начальство поинтересовалось, когда мне хотелось бы съездить в отпуск. Ну, с этим я хотел бы пока повременить.
Васёна, 21 год, выпускница разведшколы в Москве, диверсант, партизанка, Белоруссия:
12 сентября.
Сегодня мстили за погибших товарищей. Сожгли Ставище дотла. Население все от мала до велика расстреляли. Разгромили полустанок Деревцы. Двоих полицейских взяли в плен. Гришин, Романов и Граф резали их. Мучительнее их смерти вряд ли можно будет увидеть.
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда им. Сталина в большом партизанском соединении, воевавшем в Черниговской области Украины и в Белоруссии:
12 сентября.
В 8.30 раздалась канонада с артиллерии. Через 10 мин[ут] выяснилось, что засада сталинцев встретила шедшего с Сидорович[ей] противника. Передовое охранение с 19 чел[овеками] засада пропустила на правый фланг, а колонна в это время подошла к левому флангу.
И так до 30 чел[овек] убили и многих ранили. С нашей стороны ранены медработник Валя и пулеметчик т[ов]. Широков.
В 12.30 немцы, видимо, решили зайти в тыл нашей засаде и набрели на оборону кировцев и ворошиловцев. Переменный бой длился до вечера. Я с нач[альником] штаба все время находился на [линии] обороны своих рот. Когда я был в 1-й роте, третья вела огонь по колонне немцев, шедших во фланг кировцам. Когда я спросил, где эти немцы, мне ответили неопределенно.
Я предложил проверить место, где шел противник. В этой проверке участвовал и я сам. Оказалось, что группа немцев и националистов лежала в 20 метрах от штаба р[о]-ты в густой заросли. Подлез на расстоянии 5 метров, я вцелил в голову одному националисту Козлову B.C. с пистолета. Политрук роты т[ов]… убил двоих, всего убили 5. Дал приказ кировцам и ворошиловцам проверить поле боя. Они ринулись в атаку. Немцы и националисты бежали без оглядки 1,5 км. На этом кончилась война. После того как их выгнали из лесу, началась артиллерийская стрельба по нашей обороне. 4 снаряда сделали перелет и угодили по нашей колонне, которая отходила на другое место, а остальные ложились в расположении 1-й и II-роты.
Осколками снарядов ранены комиссар отряда В.Е. Еременко, к[оманди]р первой роты тов. Решетько и боец Хумекало. Легко ранен в руку к[оманди]р Кировского отряда т[ов]. Николенко. И вот случай! Комиссар зашел в первую роту после войны, когда был дан приказ сняться с обороны. Он решил зайти и забрать с собой роту, чтобы она не блудила по пути к новому месту. В это время снаряд разрывается в воздухе, и осколком ранено троих, в т[ом] ч[исле] В.Е. Еременко.
Этот день обошелся немцам дорого, они недосчитаются не менее 50 чел[овек], и думаю, что в лес будут ходить не с такой уж охотой. Они думали, что здесь собрались «тюха да матюха и калупай с братом». Они рассказывают населению, что «в этом лесу находится 500 чел[овек] жидов и цыган, но такие вредные, что не тикают». Да, эти «цыгане» не только не «тикают», но и идут в атаку, гонят немцев без оглядки, делают засады и смело бросаются на превосходящие силы противника.
От старого места отъехали 3 км и остановились. Обед варили ночью, пообедали к 24.00.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
12 сентября.
...Сдан мой родной Новороссийск. Ожесточенные бои у Моздока. Атаки гвардейских частей в районе Синявино - на помощь Ленинграду.
Ждем литературного боя. Я внутренне спокоен, последние штрихи, дополнения и пр.
Приехали на читку. Фойе театра... На столе красное сукно... Зеленые лампы... Присутствуют: член Военного совета КБФ, секретарь горкома, пресса, актив труппы.
Прочел пьесу. Началось обсуждение... Молчание и выжидание. Ответственные лица, Н. Пельцер, Н. Тихонов, ведущие артисты высказались определенно положительно: «есть новое», «синтетично», «талантливо», «это наше», «расцеловать за роли» и т. д.
Деловое обсуждение в Пубалте назначено на 14 сентября и 15-го - снова в театре.
Усталость... А в 6 часов надо ехать на доклад в лекторий.
Нами брошен новый десант через Неву; взята Московская Дубровка. На переправе действуют моряки. Между фронтами менее десяти километров. Неужели мы накануне прорыва кольца?
Большая честь в эти дни написать пьесу. В ней есть перегрузки, нужны подчистки, дорисовки, но в целом это будет оригинальный синтетический спектакль.
В 6 часов поехал в Ленинградский лекторий. Сделал доклад...
Жестокие бои у Синявино: перебито до шести тысяч фашистов. Они предпринимают контратаки, чтобы не дать прорвать блокаду Ленинграда...
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Казахстан
12 сентября.
Утром в белой столовой с волнением слушали радиопередачу. Наши войска оставили Новороссийск. Академики Кржижановский, Бернштейн и другие опустили головы... Узнал о смерти Ухтомского, последнего, остававшегося в Ленинграде академика. Все мои сведения теперь отрывочны и случайны, неинтересны.
А. С. Орлов рассказывал мне о жизни академической среды в Боровом. Гнусная жизнь - склоки, сплетни, скандалы, обиды, заносчивость, зазнайство. Все это не для истории Академии наук. И сам А. С. О. не лучше. Чувствую страшную оторванность и одиночество. И кругом непривычные горы и камни.
Мира (Мария-Цецилия) Мендельсон-Прокофьева, 27 лет, Алма-Ата(?):
12 сентября.
Сережа начал писать Сонату для флейты и фортепиано. У него в записной книжке есть уже почти весь тематический материал.
Эти дни Сережа работает над кантатой «Баллада о мальчике, оставшемся неизвестным», которая значительно подвинулась. Текст Антокольского. Баллада была напечатана в «Литературной газете», и, познакомившись с нею еще во время пребывания в Тбилиси, Сережа решил писать кантату. Помимо этого, он занят тремя пьесами для фортепиано из цикла, состоящего из шести пьес, заказанного ему Комитетом по делам искусств. Он очень доволен темой, которую сочинил для кантаты. Это победная тема, появляющаяся в тот момент, когда мальчик бросает гранату во вражеский автомобиль. Сказал, что иная тема долго не появляется, а тут «в две минуты - и “прыс”, прыснуло сразу, - будет звучать громогласно в оркестре и хорошо венчать кантату».
Вчера вечером я зашла к соседям. Было около восьми часов. Заговорилась и вернулась около одиннадцати. Сережик начал говорить, что вот вышла и ничего ему не сказала, ушла на столько времени, вот теперь и он так будет делать и завтра же уйдет тоже. Говорил он это несерьезно, и мне было тепло от его слов. Действительно, как будто долго-долго не виделись. Родной мой! Меня и не тянет никуда уходить; я дорожу каждой секундой, чтобы быть с ним, вспоминая, как я ждала его.
Кинорежиссер Рошаль говорил с Сережей о музыке к фильму о Джамбуле.
Сергей Михайлович взял либретто «Войны и мира», чтобы подумать о возможных изменениях в опере.
Примечание.
Павел Антокольский
БАЛЛАДА О МАЛЬЧИКЕ, ОСТАВШЕМСЯ НЕИЗВЕСТНЫМ
В ту ночь их части штурмовые вошли
в советский город Б.
И там прокаркали впервые «хайль Гитлер!»
в стихнувшей стрельбе.
Входили вражеские части, плечо к плечу,
ружье к ружью.
Спешила рвань к чужому счастью,
к чужому хлебу и жилью.
Они прошли по грязи грузно, за манекеном манекен.
А этот мальчик был не узнан,
не заподозрен был никем,
Веселый мальчик в серой кепке. Его приметы:
смуглый, крепкий.
Не знает кто-нибудь из вас, погиб ли он, где он сейчас?
Пробрался утром он к квартире и видит:
дверь не заперта.
И сразу тихо стало в мире, сплошная сразу пустота.
Мать и сестра лежали рядом. Обеих немец приволок.
Смотрела мать стеклянным взглядом
в потрескавшийся потолок.
Они лежали, будто бревна, - две женщины,
сестра и мать.
И он стоял, дыша неровно, и разучился понимать
Потом он разучился плакать и зубы сжал,
но весь дрожал.
И той же ночью в дождь и слякоть
куда-то за город бежал,
Без хлеба, в майке, в серой кепке. Его приметы:
смуглый, крепкий.
Из вас не знает кто-нибудь,
куда он мог направить путь?
Он знал одно: разбито детство,
сломалось детство пополам.
И шел, не смея оглядеться,
по страшным вражеским тылам,
По тихим, вымершим колхозам,
где пахло смертью и навозом,
Вдоль речек, тронутых морозом,
и по некошеным полям.
Он находил везде дорогу, и шел вперед, и шел вперед.
И осень с ним шагала в ногу и возмужала в свой черед.
Она, как сказка, шла е ним рядом,
чтобы его следы заместь,
Смотрела вдаль недетским взглядом, неотвратимая,
как месть.
Так шел он, в майке, в серой кепке. Его приметы:
смуглый, крепкий.
Из вас не знает кто-нибудь,
куда он мог направить путь?
Когда фашисты покидали пустой,
сожженный город Б.,
Уже за мглистой снежной далью расплата
слышалась в пальбе.
И мальчик раньше всех, как надо, вернулся в город
свой родной
Вернулся он домой с гранатой.Он ей доверился одной.
Он был фашистами не узнан, не заподозрен был
никем.
Следил он, как по снегу грузно, за манекеном
манекен,
Уходят вражеские части, ползет по швам
железный ад;
Видать, не впрок чужое счастье,
не легок будет путь назад.
Их тягачи, и мотоциклы, и танки, полные тряпья,
Ползли назад. В нем все затихло.
Он ждал, минуту торопя.
А тягачи неутомимо спасали, что могли спасти.
Но он не взвел гранаты. Мимо! Не в этих.
Надо цель найти.
Он всматривался, твердо зная в лицо
мишень свою: 88.
Где же машина та штабная, что мчится всем
наперерез?
Всегда сверкающая лаком, кривым отмеченная
знаком,
С гудком певучим, с полным баком,
франтиха фронта «мерседес»?
Она прошла крутым виражем,
кренясь и шинами визжа, -
Машина та, с начальством вражьим, опухшим,
словно с кутежа.
И мальчик подбежал и с ходу гранату в стекла им
швырнул.
И вырвавшийся на свободу огонь из стекол полыхнул.
Два офицера с генералом, краса полка, штурмовики,
Шарахнулись в квадрате алом, разорванные на куски.
А где же мальчик в серой кепке? Его приметы-
смуглый, крепкий.
Не знает кто-нибудь из вас, погиб ли он,
где он сейчас?
Не знаю, был ли мальчик взорван. Молчит о нем
кровавый снег.
Ребят на белом свете прорва - не перечтешь,
не вспомнишь всех.
Но сказка о ребенке смелом шла по тылам
и по фронтам,
Написанная наспех мелом, вдруг возникала тут и там.
Пусть объяснит она сама нам,
как он остался безымянным.
За дымом фронта, за туманом шла сказка
по его следам.
Пятнадцать лет ему, иль десять, иль, может,
меньше десяти,
Его фашистам не повесить, не опознать и не найти.
То к партизанам он пристанет,
то, ночью рельсы развинтив,
С пургой в два голоса затянет ее пронзительный
мотив.
Он возмужает понемногу, что делать дальше
разберет.
А сказка с ним шагает в ногу и возмужает
в свой черед.
Она идет все время рядом, поет,
и в землю бьет прикладом,
И смотрит вдаль недетским взглядом,
и гонит мстителя вперед.
1942
Click to view