21 мая 1942-го года
в дневниках
Всеволод Вишневский, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
21 мая. Штаб и Военный совет наконец переехали на Петроградскую сторону. Мы переедем 24 мая.
На флот приходят из страны три тысячи девушек (по мобилизации). Они заменят три тысячи краснофлотцев и работников тыла. Очень хорошо, но будут «биологические заботы»...
Передовая в «КБФ» - Подводники! Страна ждет от вас новых подвигов!
Жена Тарасенкова пишет: «Про вас (о Ленинграде) ходят слухи, будто в центре, на Невском проспекте, опустился немецкий десант...» (?!)
Из радиосообщения: Муссолини призывает к сдаче шерстяных изделий и запасов для зимней кампании 1942/43 года (!!).
Вадим Шефнер, поэт, 27 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта:
21 мая. 18.30. Сижу в землянке связистов. Землянка маленькая, нары на 4-х человек. Довольно уютно. [...] Вчера выехали из Токсова в 19.00 сюда, в 181-й; ехали на открытой грузовой машине. Проехали километров 60-70, по пути завезли Дудина в его часть. Погода была теплая, хоть солнца и не было. Днем шел дождь. По многим дорогам движутся женщины из Ленинграда. На огороды. Горькое зрелище. Кое-где в лесу, в стороне от дороги, они разбивают нечто вроде лагерей. Многие ищут у канав щавель, крапиву, а то и просто траву - потом варят.
Вечером прибыл в полк. Он - в лесу. Сдали аттестаты, потом пошли в клуб и смотрели фильм «Ошибка инженера Кочина». Фильм плохой, но хороша в нем Любовь Орлова.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
21 мая. 334[-й] день войны. Четверг. «Эпопея» с привезенными в Ленинград, точнее на Ладожское озеро, продуктами из Казани, бесконечно затянувшаяся, закончилась скандалом. Пришлось созывать экстренное партийное собрание. Страсти на нем разгорелись до пределов, но все-таки было вынесено решение. Паек будут выдавать на днях в пропорциональном отношении: старшие научные сотрудники - 1 1/2 пайка, прочие - 1 паек и все остальные - 1/2 пайка. Список последних, одно время разросшийся до беспредельности, сокращен и уточнен. Страсти, разгоревшиеся в Академии, понемногу утишаются, но слухов еще много, возбуждения, ненависти, злобы целое море или, правильнее, целые кипящие котлы.
Казанцы, доставлявшие продукты в Ленинград, живут еще здесь. Если подсчитать, сколько они съели, и те, кто около [н]их, то вряд ли они заслуживают благодарности. Но буду осторожен в своих суждениях, памятуя, что на этих страницах я должен быть особенно беспристрастен, sine ira... Когда узнаю что-либо более достоверно, запишу.
Мы закончили обследование состояния хранения научных - архивных и библиотечных - материалов в учреждениях АН в Ленинграде. Сегодня инструктор партийного райкома Соболева взяла от нас все материалы для доклада. Особого неблагополучия нет, но неполадок много.
Сотрудники в страхе перед наступающими опять голодными днями, когда кончится срок «усиленного питания». У некоторых случилось так, что несколько дней не будет совсем обеда. В такое положение, между прочим, попала и М. Ф., у которой с 25-го по 1-е ничего, кроме 300 граммов хлеба, не будет.
Андреев сменил свое зимнее пальто и барашковую шапку (20 мая!) на кепку и поношенное (с дырами) желто-серо-грязное «демисезонное» пальто и выглядит не доктором исторических наук, а весьма невзрачным «типом» неопределенного положения. Лицо осунулось, сморщилось, глаза поблекли, голос нехороший, неспокойный, движения нервные. Стоит он сегодня утром, приложившись головой к стене Кунсткамеры, и смотрит куда-то безучастно вдаль. Поговорили. Очень утомляет его и его жену хождение три раза в день в столовую, утром до 10 часов, днем между 1 и 3, вечером около 7 часов... Вся энергия уходит на это «трепыхание». Научная работа от этого очень страдает. Еще бы!.. Люди изматываются. Сужу по себе, по М. Ф. Она только и ходит взад и вперед- в столовую и обратно. Дома даже вымести некогда. Всюду развал. Придет домой усталая, разбитая; нужно сделать массу мелких дел. Где тут думать о чистоте. Не до жиру, быть бы живу.
Андреев, и без того человек без эмоций, еще более огрубел, даже перестал быть вежливым...
В моих записках на малом радиусе - живые лица, те, которые меня окружают. Они живут, как и я, как и все другие ленинградцы, нервной напряженной жизнью. У каждого из них, из нас, своя судьба. Так интересно проследить эту судьбу. «Сочинители» изображают (выдумывают) своих героев, типов; мне нечего сочинять и выдумывать. Жизнь творит небывалую по жуткости и трагизму быль с живыми людьми. О них я и пишу все, что знаю.
Будущему читателю, без сомнения, многие часто упоминающиеся здесь лица не будут чуждыми, случайными. Он, как в повести-были, живой, действительной будет видеть их, сопереживать все с ними. Мое дело только успевать записывать...
Вот где-то забухали, покуда в отдалении, зенитные орудия. Опять, значит, прорываются стервятники к городу.
Корабль с тремя трубами и повешенной на днях декорацией дома с колоннами между ними для маскировки, стоявший [на]против здания Сената, куда-то ушел. Обнажилась набережная, и на ней целиком стал виден обезображенный бомбой и обстрелом б[ывший] дом Лаваля, потом называвшийся «Поляковский», принадлежавший до революции Сенату и, наконец, в котором помещалось Управление Ленинградского Центрархива (наб. Красного Флота, 4). Весь фасад дома обезображен. В нижнем этаже черные дыры вместо окон, из которых вылетели не только стекла, но и рамы; [вылетели и] разрушенные двери парадной. Интересно, что в верхнем, третьем, этаже сохранились в окнах даже стекла! С большой болью в сердце смотрел на обезображенный исторический дом, один из лучших особняков на невской набережной. Дом этот для меня словно живой человек; судьба его меня так же волнует, как и [судьба] тех людей, с которыми я встречаюсь. Я вижу, как человек страдает, хиреет, тускнеет, а потом узнаю, что [он] умер.
...
Васёна, 21 год, курсантка разведшколы (станет партизанкой, диверсантом), Москва
21 мая. Дни бегут совсем незаметно. Привыкла ко всему и ко всем. Но больше всего к Петьке. Каждый вечер он садится со мной в кино. Сегодня у нас выходной. Утром я с двумя друзьями, оба Петьки, Степанов и Семенов - были в «Колизее». Смотрели «Машеньку».
Всеволод Вишневский, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
21 мая. Штаб и Военный совет наконец переехали на Петроградскую сторону. Мы переедем 24 мая.
На флот приходят из страны три тысячи девушек (по мобилизации). Они заменят три тысячи краснофлотцев и работников тыла. Очень хорошо, но будут «биологические заботы»...
Передовая в «КБФ» - Подводники! Страна ждет от вас новых подвигов!
Жена Тарасенкова пишет: «Про вас (о Ленинграде) ходят слухи, будто в центре, на Невском проспекте, опустился немецкий десант...» (?!)
Из радиосообщения: Муссолини призывает к сдаче шерстяных изделий и запасов для зимней кампании 1942/43 года (!!).
Вадим Шефнер, поэт, 27 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта:
21 мая. 18.30. Сижу в землянке связистов. Землянка маленькая, нары на 4-х человек. Довольно уютно. [...] Вчера выехали из Токсова в 19.00 сюда, в 181-й; ехали на открытой грузовой машине. Проехали километров 60-70, по пути завезли Дудина в его часть. Погода была теплая, хоть солнца и не было. Днем шел дождь. По многим дорогам движутся женщины из Ленинграда. На огороды. Горькое зрелище. Кое-где в лесу, в стороне от дороги, они разбивают нечто вроде лагерей. Многие ищут у канав щавель, крапиву, а то и просто траву - потом варят.
Вечером прибыл в полк. Он - в лесу. Сдали аттестаты, потом пошли в клуб и смотрели фильм «Ошибка инженера Кочина». Фильм плохой, но хороша в нем Любовь Орлова.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
21 мая. 334[-й] день войны. Четверг. «Эпопея» с привезенными в Ленинград, точнее на Ладожское озеро, продуктами из Казани, бесконечно затянувшаяся, закончилась скандалом. Пришлось созывать экстренное партийное собрание. Страсти на нем разгорелись до пределов, но все-таки было вынесено решение. Паек будут выдавать на днях в пропорциональном отношении: старшие научные сотрудники - 1 1/2 пайка, прочие - 1 паек и все остальные - 1/2 пайка. Список последних, одно время разросшийся до беспредельности, сокращен и уточнен. Страсти, разгоревшиеся в Академии, понемногу утишаются, но слухов еще много, возбуждения, ненависти, злобы целое море или, правильнее, целые кипящие котлы.
Казанцы, доставлявшие продукты в Ленинград, живут еще здесь. Если подсчитать, сколько они съели, и те, кто около [н]их, то вряд ли они заслуживают благодарности. Но буду осторожен в своих суждениях, памятуя, что на этих страницах я должен быть особенно беспристрастен, sine ira... Когда узнаю что-либо более достоверно, запишу.
Мы закончили обследование состояния хранения научных - архивных и библиотечных - материалов в учреждениях АН в Ленинграде. Сегодня инструктор партийного райкома Соболева взяла от нас все материалы для доклада. Особого неблагополучия нет, но неполадок много.
Сотрудники в страхе перед наступающими опять голодными днями, когда кончится срок «усиленного питания». У некоторых случилось так, что несколько дней не будет совсем обеда. В такое положение, между прочим, попала и М. Ф., у которой с 25-го по 1-е ничего, кроме 300 граммов хлеба, не будет.
Андреев сменил свое зимнее пальто и барашковую шапку (20 мая!) на кепку и поношенное (с дырами) желто-серо-грязное «демисезонное» пальто и выглядит не доктором исторических наук, а весьма невзрачным «типом» неопределенного положения. Лицо осунулось, сморщилось, глаза поблекли, голос нехороший, неспокойный, движения нервные. Стоит он сегодня утром, приложившись головой к стене Кунсткамеры, и смотрит куда-то безучастно вдаль. Поговорили. Очень утомляет его и его жену хождение три раза в день в столовую, утром до 10 часов, днем между 1 и 3, вечером около 7 часов... Вся энергия уходит на это «трепыхание». Научная работа от этого очень страдает. Еще бы!.. Люди изматываются. Сужу по себе, по М. Ф. Она только и ходит взад и вперед- в столовую и обратно. Дома даже вымести некогда. Всюду развал. Придет домой усталая, разбитая; нужно сделать массу мелких дел. Где тут думать о чистоте. Не до жиру, быть бы живу.
Андреев, и без того человек без эмоций, еще более огрубел, даже перестал быть вежливым...
В моих записках на малом радиусе - живые лица, те, которые меня окружают. Они живут, как и я, как и все другие ленинградцы, нервной напряженной жизнью. У каждого из них, из нас, своя судьба. Так интересно проследить эту судьбу. «Сочинители» изображают (выдумывают) своих героев, типов; мне нечего сочинять и выдумывать. Жизнь творит небывалую по жуткости и трагизму быль с живыми людьми. О них я и пишу все, что знаю.
Будущему читателю, без сомнения, многие часто упоминающиеся здесь лица не будут чуждыми, случайными. Он, как в повести-были, живой, действительной будет видеть их, сопереживать все с ними. Мое дело только успевать записывать...
Вот где-то забухали, покуда в отдалении, зенитные орудия. Опять, значит, прорываются стервятники к городу.
Корабль с тремя трубами и повешенной на днях декорацией дома с колоннами между ними для маскировки, стоявший [на]против здания Сената, куда-то ушел. Обнажилась набережная, и на ней целиком стал виден обезображенный бомбой и обстрелом б[ывший] дом Лаваля, потом называвшийся «Поляковский», принадлежавший до революции Сенату и, наконец, в котором помещалось Управление Ленинградского Центрархива (наб. Красного Флота, 4). Весь фасад дома обезображен. В нижнем этаже черные дыры вместо окон, из которых вылетели не только стекла, но и рамы; [вылетели и] разрушенные двери парадной. Интересно, что в верхнем, третьем, этаже сохранились в окнах даже стекла! С большой болью в сердце смотрел на обезображенный исторический дом, один из лучших особняков на невской набережной. Дом этот для меня словно живой человек; судьба его меня так же волнует, как и [судьба] тех людей, с которыми я встречаюсь. Я вижу, как человек страдает, хиреет, тускнеет, а потом узнаю, что [он] умер.
...
Васёна, 21 год, курсантка разведшколы (станет партизанкой, диверсантом), Москва
21 мая. Дни бегут совсем незаметно. Привыкла ко всему и ко всем. Но больше всего к Петьке. Каждый вечер он садится со мной в кино. Сегодня у нас выходной. Утром я с двумя друзьями, оба Петьки, Степанов и Семенов - были в «Колизее». Смотрели «Машеньку».