23 апреля 1942-го
в стихах и дневниковой прозе
ПАМЯТИ ВАЛИ
1
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
2
Постучи кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
23 апреля 1942, Ташкент. Анна Ахматова.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
23 апреля. 306[-й] день войны. Четверг. Вынырну или нет? Начали опухать ноги. Возможно, это цинготный процесс. Кругом меня продолжают валиться люди. Страшно смотреть на Свикуль (черна); вряд ли выживет. Совсем исхудала и сморщилась И. И. Любименко. Карпинских - всех четверых - давно уже не вижу: трое лежали; возможно, что теперь и все четверо лежат.
Вчера целый день палили - от нас и в нас.
Вчера, когда я вышел из дома, увидел темно-свинцовое зеркало вскрывшейся Невы.
В связи со своим физическим состоянием не так бодр и трудоспособен, как был все это время. И это меня больше всего удручает. Все же вчера на заседании сотрудников И[нститута] в[остоковедения] выступил с обстоятельным изложением своих взглядов на то, какие нужно принять меры к охранению ценнейших восточных рукописей, архива и библиотечного материала. Говорил хорошо и убедительно. А придя домой, увидел, что мое самочувствие хуже. И самое неприятное - ноющая боль в ногах. Неужели сдаваться придется? Нет, нет, нет... Сейчас иду на работу в Архив. Там в 12 часов назначено заседание по обследованию академических архивохранилищ и библиотек. Нужно бороться. Пусть тяжелые испытания посетили нас. Но с нами правда. В нашем доме воры, насильники, палачи, убийцы. Их надо выгнать. Вот наша сейчас единственная и священная задача. Когда-то Уолт Уитмен писал в дни гражданской войны Севера и Юга в Америке:
Я славил мир во время мира,
но теперь у меня боевой барабан.
Алая, алая битва - ей мои гимны теперь.
Я не буду петь гимны алой битве, крови и слезам, пулям и виселицам, чьи[ми] бы они ни были, но я знаю, что пуля, пущенная в грабителя, насильника, захватчика и палача, - священная пуля... Ненависть к убийству у нас так сильна, что мы не можем не уничтожать убийц!..
Когда-то Репин писал: «Культура и процветание - великое счастье человечества только тогда, когда и самые гениальные силы его не забывают обездоленного брата».
Вот кто для нас истинно-культурные люди, а не изверги-душегубцы, бездушные гитлеровские звери, полонившие нашу землю, терзающие наш народ, уничтожающие нашу великую культуру... Вот они откуда-то с расстояния в несколько десятков километров палят «почем зря» по городу, и летят шальные снаряды со свистом над нашими головами, разрываясь где попало. Никто из ленинградцев не застрахован и не уверен в том, что сегодня, может быть вот сейчас, когда я пишу эти строки и дом вздрагивает от где-то падающих снарядов, наша комната не разлетится со всем находящимся в ней вдребезги. Никто не уверен, но и не думает об этом! [Не думает], доживет ли он до завтра. Это не безразличие (мои записки - прекрасный документ для доказательства этого тезиса!), а высшее напряжение воли. Грабители и насильники должны быть прогнаны с нашей земли, вышиблены из окрестностей Ленинграда, уничтожены... Ради этого мы готовы на все жертвы (это не фраза, да и не говорят об этом) - многие, многие десятки тысяч ленинградцев...
Ну и что же, что у меня начинают отекать ноги! Другим еще хуже приходится. Сегодня утром я записывал свое впечатление от так страшно почерневшей Свикуль. Л. Б. Модзалевского, совершенно беспомощного, со скрюченной ногой, на грузовой ручной тележке отвезли в стационар. Страшно? Или безразлично? Страшно. Но что же делать. Идет 306[-й] день войны и не менее чем двести пятидесятый [день] блокады многомиллионного города, обреченного на страшные испытания. Нужно бороться и выжить, дождаться, когда насильники разомкнут, наконец, свое огненно-стальное кольцо.
Набираю в себе сил[ы] для сопротивления трудностям жизни. Бодрю других. Особенно своих подчиненных; ту же Свикуль, например. Чем могу я помочь фронту? Бодростью, организованностью, стойкостью. И я солдат, хотя и без винтовки и не в серой шинели. Хватило бы только воли. Ума (разума) для направления воли покуда хватает! Были бы ноги, лекции бы пошел читать красноармейцам, зажигать их пламенем любви к человеку и быть стойкими в уничтожении насильников и грабителей... Мы безразличны, мы без души?!.. А вы с душой, обер-лейтенант насильнической армии грабителей? А вы, бездушно расстреливающий моих братьев и сестер, забравшись к нам, к самым заставам нашего города, вы с душой?
Жизнь наша полна противоречий. Героизм, подлинный и истинный, рядом живет с низостью и трусостью. Но когда я, на своем малом радиусе, вижу академика Крачковского, подобранного и молчаливого, бледного немного от внутреннего волнения, когда кругом Академии наук рвутся снаряды, а он идет туда на очередное заседание, и [когда], как только начинает затихать шквальный огонь, [он] покидает свое место случайного прибежища под открытым подъездом Меншиковского дворца и твердым шагом идет не назад, домой, а туда, в Академию, где только что пробиты снарядами крыши, вышиблены окна, изранены осколками стены, - [я вижу], вот подлинный и безвестный героизм! Вот русские люди, вот ленинградцы в дни войны!..
Вера Инбер, поэт, 51 год, Москва:
23 апреля. Москва. Телеграмма от И. Д.: «Пущены в ход прачечная и рентген». Наконец-то!
...
Во Франции полностью уничтожен неукрепленный город Руан с его шедеврами средневековой архитектуры, сожжена Турская библиотека с двумя с половиной миллионами редчайших изданий. Вторично разрушен Реймский собор, только что заново отстроенный. Для фашистов, видимо, музеи и библиотеки не менее опасны, чем пушки и танки.
В Париже вышел «Список запрещенных книг». Он может служить кратким курсом современной литературы: в нем (числятся) произведения крупнейших писателей Германии и Франции...
Ольга Хузе, ленинградский библиотекарь, 33 года, в эвакуации:
23 апреля. Гор. Курган.
Vita nuova началась. За месяц произошло столько событий - их не успевала (да и времени не было) записывать. С 6. IV. до 22. IV. - 17 суток в пути из Ленинграда в Курган. Санаторий на колесах; несмотря на усталость, утомление, - подкрепились, подкормились в пути. Очень дико, очень трудно применяться, привыкать к жизни заново.
Мира (Мария-Цецилия) Мендельсон-Прокофьева, 27 лет, Тбилиси ( в день рождения Сергея Прокофьева):
23 апреля. Утром Сережик первым делом увидел мои фиалки и книги, которые его, кажется, заинтересовали. Днем пришел Николай Яковлевич с чудесным букетом ирисов. Ему удалось достать цветов - и я позавидовала. Оказывается, он ходил за ними далеко, на Плехановскую. Помимо этого он принес бутылку коньяку, который он советовал взять в предстоящий нам далекий путь в Алма-Ату. Вечером собрались у нас Нечаевы, Гауки, Ламмы, Книпперы, Николай Яковлевич с Валентиной Яковлевной. С угощеньем у нас из рук вон плохо, но никто с нас за это не взыскивает. Все собравшиеся привыкли к друг другу, и главное для каждого из них - музыка.
Наконец, Сережа получил первую весточку с Чкаловской - поздравительную телеграмму от детей и Л.И.
Иван Бунин, 71 год, Франция:
23 апреля. Четверг. 23/10 (вторник) 1907 г., 35 лет тому назад, уехали с Верой в Палестину. Вечером, с Брянского вокзала. Нынче утром она принесла мне букет цветов, удивит. красивых.
ПАМЯТИ ВАЛИ
1
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
2
Постучи кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
23 апреля 1942, Ташкент. Анна Ахматова.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
23 апреля. 306[-й] день войны. Четверг. Вынырну или нет? Начали опухать ноги. Возможно, это цинготный процесс. Кругом меня продолжают валиться люди. Страшно смотреть на Свикуль (черна); вряд ли выживет. Совсем исхудала и сморщилась И. И. Любименко. Карпинских - всех четверых - давно уже не вижу: трое лежали; возможно, что теперь и все четверо лежат.
Вчера целый день палили - от нас и в нас.
Вчера, когда я вышел из дома, увидел темно-свинцовое зеркало вскрывшейся Невы.
В связи со своим физическим состоянием не так бодр и трудоспособен, как был все это время. И это меня больше всего удручает. Все же вчера на заседании сотрудников И[нститута] в[остоковедения] выступил с обстоятельным изложением своих взглядов на то, какие нужно принять меры к охранению ценнейших восточных рукописей, архива и библиотечного материала. Говорил хорошо и убедительно. А придя домой, увидел, что мое самочувствие хуже. И самое неприятное - ноющая боль в ногах. Неужели сдаваться придется? Нет, нет, нет... Сейчас иду на работу в Архив. Там в 12 часов назначено заседание по обследованию академических архивохранилищ и библиотек. Нужно бороться. Пусть тяжелые испытания посетили нас. Но с нами правда. В нашем доме воры, насильники, палачи, убийцы. Их надо выгнать. Вот наша сейчас единственная и священная задача. Когда-то Уолт Уитмен писал в дни гражданской войны Севера и Юга в Америке:
Я славил мир во время мира,
но теперь у меня боевой барабан.
Алая, алая битва - ей мои гимны теперь.
Я не буду петь гимны алой битве, крови и слезам, пулям и виселицам, чьи[ми] бы они ни были, но я знаю, что пуля, пущенная в грабителя, насильника, захватчика и палача, - священная пуля... Ненависть к убийству у нас так сильна, что мы не можем не уничтожать убийц!..
Когда-то Репин писал: «Культура и процветание - великое счастье человечества только тогда, когда и самые гениальные силы его не забывают обездоленного брата».
Вот кто для нас истинно-культурные люди, а не изверги-душегубцы, бездушные гитлеровские звери, полонившие нашу землю, терзающие наш народ, уничтожающие нашу великую культуру... Вот они откуда-то с расстояния в несколько десятков километров палят «почем зря» по городу, и летят шальные снаряды со свистом над нашими головами, разрываясь где попало. Никто из ленинградцев не застрахован и не уверен в том, что сегодня, может быть вот сейчас, когда я пишу эти строки и дом вздрагивает от где-то падающих снарядов, наша комната не разлетится со всем находящимся в ней вдребезги. Никто не уверен, но и не думает об этом! [Не думает], доживет ли он до завтра. Это не безразличие (мои записки - прекрасный документ для доказательства этого тезиса!), а высшее напряжение воли. Грабители и насильники должны быть прогнаны с нашей земли, вышиблены из окрестностей Ленинграда, уничтожены... Ради этого мы готовы на все жертвы (это не фраза, да и не говорят об этом) - многие, многие десятки тысяч ленинградцев...
Ну и что же, что у меня начинают отекать ноги! Другим еще хуже приходится. Сегодня утром я записывал свое впечатление от так страшно почерневшей Свикуль. Л. Б. Модзалевского, совершенно беспомощного, со скрюченной ногой, на грузовой ручной тележке отвезли в стационар. Страшно? Или безразлично? Страшно. Но что же делать. Идет 306[-й] день войны и не менее чем двести пятидесятый [день] блокады многомиллионного города, обреченного на страшные испытания. Нужно бороться и выжить, дождаться, когда насильники разомкнут, наконец, свое огненно-стальное кольцо.
Набираю в себе сил[ы] для сопротивления трудностям жизни. Бодрю других. Особенно своих подчиненных; ту же Свикуль, например. Чем могу я помочь фронту? Бодростью, организованностью, стойкостью. И я солдат, хотя и без винтовки и не в серой шинели. Хватило бы только воли. Ума (разума) для направления воли покуда хватает! Были бы ноги, лекции бы пошел читать красноармейцам, зажигать их пламенем любви к человеку и быть стойкими в уничтожении насильников и грабителей... Мы безразличны, мы без души?!.. А вы с душой, обер-лейтенант насильнической армии грабителей? А вы, бездушно расстреливающий моих братьев и сестер, забравшись к нам, к самым заставам нашего города, вы с душой?
Жизнь наша полна противоречий. Героизм, подлинный и истинный, рядом живет с низостью и трусостью. Но когда я, на своем малом радиусе, вижу академика Крачковского, подобранного и молчаливого, бледного немного от внутреннего волнения, когда кругом Академии наук рвутся снаряды, а он идет туда на очередное заседание, и [когда], как только начинает затихать шквальный огонь, [он] покидает свое место случайного прибежища под открытым подъездом Меншиковского дворца и твердым шагом идет не назад, домой, а туда, в Академию, где только что пробиты снарядами крыши, вышиблены окна, изранены осколками стены, - [я вижу], вот подлинный и безвестный героизм! Вот русские люди, вот ленинградцы в дни войны!..
Вера Инбер, поэт, 51 год, Москва:
23 апреля. Москва. Телеграмма от И. Д.: «Пущены в ход прачечная и рентген». Наконец-то!
...
Во Франции полностью уничтожен неукрепленный город Руан с его шедеврами средневековой архитектуры, сожжена Турская библиотека с двумя с половиной миллионами редчайших изданий. Вторично разрушен Реймский собор, только что заново отстроенный. Для фашистов, видимо, музеи и библиотеки не менее опасны, чем пушки и танки.
В Париже вышел «Список запрещенных книг». Он может служить кратким курсом современной литературы: в нем (числятся) произведения крупнейших писателей Германии и Франции...
Ольга Хузе, ленинградский библиотекарь, 33 года, в эвакуации:
23 апреля. Гор. Курган.
Vita nuova началась. За месяц произошло столько событий - их не успевала (да и времени не было) записывать. С 6. IV. до 22. IV. - 17 суток в пути из Ленинграда в Курган. Санаторий на колесах; несмотря на усталость, утомление, - подкрепились, подкормились в пути. Очень дико, очень трудно применяться, привыкать к жизни заново.
Мира (Мария-Цецилия) Мендельсон-Прокофьева, 27 лет, Тбилиси ( в день рождения Сергея Прокофьева):
23 апреля. Утром Сережик первым делом увидел мои фиалки и книги, которые его, кажется, заинтересовали. Днем пришел Николай Яковлевич с чудесным букетом ирисов. Ему удалось достать цветов - и я позавидовала. Оказывается, он ходил за ними далеко, на Плехановскую. Помимо этого он принес бутылку коньяку, который он советовал взять в предстоящий нам далекий путь в Алма-Ату. Вечером собрались у нас Нечаевы, Гауки, Ламмы, Книпперы, Николай Яковлевич с Валентиной Яковлевной. С угощеньем у нас из рук вон плохо, но никто с нас за это не взыскивает. Все собравшиеся привыкли к друг другу, и главное для каждого из них - музыка.
Наконец, Сережа получил первую весточку с Чкаловской - поздравительную телеграмму от детей и Л.И.
Иван Бунин, 71 год, Франция:
23 апреля. Четверг. 23/10 (вторник) 1907 г., 35 лет тому назад, уехали с Верой в Палестину. Вечером, с Брянского вокзала. Нынче утром она принесла мне букет цветов, удивит. красивых.