В день рождения Бориса Рыжего (1974 - 2001)
моя подборка стихов поэта
***
Где-то там далеко, где слоняются запахи леса,
где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр…
Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство,
заломив локоточки за рыжие головы звезд,
там луна, не лесная, моя, по осенним полянам
мечется, тая в полу-
ночном серебре…
Где я - отблеск луны в бледно-си…
в бледно-синем тумане,
где я - жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.
1992
Ниже все стихи 1997-го года
***
Там вечером Есенина читали,
портвейн глушили, в домино играли.
А участковый милиционер
снимал фуражку и садился рядом
и пил вино, поскольку не был гадом.
Восьмидесятый год. СССР.
Тот скверик возле Мясокомбината
я помню, и напоминать не надо.
Мне через месяц в школу, а пока
мне нужен свет и воздух. Вечер. Лето.
«Купи себе марожнова». Монета
в руке моей, во взоре - облака.
«Спасиба». И пошел, не оглянулся.
Семнадцать лет прошло, и я вернулся -
ни света и ни воздуха. Зато
остался скверик. Где же вы, ребята,
теперь? На фоне Мясокомбината
я поднимаю воротник пальто.
И мыслю я: в году восьмидесятом
вы жили хорошо, ругались матом,
Есенина ценили и вино.
А умерев, вы превратились в тени.
В моей душе еще живет Есенин,
СССР, разруха, домино.
***
Вот дворик крохотный в провинции печальной,
где возмужали мы с тобою, тень моя,
откуда съехали - ты помнишь день прощальный? -
я вспоминал его дыханье затая.
Мир не меняется - о тень! - тут все как было:
дома хрущевские, большие тополя,
пушинки кружатся - коль вам уже хватило,
пусть будет пухом вам огромная земля.
Под этим тополем я целовал ладони,
да, не красавице, но из последних сил,
летело белое на темно-синем фоне
по небу облако, а я ее любил.
Мир не меняется, а нам какое дело,
что не меняется, что жив еще сосед,
ведь я любил ее, а облако летело,
но нету облака - и мне спасенья нет.
***
До утра читали Блока,
Говорили зло, жестоко.
Залетал в окошко снег
с неба синего как море.
Тот, со шрамом, Рыжий Боря.
Этот - Дозморов Олег -
филолóг, развратник, Дельвиг,
с виду умница, бездельник.
Первый - жлоб и скандалист,
бабник, пьяница, зануда.
Боже мой, какое чудо
Блок, как мил, мой друг, как чист.
Говорили, пили, ели.
стоп, да кто мы в самом деле?
Может, девочек позвать?
Двух прелестниц ненаглядных
в чистых платьицах нарядных,
двух москвичек, твою мать.
Перед смертью вспомню это,
как стояли два поэта
у открытого окна:
утро, молодость, усталость.
И с рассветом просыпалась
вся огромная страна.
* * *
Был городок предельно мал,
проспект был листьями застелен.
Какой-то Пушкин или Ленин
на фоне осени стоял
совсем один, как гость случайный,
задумчивый, но не печальный.
...Как однотипны города
горнорабочего Урала.
Двух слов, наверно, не сказала,
и мы расстались навсегда,
и я уехал одинокий,
ожесточенный, не жестокий.
В таком же городе другом,
где тоже Пушкин или Ленин
исписан матом, и забелен
тот мат белилами потом,
проездом был я две недели,
один, как призрак, жил без цели.
Как будто раздвоился мир
и расстоянье беспредельно
меж нами, словно параллельно
мы существуем: щелок, дыр,
лазеек нет, есть только осень,
чей взор безумен и несносен.
Вот та же улица, вот дом
до неприличия похожий,
и у прохожих те же рожи
- в таком же городе другом -
я не заплачу, но замечу,
что никогда тебя не встречу.
***
«В белом поле был пепельный бал...» -
вслух читал, у гостей напиваясь,
перед сном как молитву шептал,
а теперь и не вспомнить, признаюсь.
Над великой рекой постою,
где алеет закат догорая.
Вы вошли слишком просто в мою
жизнь - играючи и умирая.
Навязали свои дневники,
письма, комплексы, ветви сирени.
За моею спиной у реки
вы толпитесь, печальные тени.
Уходите, вы слышите гул -
вроде грохота, грома, раската.
Может быть, и меня полоснул
тонким лезвием лучик заката.
Не один еще юный кретин
вам доверит грошовое горе.
Вот и все, я побуду один,
Александр, Иннокентий, Георгий.
***
«Как в жизни падал, как вставал,
как вовсе умирал для света».
- он это в тридцать написал,
а в сорок кончилось все это.
И тридцать лет сплошная тьма
в конце которой смерть от тифа.
И ученик «Не дай с ума
сойти мне, Бог...» черкнет брезгливо.
А через много-много лет
посредственный, но бесконечно
начитанный кивнет поэт:
да, Батюшков! да-да, конечно!
***
Старик над картою и я
над чертежом в осеннем свете -
вот грустный снимок бытия
двух тел в служебном кабинете.
Ему за восемьдесят лет.
Мне двадцать два, и стол мой ближе
к окну, и в целом мире нет
людей печальнее и ближе.
Когда уборщица зайдет,
мы оба поднимаем ноги
и две минуты напролет
сидим, печальные, как боги.
Он глуховат, коснусь руки:
- Окно открыть? - Вы правы, душно.
От смерти равно далеки
и к жизни равно равнодушны.
1997
***
Где-то там далеко, где слоняются запахи леса,
где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр…
Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство,
заломив локоточки за рыжие головы звезд,
там луна, не лесная, моя, по осенним полянам
мечется, тая в полу-
ночном серебре…
Где я - отблеск луны в бледно-си…
в бледно-синем тумане,
где я - жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.
1992
Ниже все стихи 1997-го года
***
Там вечером Есенина читали,
портвейн глушили, в домино играли.
А участковый милиционер
снимал фуражку и садился рядом
и пил вино, поскольку не был гадом.
Восьмидесятый год. СССР.
Тот скверик возле Мясокомбината
я помню, и напоминать не надо.
Мне через месяц в школу, а пока
мне нужен свет и воздух. Вечер. Лето.
«Купи себе марожнова». Монета
в руке моей, во взоре - облака.
«Спасиба». И пошел, не оглянулся.
Семнадцать лет прошло, и я вернулся -
ни света и ни воздуха. Зато
остался скверик. Где же вы, ребята,
теперь? На фоне Мясокомбината
я поднимаю воротник пальто.
И мыслю я: в году восьмидесятом
вы жили хорошо, ругались матом,
Есенина ценили и вино.
А умерев, вы превратились в тени.
В моей душе еще живет Есенин,
СССР, разруха, домино.
***
Вот дворик крохотный в провинции печальной,
где возмужали мы с тобою, тень моя,
откуда съехали - ты помнишь день прощальный? -
я вспоминал его дыханье затая.
Мир не меняется - о тень! - тут все как было:
дома хрущевские, большие тополя,
пушинки кружатся - коль вам уже хватило,
пусть будет пухом вам огромная земля.
Под этим тополем я целовал ладони,
да, не красавице, но из последних сил,
летело белое на темно-синем фоне
по небу облако, а я ее любил.
Мир не меняется, а нам какое дело,
что не меняется, что жив еще сосед,
ведь я любил ее, а облако летело,
но нету облака - и мне спасенья нет.
***
До утра читали Блока,
Говорили зло, жестоко.
Залетал в окошко снег
с неба синего как море.
Тот, со шрамом, Рыжий Боря.
Этот - Дозморов Олег -
филолóг, развратник, Дельвиг,
с виду умница, бездельник.
Первый - жлоб и скандалист,
бабник, пьяница, зануда.
Боже мой, какое чудо
Блок, как мил, мой друг, как чист.
Говорили, пили, ели.
стоп, да кто мы в самом деле?
Может, девочек позвать?
Двух прелестниц ненаглядных
в чистых платьицах нарядных,
двух москвичек, твою мать.
Перед смертью вспомню это,
как стояли два поэта
у открытого окна:
утро, молодость, усталость.
И с рассветом просыпалась
вся огромная страна.
* * *
Был городок предельно мал,
проспект был листьями застелен.
Какой-то Пушкин или Ленин
на фоне осени стоял
совсем один, как гость случайный,
задумчивый, но не печальный.
...Как однотипны города
горнорабочего Урала.
Двух слов, наверно, не сказала,
и мы расстались навсегда,
и я уехал одинокий,
ожесточенный, не жестокий.
В таком же городе другом,
где тоже Пушкин или Ленин
исписан матом, и забелен
тот мат белилами потом,
проездом был я две недели,
один, как призрак, жил без цели.
Как будто раздвоился мир
и расстоянье беспредельно
меж нами, словно параллельно
мы существуем: щелок, дыр,
лазеек нет, есть только осень,
чей взор безумен и несносен.
Вот та же улица, вот дом
до неприличия похожий,
и у прохожих те же рожи
- в таком же городе другом -
я не заплачу, но замечу,
что никогда тебя не встречу.
***
«В белом поле был пепельный бал...» -
вслух читал, у гостей напиваясь,
перед сном как молитву шептал,
а теперь и не вспомнить, признаюсь.
Над великой рекой постою,
где алеет закат догорая.
Вы вошли слишком просто в мою
жизнь - играючи и умирая.
Навязали свои дневники,
письма, комплексы, ветви сирени.
За моею спиной у реки
вы толпитесь, печальные тени.
Уходите, вы слышите гул -
вроде грохота, грома, раската.
Может быть, и меня полоснул
тонким лезвием лучик заката.
Не один еще юный кретин
вам доверит грошовое горе.
Вот и все, я побуду один,
Александр, Иннокентий, Георгий.
***
«Как в жизни падал, как вставал,
как вовсе умирал для света».
- он это в тридцать написал,
а в сорок кончилось все это.
И тридцать лет сплошная тьма
в конце которой смерть от тифа.
И ученик «Не дай с ума
сойти мне, Бог...» черкнет брезгливо.
А через много-много лет
посредственный, но бесконечно
начитанный кивнет поэт:
да, Батюшков! да-да, конечно!
***
Старик над картою и я
над чертежом в осеннем свете -
вот грустный снимок бытия
двух тел в служебном кабинете.
Ему за восемьдесят лет.
Мне двадцать два, и стол мой ближе
к окну, и в целом мире нет
людей печальнее и ближе.
Когда уборщица зайдет,
мы оба поднимаем ноги
и две минуты напролет
сидим, печальные, как боги.
Он глуховат, коснусь руки:
- Окно открыть? - Вы правы, душно.
От смерти равно далеки
и к жизни равно равнодушны.
1997