17 августа 1917-го
в дневниках
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
17 августа. Четверг. С понедельника не писала. Бронхит. А погода стоит теплая, еще летняя. Надо бы скорее на нашу дачу ехать, последние дни. Но уж очень и здесь заварено, как-то уехать трудно. Дача, положим, недалеко (около той же Сиверской, где нас "постигла" война) в имении князя Витгенштейна. Газеты - в тот же день, имеется телефон, прекрасный дом. Разрыва с Петербургом как будто и нет, - как я люблю старинные парки осенью! - а все же и отсюда не оторвешься. Сиверская мне напоминает "беду войны", только теперешняя дача называется как-то пророчески-современно "Красная Дача"... (Она и в самом деле вся красная).
А что случилось?
Борис бывал все дни. В том же состоянии ожиданья.
Московское Сов. развертывалось приблизительно так, как мы ожидали. П-во "говорило" о своей силе, но силы ни малейшей не чувствовалось. Трагическое лицо Керенского я точно видела отсюда...
Вчера Борис сидел недолго.
Был последний вечер неизвестности - утром сегодня, 17-го, ожидался из Москвы Керенский.
Борис обещал известить нас мгновенно по выяснении чего-нибудь.
И сегодня, часу в седьмом - телефон. Ротмистр Миронович. Сообщает мне, "по поручению управляющего военным ведомством", что "отставка признана невозможной", он остается.
Прекрасно.
А около восьми, перед ужином, является и сам Борис. Вот, что он рассказывает.
К Керенскому, когда он нынче утром приехал, пошли с докладом Якубович и Туманов. Очень долго и, по видимости, бесплодно, с ним разговаривали. Он - ни с чем не соглашается. Филоненку ни за что не хочет оставить. (Тут же и телогрей его Барановский; он тоже за Савинкова, хотя и робеет). Каждый раз, когда Туманов и Якубович предлагали вызвать самого Савинкова, - Керенский делал вид, что не слышит, хватался за что ни попадя на столе, за газету, за ключ... обыкновенная его манера. Отставку Савинкова, которую они опять ему преподнесли, (для "резолюции", что ли? Неужели ту, исчерченную?) - небрежно бросил к себе в стол. Так ни с чем они и ретировались.
Между тем в это же время Савинков получает через адъютанта приглашение явиться к Керенскому. По дороге сталкивается с выходящими из кабинета своими защитниками. По их перевернутым лицам видит, что дело плохо. В этом убеждении идет к "г. министру".
Свидание произошло, наедине, даже без Барановского.
- Он мне сказал, - повествует Савинков, - и довольно спокойно, вот что: "на московском совещании я убедился, что власть правительства совершенно подорвана, - оно не имеет силы. Вы были причиной, что и в Ставке зародилось движение контрреволюционное, - теперь вы не имеете права уходить из Правительства, свобода и родина требуют, чтобы вы остались на своем посту, исполнили свой долг перед ними..." Я так же спокойно ему ответил, что могу служить только при условии доверия с его стороны - ко мне и к моим помощникам... "Я вынужден оставить Филоненко", - перебил меня Керенский. Так и сказал "вынужден". Все более или менее, выяснилось. Однако, мне надо было еще сказать ему несколько слов частным образом. Я напомнил ему, как оскорбителен был последний его разговор со мною. - Тогда я вам ничего не ответил, но забыть этого еще не могу. Вы разве забыли?
Он подошел ко мне, странно улыбнулся... "Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я... больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить и никто меня не может оскорбить..."
Савинков вышел от него и сразу был встречен сияющими и угодливыми лицами. Ведь тайные разговоры во дворцах мгновенно делаются явными для всех...
В 4 часа было общее заседание Пр-ва. И там Савинкова встречали всякими приветливыми улыбками. Особенно старался Терещенко. Авксентьев кислился. Чернова не было вовсе.
На заседании - вопль Зарудного по поводу взорвавшейся и сгоревшей Казани. Требовал серьезных мер. Керенский круто повернул в ту же сторону. Образовали комиссию, в нее включился тотчас и Савинков. Он надеется завтра предложить к подписи целый список лиц для ареста.
Борис в очень добром духе. Знает, что Керенский будет еще "торговаться", что много еще кое-чего предстоит, но все-таки утверждает:
- Первая линия окопов взята.
- Их четыре... - возражаю я осторожно. Записка Корнилова, ведь, еще не подписана. Однако, - если не ждать вопиющих непоследовательностей, - должна быть подписана.
Как все это странно, если вдуматься. Какая драма для благородной души. Быть может, душа Керенского умирает перед невозможностью для себя -
"...Нельзя! Ведь душа, неисцельно потерянная,
Умрет в крови.
И надо! - твердит глубина неизмеренная
Моей любви".
Есть души, которые, услыхав повелительное "Иди, убей", - умирают, не исполняя.
(Впрочем, я увлекаюсь во всех смыслах. Драмы личные здесь не пример. Здесь они отступают).
В Савинкове - да, есть что-то страшное. И ой-ой, какое трагичное. Достаточно взглянуть на его неправильное и замечательное лицо со вниманием.
Сейчас он, после всего этого дня, сидел за моим столом (где я пишу) и вспоминал свои новые стихи (рукописи у него заграницей). Записывал. И ему ужасно хотелось, чтобы это были "хорошие" стихи, чтобы мне понравились. (Ропшин - поэт - такой же мой "крестник", как и Ропшин-романист. Лет 6 тому назад я его толкнула на стихи, в Каннах, своим сонетом, затем терцинами).
- Знаете, я боюсь... Последнее время я писал несколько иначе, свободным стихом. И я боюсь... Гораздо больше, чем Корнилова.
Я улыбаюсь невольно.
- Ну что ж, надо же и вам чего-нибудь бояться. Кто это сказал: - "только дурак решительно ничего не боится?.."
Кстати, я ему тут же нашла одно его прежнее стихотворение, со словами:
"...Убийца в Божий град не внидет...
Его затопчет Рыжий Конь..."
Он прочел (забыл совсем) и вдруг странно посмотрел:
- Да, да...так это и будет. Я знаю, что я... умру от покушения.
Это был вовсе не страх смерти. Было что-то больше этого.
Георгий Князев, историк-архивист, 30 лет, Петроград:
17 августа. Четверг. Утренняя газета приходит «аккуратно» вечером! Как раз к тому времени, когда я возвращаюсь со службы.
На углу висит плакат: «За землю и волю». Голосуйте за № 3. Довольно удачный психологически плакат. Но какая демагогия, беззастенчивое передергивание фактов и травля буржуев... И текст белым по синему как надо остерегаться ловушек, расставленных кадетами. Направо подпись: «О волке в овечьей шкуре». И опять то же... Мне так стыдно стало за такую беззастенчивость и партийную грызню. Все приемы пущены в ход... Девиз «Цель оправдывает средства» господствует как никогда... Читают с жадностью. Утром стояла толпа, сейчас тоже стоит... Психологически все верно рассчитано. Нарисованный в середине дюжий мужик с знаменем: «За землю и волю» сыграет свою роль... Ну, а потом что будет? Ведь по выданным векселям нужно будет платить...
Почему-то ни с того ни с сего начинаю думать о том, как Керенский, схватившись за руки с другими пел «Интернационал». Как-то глупо было это. Вспоминаю невольно, пораженный его волей и выдержкой и мудростью на Московском совещании. Из него выковывается на самом деле какая-то большая сильная личность.
Газеты сообщают много интересных эпизодов из Московского совещания. Занимательная характеристика речей в «Новом Времени» Пиленко.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея:
Москва. Не записывал два дня. Первый день сборы, второй день дорога. Сегодня прибытие в Москву. Впечатление удручающее, как со стороны внешне режимной [?], так и со стороны моральной. В Музее развал, разруха и запустение: барышни ленятся, служители-товарищи - источник многих затруднений в будущем. Придется решать ряд вопросов, чтобы как-нибудь вести дальше библиотеку. Настроение в городе скверное. Разочарование, невольное поправение: ужасы впереди и вокруг; видимое безнадежное разочарование совещанием; оно простирается и на Керенского; им, видимо, очень недовольны, так как это только яркий и темпераментный партийный деятель, но не государственный человек - на бесптичье соловей.
Ответ на Московское совещание - два прорыва, у Черновиц и в Румынии, и угроза железнодорожной забастовкой. Святая Русь не меняется. В Москве по-прежнему царство товарищей, так же как и на железнодорожных станциях. Состояние - безразличия, грусти и апатии.
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
Ну, вот и осень, брошена последняя горсть озимых семян на последнюю десятину. Свою плетеную сеялку я опять ставлю под свой письменный стол для ненужных бумаг и спрашиваю себя, что же дал мне опыт земледелия на своей трудовой норме от первой горсти семян яровых до последней горсти озимых?
Вот мой сосед огородник Иван Митрич на той стороне пруда насыпает огурцы и не спрашивает себя, что он пережил. Его дело ясное: он вырастил огурцы и теперь продает их выгодно. Он весь в своей трудовой норме, но я уже не вижу никакой связи себя с вымолоченным хлебом и даже не вижу пока той связи, какая бывает между отвратительного вида удобрением и чудесными всходящими зеленями. Я смотрю и на этот отрывок жизни и на всю эту жизнь как на путешествие в неведомой стране и стремлюсь и вижу свое призвание в том, чтобы рассказать о своем путешествии друзьям на том берегу.
Сколько горя, душевных страданий породила та наша юношеская весна - вы ее помните? Была она у вас? Когда, помните, мы на короткие дни встретились и навсегда расстались.
Очень похоже на это совершилось весной 1917 года снами, свидетелями событий в Петербурге. Еще кое-где с крыш сыплются пули, но неприятное чувство от них уже исчезло, и вот просыпаешься утром, как в деревне в детстве в первый день после экзаменов: птицы поют, и цветы в саду, и что хочешь, то и делай, мир бесконечно широк и прекрасен. Так и тут все возможности. Выйдешь на улицу, так как в Париже: толпа живая и разнообразная, встречаю...
(Что крестьянину нужно: земли бы побольше, ученье, абы только удовольствие.)
Иван Бунин, 46 лет, имение под Ельцом:
День прекрасный. Много гуляли с Юлием. Часу в пятом пошли мимо кладбища, потом по лугу в лес, называемый нами «Яруга».
Ночь лунная. Гуляли за садом. Шел по аллее один - соломенный шалаш и сад, пронизанный лунным светом, - тропинки. Лунный свет очень меняет сад. Какое разнообразие кружевной листвы, ветвей - точно много-много пород деревьев.
Никита Окунев, 48 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
17 августа.
Совещание закончилось в ночь с 15 на 16, закончилось последней речью Керенского, который признает за совещанием хорошие результаты. Опять были красивые и оглушительные фразы, опять овации, главным образом ему, Керенскому, а еще Брешко-Брешковской, Кропоткину, Плеханову и Церетели, вместе с Бубликовым, - за их рукопожатие друг другу, в чем усматривалось как бы примирение непримиримых партий - рабочей с торгово-промышленной. Я не ошибся в д. А. Бубликове: это дивный краснобай. Его речь одна из самых блестящих на совещании. Вообще, речей было страшно много. Говорили еще Брешко-Брешковская, Плеханов, П. А. Кропоткин (требовал федеративной республики), П. П. Рябушинский, М. В. Алексеев, М. В. Родзянко (а бедного Брусилова не пригласили на совещание) и многие другие. Брать из речей и заносить сюда все значительное из них - это повторять не только давно известное или переживаемое сейчас, но и записать то, что еще будет сказано впереди по тому или другому поводу.
Опять прорван Румынский фронт. Наши бегут не только с позиций, но и из резервов. Бегут в беспорядке от артиллерийского огня, не дожидаясь атаки неприятеля. Что думают теперь о наших вояках бедные румыны?
И опять Графиня Панина. Теперь ее назначили Товарищем министра народ. просвещения. Дали бы дело и бабушке Брешковской, а то мычется по разным митингам непоседа старая!
С большим удовольствием отмечаю, что 15 августа в Успенский собор к концу обедни приехал и Керенский. Там были еще Авксентьев, Карташев, Родзянко, В. В. Руднев и др. видные лица. За торжественной службой первенствовал Киевский Митрополит, Владимир. К этому дню Синод возвел в сан митрополитов нашего Архиепископа Тихона, Петроградского Вениамина и Тифлисского Платона.
Вчера, то есть 16-го, в Храме Христа Спасителя состоялось первое торжественное заседание Церковного Собора. В час добрый, да поможет России хотя бы надежда на духовное просветление православных! Если бы они объединились, то это была бы сила сильнее «пролетарской».
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет, Петроград:
17 августа. Четверг. С понедельника не писала. Бронхит. А погода стоит теплая, еще летняя. Надо бы скорее на нашу дачу ехать, последние дни. Но уж очень и здесь заварено, как-то уехать трудно. Дача, положим, недалеко (около той же Сиверской, где нас "постигла" война) в имении князя Витгенштейна. Газеты - в тот же день, имеется телефон, прекрасный дом. Разрыва с Петербургом как будто и нет, - как я люблю старинные парки осенью! - а все же и отсюда не оторвешься. Сиверская мне напоминает "беду войны", только теперешняя дача называется как-то пророчески-современно "Красная Дача"... (Она и в самом деле вся красная).
А что случилось?
Борис бывал все дни. В том же состоянии ожиданья.
Московское Сов. развертывалось приблизительно так, как мы ожидали. П-во "говорило" о своей силе, но силы ни малейшей не чувствовалось. Трагическое лицо Керенского я точно видела отсюда...
Вчера Борис сидел недолго.
Был последний вечер неизвестности - утром сегодня, 17-го, ожидался из Москвы Керенский.
Борис обещал известить нас мгновенно по выяснении чего-нибудь.
И сегодня, часу в седьмом - телефон. Ротмистр Миронович. Сообщает мне, "по поручению управляющего военным ведомством", что "отставка признана невозможной", он остается.
Прекрасно.
А около восьми, перед ужином, является и сам Борис. Вот, что он рассказывает.
К Керенскому, когда он нынче утром приехал, пошли с докладом Якубович и Туманов. Очень долго и, по видимости, бесплодно, с ним разговаривали. Он - ни с чем не соглашается. Филоненку ни за что не хочет оставить. (Тут же и телогрей его Барановский; он тоже за Савинкова, хотя и робеет). Каждый раз, когда Туманов и Якубович предлагали вызвать самого Савинкова, - Керенский делал вид, что не слышит, хватался за что ни попадя на столе, за газету, за ключ... обыкновенная его манера. Отставку Савинкова, которую они опять ему преподнесли, (для "резолюции", что ли? Неужели ту, исчерченную?) - небрежно бросил к себе в стол. Так ни с чем они и ретировались.
Между тем в это же время Савинков получает через адъютанта приглашение явиться к Керенскому. По дороге сталкивается с выходящими из кабинета своими защитниками. По их перевернутым лицам видит, что дело плохо. В этом убеждении идет к "г. министру".
Свидание произошло, наедине, даже без Барановского.
- Он мне сказал, - повествует Савинков, - и довольно спокойно, вот что: "на московском совещании я убедился, что власть правительства совершенно подорвана, - оно не имеет силы. Вы были причиной, что и в Ставке зародилось движение контрреволюционное, - теперь вы не имеете права уходить из Правительства, свобода и родина требуют, чтобы вы остались на своем посту, исполнили свой долг перед ними..." Я так же спокойно ему ответил, что могу служить только при условии доверия с его стороны - ко мне и к моим помощникам... "Я вынужден оставить Филоненко", - перебил меня Керенский. Так и сказал "вынужден". Все более или менее, выяснилось. Однако, мне надо было еще сказать ему несколько слов частным образом. Я напомнил ему, как оскорбителен был последний его разговор со мною. - Тогда я вам ничего не ответил, но забыть этого еще не могу. Вы разве забыли?
Он подошел ко мне, странно улыбнулся... "Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я... больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить и никто меня не может оскорбить..."
Савинков вышел от него и сразу был встречен сияющими и угодливыми лицами. Ведь тайные разговоры во дворцах мгновенно делаются явными для всех...
В 4 часа было общее заседание Пр-ва. И там Савинкова встречали всякими приветливыми улыбками. Особенно старался Терещенко. Авксентьев кислился. Чернова не было вовсе.
На заседании - вопль Зарудного по поводу взорвавшейся и сгоревшей Казани. Требовал серьезных мер. Керенский круто повернул в ту же сторону. Образовали комиссию, в нее включился тотчас и Савинков. Он надеется завтра предложить к подписи целый список лиц для ареста.
Борис в очень добром духе. Знает, что Керенский будет еще "торговаться", что много еще кое-чего предстоит, но все-таки утверждает:
- Первая линия окопов взята.
- Их четыре... - возражаю я осторожно. Записка Корнилова, ведь, еще не подписана. Однако, - если не ждать вопиющих непоследовательностей, - должна быть подписана.
Как все это странно, если вдуматься. Какая драма для благородной души. Быть может, душа Керенского умирает перед невозможностью для себя -
"...Нельзя! Ведь душа, неисцельно потерянная,
Умрет в крови.
И надо! - твердит глубина неизмеренная
Моей любви".
Есть души, которые, услыхав повелительное "Иди, убей", - умирают, не исполняя.
(Впрочем, я увлекаюсь во всех смыслах. Драмы личные здесь не пример. Здесь они отступают).
В Савинкове - да, есть что-то страшное. И ой-ой, какое трагичное. Достаточно взглянуть на его неправильное и замечательное лицо со вниманием.
Сейчас он, после всего этого дня, сидел за моим столом (где я пишу) и вспоминал свои новые стихи (рукописи у него заграницей). Записывал. И ему ужасно хотелось, чтобы это были "хорошие" стихи, чтобы мне понравились. (Ропшин - поэт - такой же мой "крестник", как и Ропшин-романист. Лет 6 тому назад я его толкнула на стихи, в Каннах, своим сонетом, затем терцинами).
- Знаете, я боюсь... Последнее время я писал несколько иначе, свободным стихом. И я боюсь... Гораздо больше, чем Корнилова.
Я улыбаюсь невольно.
- Ну что ж, надо же и вам чего-нибудь бояться. Кто это сказал: - "только дурак решительно ничего не боится?.."
Кстати, я ему тут же нашла одно его прежнее стихотворение, со словами:
"...Убийца в Божий град не внидет...
Его затопчет Рыжий Конь..."
Он прочел (забыл совсем) и вдруг странно посмотрел:
- Да, да...так это и будет. Я знаю, что я... умру от покушения.
Это был вовсе не страх смерти. Было что-то больше этого.
Георгий Князев, историк-архивист, 30 лет, Петроград:
17 августа. Четверг. Утренняя газета приходит «аккуратно» вечером! Как раз к тому времени, когда я возвращаюсь со службы.
На углу висит плакат: «За землю и волю». Голосуйте за № 3. Довольно удачный психологически плакат. Но какая демагогия, беззастенчивое передергивание фактов и травля буржуев... И текст белым по синему как надо остерегаться ловушек, расставленных кадетами. Направо подпись: «О волке в овечьей шкуре». И опять то же... Мне так стыдно стало за такую беззастенчивость и партийную грызню. Все приемы пущены в ход... Девиз «Цель оправдывает средства» господствует как никогда... Читают с жадностью. Утром стояла толпа, сейчас тоже стоит... Психологически все верно рассчитано. Нарисованный в середине дюжий мужик с знаменем: «За землю и волю» сыграет свою роль... Ну, а потом что будет? Ведь по выданным векселям нужно будет платить...
Почему-то ни с того ни с сего начинаю думать о том, как Керенский, схватившись за руки с другими пел «Интернационал». Как-то глупо было это. Вспоминаю невольно, пораженный его волей и выдержкой и мудростью на Московском совещании. Из него выковывается на самом деле какая-то большая сильная личность.
Газеты сообщают много интересных эпизодов из Московского совещания. Занимательная характеристика речей в «Новом Времени» Пиленко.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года, директор Румянцевского музея:
Москва. Не записывал два дня. Первый день сборы, второй день дорога. Сегодня прибытие в Москву. Впечатление удручающее, как со стороны внешне режимной [?], так и со стороны моральной. В Музее развал, разруха и запустение: барышни ленятся, служители-товарищи - источник многих затруднений в будущем. Придется решать ряд вопросов, чтобы как-нибудь вести дальше библиотеку. Настроение в городе скверное. Разочарование, невольное поправение: ужасы впереди и вокруг; видимое безнадежное разочарование совещанием; оно простирается и на Керенского; им, видимо, очень недовольны, так как это только яркий и темпераментный партийный деятель, но не государственный человек - на бесптичье соловей.
Ответ на Московское совещание - два прорыва, у Черновиц и в Румынии, и угроза железнодорожной забастовкой. Святая Русь не меняется. В Москве по-прежнему царство товарищей, так же как и на железнодорожных станциях. Состояние - безразличия, грусти и апатии.
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
Ну, вот и осень, брошена последняя горсть озимых семян на последнюю десятину. Свою плетеную сеялку я опять ставлю под свой письменный стол для ненужных бумаг и спрашиваю себя, что же дал мне опыт земледелия на своей трудовой норме от первой горсти семян яровых до последней горсти озимых?
Вот мой сосед огородник Иван Митрич на той стороне пруда насыпает огурцы и не спрашивает себя, что он пережил. Его дело ясное: он вырастил огурцы и теперь продает их выгодно. Он весь в своей трудовой норме, но я уже не вижу никакой связи себя с вымолоченным хлебом и даже не вижу пока той связи, какая бывает между отвратительного вида удобрением и чудесными всходящими зеленями. Я смотрю и на этот отрывок жизни и на всю эту жизнь как на путешествие в неведомой стране и стремлюсь и вижу свое призвание в том, чтобы рассказать о своем путешествии друзьям на том берегу.
Сколько горя, душевных страданий породила та наша юношеская весна - вы ее помните? Была она у вас? Когда, помните, мы на короткие дни встретились и навсегда расстались.
Очень похоже на это совершилось весной 1917 года снами, свидетелями событий в Петербурге. Еще кое-где с крыш сыплются пули, но неприятное чувство от них уже исчезло, и вот просыпаешься утром, как в деревне в детстве в первый день после экзаменов: птицы поют, и цветы в саду, и что хочешь, то и делай, мир бесконечно широк и прекрасен. Так и тут все возможности. Выйдешь на улицу, так как в Париже: толпа живая и разнообразная, встречаю...
(Что крестьянину нужно: земли бы побольше, ученье, абы только удовольствие.)
Иван Бунин, 46 лет, имение под Ельцом:
День прекрасный. Много гуляли с Юлием. Часу в пятом пошли мимо кладбища, потом по лугу в лес, называемый нами «Яруга».
Ночь лунная. Гуляли за садом. Шел по аллее один - соломенный шалаш и сад, пронизанный лунным светом, - тропинки. Лунный свет очень меняет сад. Какое разнообразие кружевной листвы, ветвей - точно много-много пород деревьев.
Никита Окунев, 48 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
17 августа.
Совещание закончилось в ночь с 15 на 16, закончилось последней речью Керенского, который признает за совещанием хорошие результаты. Опять были красивые и оглушительные фразы, опять овации, главным образом ему, Керенскому, а еще Брешко-Брешковской, Кропоткину, Плеханову и Церетели, вместе с Бубликовым, - за их рукопожатие друг другу, в чем усматривалось как бы примирение непримиримых партий - рабочей с торгово-промышленной. Я не ошибся в д. А. Бубликове: это дивный краснобай. Его речь одна из самых блестящих на совещании. Вообще, речей было страшно много. Говорили еще Брешко-Брешковская, Плеханов, П. А. Кропоткин (требовал федеративной республики), П. П. Рябушинский, М. В. Алексеев, М. В. Родзянко (а бедного Брусилова не пригласили на совещание) и многие другие. Брать из речей и заносить сюда все значительное из них - это повторять не только давно известное или переживаемое сейчас, но и записать то, что еще будет сказано впереди по тому или другому поводу.
Опять прорван Румынский фронт. Наши бегут не только с позиций, но и из резервов. Бегут в беспорядке от артиллерийского огня, не дожидаясь атаки неприятеля. Что думают теперь о наших вояках бедные румыны?
И опять Графиня Панина. Теперь ее назначили Товарищем министра народ. просвещения. Дали бы дело и бабушке Брешковской, а то мычется по разным митингам непоседа старая!
С большим удовольствием отмечаю, что 15 августа в Успенский собор к концу обедни приехал и Керенский. Там были еще Авксентьев, Карташев, Родзянко, В. В. Руднев и др. видные лица. За торжественной службой первенствовал Киевский Митрополит, Владимир. К этому дню Синод возвел в сан митрополитов нашего Архиепископа Тихона, Петроградского Вениамина и Тифлисского Платона.
Вчера, то есть 16-го, в Храме Христа Спасителя состоялось первое торжественное заседание Церковного Собора. В час добрый, да поможет России хотя бы надежда на духовное просветление православных! Если бы они объединились, то это была бы сила сильнее «пролетарской».