20 апреля 1917-го
в дневниках
Морис Палеолог, дипломат, 58 лет, посол Франции в России, Петроград:
20 апреля (3 мая).
Четверг. Под давлением Совета, Керенского и, к несчастию, также Альбера Тома, Милюков решился сообщить союзным правительствам манифест, изданный 9 апреля, в котором русскому народу излагается взгляд правительства свободной России на цели войны и который резюмируется пресловутой формулой: «ни аннексий, ни контрибуций». Но он добавил еще объяснительное примечание, которое в умышленно неопределенном расплывчатом стиле исправляет, по возможности, выводы манифеста.
Совет заседал целую ночь, заявлял о своей решимости добиться того, чтобы это примечание было взято обратно и чтобы «обезвредить Милюкова». Это - острый конфликт с правительством.
С утра улицы оживляются. Повсюду образуются группы, импровизируются трибуны. Окою двух часов манифестации становятся более серьезными. У Казанского собора произошла стычка между сторонниками и противниками Милюкова; последние одерживают верх.
Скоро из казарм выходят полки; они проходят по городу, крича «Долой Милюкова»... «Долой войну»...
Правительство беспрерывно заседает в Мариинском дворце, твердо решившись на этот раз не склоняться больше перед тиранией крайних. Один Керенский воздержался от участия в этом совещании, считая, что его обязывает к такой осторожности его звание товарища председателя Совета.
Вечером волнение усиливается. У Мариинского дворца двадцать пять тысяч вооруженных людей и огромная толпа рабочих.
Положение правительства критическое, но его твердость не ослабевает. С высоты балкона, откуда видны Мариинская и Исаакиевская площади, Милюков, генерал Корнилов, Родзянко мужественно уговаривают толпу.
Вдруг распространяется слух, что верные правительству царскосельские полки идут на Петроград. Совет как будто верит этому, ибо он поспешно рассылает распоряжение прекратить манифестации. Что будет завтра!
Я думал об ужасной ошибке, которую делает Альбер Тома, поддерживая Керенского против Милюкова. Его упорствование в том, что можно было бы назвать «революционной иллюзией», заставило меня сегодня вечером отправить Рибо следующую телеграмму:
«Возможность совершающихся событий и чувство моей ответственности заставляют меня просить вас подтвердить мне прямым и нарочным приказом, что, согласно инструкций г. Альбера Тома, я должен воздержаться от сообщения вам известий».
Александр Бенуа, художник, основатель объединения "Мир искусства", 46 лет, общественный деятель в революционном Петрограде;
Четверг. Утром продолжил делать подмалевок «Весны» и «Осени» (для панно Казанского вокзала). Из дневного совещания с Соколовым снова ничего не вышло, ибо в 2 ч. он телефонирует: «Я не приду. Тут идет полное переустройство Совета министров». Вслед за этим сейчас же явился Зилоти. Трамвай, на котором он ехал, был задержан Финляндским полком, шествовавшим со знаменем: «Милюкову - отставку!» Другие члены собрания видели войска на Мариинской площади «не то чтоб очень много, кто с ружьем, кто без!» Чехонин, пришедший после заседания по вопросу о кустарном совещании (что они возятся с этим трупом - все равно ему не вернуть жизнь!), рассказывал, что вчера Савинков был у Керенского и что тот очень пессимистически настроен: «Все равно-де России погибать! Не один немец, так немец и англичанин, поделив, сделают из нас свою колонию». Сам Чехонин - достойный сотрудник и единомышленник Макарова: «Война до победного конца», презрение к народу, вкусы кисейной барышни и типичное чувство из подполья. Если эсеры все такие, то это вполне подтверждает правильность изображения их Достоевским в «Бесах». Но, пожалуй, и Федор Михайлович изменил бы свой взгляд на взаимоотношения царя и революции, народа и политики, если бы он познакомился с создавшейся идеологией и, главное, построением социализма характера эсдековского. Не хватает им только Бога, но и бога Нового им легче создать (вернее, найти новый лик в Боге вечном), нежели другим. Оттого и я к ним иду. Характерно, что Билибин в большой амбиции на то, что в «Новой жизни» ругаются буржуями и обывателями - это-де самооплевывание. В сущности, он и прав, что они сами себя ругают. Но беда в том, что одна его правота в данном случае не по существу всей психологии буржуазной. Старая история: кто из двух буржуев более прав: фарисей или кающийся мытарь?
Заседание прошло в спешной ликвидации накопившихся дел. Больше всего сидели над составленным мною ответом Обществу архитекторов-художников, который должен прочесть сегодня вечером Коля Лансере или Добужинский в заседании Общества. Любопытно, что Добужинский за последние дни выказывает необычайную охоту к деятельности и поминутно повторяет, что с меня нужно снять обузу дел. И это было бы прекрасно, если бы я верил в деловитость Добужинского. А может быть, так даже лучше - без деловитости, без «слишком большого знания жизни» (они там «между собой» и устроят «по-своему»). Мне же с моими планами и с моим чувством грандиозного строительства лучше подождать до «прекрасных календ».
К чаю пришел Аллегри. Я не выходил на улицу, но говорят, что всюду маленькие митинги и всюду говорят «за» и «против» войны. За войну особенно хлопочут дамы. Эрнст, направляясь к нам, видел ораторствующего Чехонина. Вот отчего Бог не одарил меня еще талантом оратора и к чему во мне так много «залежей деликатности», заставляющих меня даже в частной беседе, и пока меня не разбесили, «щадить» противника? В душе же зреет императив к настоящей борьбе. В моих колебаниях много и от малодушия, и от ощущения незрелости. Ведь такие характеры, как я, получают свою зрелость не из книг, а из себя; а вот лаборатория души, застигнутая врасплох рядом мировых катастроф, еще не подготовила тех противоядий, с которыми я бы мог подойти к делу того общественного врачевания, составляющего как будто мое назначение.
Замечательно, что я забыл начать сегодняшнюю запись с того, с чего начался день - не только мой, но и России, мира. Я не упомянул о ноте Милюкова, вызвавшей у нас в доме целый взрыв негодования в лице всех наших «большевиков» и поведший к военным демонстрациям. Вообще, я замечаю, что именно «фон» момента я часто упускаю заносить в свою запись, ибо в данный момент он кажется общеизвестным. Но я ведь вообще пишу больше для самого себя, нежели в качестве летописца. Цель моей жизни - отчасти суверенного порядка, то есть запасание материалами для будущих переживаний своего прошлого, отчасти же - информационного, для себя же. В этой путанице и смене дел и лиц полезно вести хотя бы лично для себя ряд подлинных и правдивых протоколов.
Поздно вечером Гржебин мог сообщить только то, что «вероятно, Милюков уходит». В обеденное время Ив. Павл. Ладыжников говорил по телефону, что почти половина всего состава министров была недовольна нотой, в том числе и Керенский. Увы, презрение, вызванное к себе Макаровым, отчасти слиняло в моей душе и на Керенского. Постепенно и мои домашние охладевают к этому кумиру. Лишь Дуня по-прежнему его обожает и даже плакала сегодня в тревоге за его судьбу.
Рюрик Ивнев, поэт, 26 лет, Петроград:
... Я шел по Конногвардейскому бульвару. Исаакиевскую площадь пересекала толпа демонстрантов. Впереди шли матросы (у них были особенно темные, зверские лица) и ожесточенно били в барабаны. (В этом ожесточении было что-то восточное, что-то напомнившее мне Туркестан); в это время я заметил пустой экипаж (собственный), и мне вдруг захотелось проехать мимо этой враждебной всему богатому и «буржуазному» толпы в «собственном». Я окликнул кучера. Он позволил мне сесть. И я ехал через Николаевский мост рядом с этой толпой, слушая восточный бой барабана, смотря на темные лица матросов и на белое апрельское небо, слегка розовевшее на Западе.
В лицо мне дул прохладный ветер, и почему-то, когда я проезжал еще по Исаакиевской площади, купол Исаакия, окутанный невидимой тканью воздуха, напоминал мне новгородские купола. Как было ясно в воздухе и тревожно в душе. И эта воздушная ясность, смешанная с душевной тревогой, была чудодейственна.
Софья Андреевна Толстая, 72 года, вдова Льва Толстого, Ясная Поляна:
20 апреля. Вечером пытались читать Чехова, но мне он скучен, я не умею смеяться, это мой недостаток. Потом читал Душан Петрович книги Николаева.
Морис Палеолог, дипломат, 58 лет, посол Франции в России, Петроград:
20 апреля (3 мая).
Четверг. Под давлением Совета, Керенского и, к несчастию, также Альбера Тома, Милюков решился сообщить союзным правительствам манифест, изданный 9 апреля, в котором русскому народу излагается взгляд правительства свободной России на цели войны и который резюмируется пресловутой формулой: «ни аннексий, ни контрибуций». Но он добавил еще объяснительное примечание, которое в умышленно неопределенном расплывчатом стиле исправляет, по возможности, выводы манифеста.
Совет заседал целую ночь, заявлял о своей решимости добиться того, чтобы это примечание было взято обратно и чтобы «обезвредить Милюкова». Это - острый конфликт с правительством.
С утра улицы оживляются. Повсюду образуются группы, импровизируются трибуны. Окою двух часов манифестации становятся более серьезными. У Казанского собора произошла стычка между сторонниками и противниками Милюкова; последние одерживают верх.
Скоро из казарм выходят полки; они проходят по городу, крича «Долой Милюкова»... «Долой войну»...
Правительство беспрерывно заседает в Мариинском дворце, твердо решившись на этот раз не склоняться больше перед тиранией крайних. Один Керенский воздержался от участия в этом совещании, считая, что его обязывает к такой осторожности его звание товарища председателя Совета.
Вечером волнение усиливается. У Мариинского дворца двадцать пять тысяч вооруженных людей и огромная толпа рабочих.
Положение правительства критическое, но его твердость не ослабевает. С высоты балкона, откуда видны Мариинская и Исаакиевская площади, Милюков, генерал Корнилов, Родзянко мужественно уговаривают толпу.
Вдруг распространяется слух, что верные правительству царскосельские полки идут на Петроград. Совет как будто верит этому, ибо он поспешно рассылает распоряжение прекратить манифестации. Что будет завтра!
Я думал об ужасной ошибке, которую делает Альбер Тома, поддерживая Керенского против Милюкова. Его упорствование в том, что можно было бы назвать «революционной иллюзией», заставило меня сегодня вечером отправить Рибо следующую телеграмму:
«Возможность совершающихся событий и чувство моей ответственности заставляют меня просить вас подтвердить мне прямым и нарочным приказом, что, согласно инструкций г. Альбера Тома, я должен воздержаться от сообщения вам известий».
Александр Бенуа, художник, основатель объединения "Мир искусства", 46 лет, общественный деятель в революционном Петрограде;
Четверг. Утром продолжил делать подмалевок «Весны» и «Осени» (для панно Казанского вокзала). Из дневного совещания с Соколовым снова ничего не вышло, ибо в 2 ч. он телефонирует: «Я не приду. Тут идет полное переустройство Совета министров». Вслед за этим сейчас же явился Зилоти. Трамвай, на котором он ехал, был задержан Финляндским полком, шествовавшим со знаменем: «Милюкову - отставку!» Другие члены собрания видели войска на Мариинской площади «не то чтоб очень много, кто с ружьем, кто без!» Чехонин, пришедший после заседания по вопросу о кустарном совещании (что они возятся с этим трупом - все равно ему не вернуть жизнь!), рассказывал, что вчера Савинков был у Керенского и что тот очень пессимистически настроен: «Все равно-де России погибать! Не один немец, так немец и англичанин, поделив, сделают из нас свою колонию». Сам Чехонин - достойный сотрудник и единомышленник Макарова: «Война до победного конца», презрение к народу, вкусы кисейной барышни и типичное чувство из подполья. Если эсеры все такие, то это вполне подтверждает правильность изображения их Достоевским в «Бесах». Но, пожалуй, и Федор Михайлович изменил бы свой взгляд на взаимоотношения царя и революции, народа и политики, если бы он познакомился с создавшейся идеологией и, главное, построением социализма характера эсдековского. Не хватает им только Бога, но и бога Нового им легче создать (вернее, найти новый лик в Боге вечном), нежели другим. Оттого и я к ним иду. Характерно, что Билибин в большой амбиции на то, что в «Новой жизни» ругаются буржуями и обывателями - это-де самооплевывание. В сущности, он и прав, что они сами себя ругают. Но беда в том, что одна его правота в данном случае не по существу всей психологии буржуазной. Старая история: кто из двух буржуев более прав: фарисей или кающийся мытарь?
Заседание прошло в спешной ликвидации накопившихся дел. Больше всего сидели над составленным мною ответом Обществу архитекторов-художников, который должен прочесть сегодня вечером Коля Лансере или Добужинский в заседании Общества. Любопытно, что Добужинский за последние дни выказывает необычайную охоту к деятельности и поминутно повторяет, что с меня нужно снять обузу дел. И это было бы прекрасно, если бы я верил в деловитость Добужинского. А может быть, так даже лучше - без деловитости, без «слишком большого знания жизни» (они там «между собой» и устроят «по-своему»). Мне же с моими планами и с моим чувством грандиозного строительства лучше подождать до «прекрасных календ».
К чаю пришел Аллегри. Я не выходил на улицу, но говорят, что всюду маленькие митинги и всюду говорят «за» и «против» войны. За войну особенно хлопочут дамы. Эрнст, направляясь к нам, видел ораторствующего Чехонина. Вот отчего Бог не одарил меня еще талантом оратора и к чему во мне так много «залежей деликатности», заставляющих меня даже в частной беседе, и пока меня не разбесили, «щадить» противника? В душе же зреет императив к настоящей борьбе. В моих колебаниях много и от малодушия, и от ощущения незрелости. Ведь такие характеры, как я, получают свою зрелость не из книг, а из себя; а вот лаборатория души, застигнутая врасплох рядом мировых катастроф, еще не подготовила тех противоядий, с которыми я бы мог подойти к делу того общественного врачевания, составляющего как будто мое назначение.
Замечательно, что я забыл начать сегодняшнюю запись с того, с чего начался день - не только мой, но и России, мира. Я не упомянул о ноте Милюкова, вызвавшей у нас в доме целый взрыв негодования в лице всех наших «большевиков» и поведший к военным демонстрациям. Вообще, я замечаю, что именно «фон» момента я часто упускаю заносить в свою запись, ибо в данный момент он кажется общеизвестным. Но я ведь вообще пишу больше для самого себя, нежели в качестве летописца. Цель моей жизни - отчасти суверенного порядка, то есть запасание материалами для будущих переживаний своего прошлого, отчасти же - информационного, для себя же. В этой путанице и смене дел и лиц полезно вести хотя бы лично для себя ряд подлинных и правдивых протоколов.
Поздно вечером Гржебин мог сообщить только то, что «вероятно, Милюков уходит». В обеденное время Ив. Павл. Ладыжников говорил по телефону, что почти половина всего состава министров была недовольна нотой, в том числе и Керенский. Увы, презрение, вызванное к себе Макаровым, отчасти слиняло в моей душе и на Керенского. Постепенно и мои домашние охладевают к этому кумиру. Лишь Дуня по-прежнему его обожает и даже плакала сегодня в тревоге за его судьбу.
Рюрик Ивнев, поэт, 26 лет, Петроград:
... Я шел по Конногвардейскому бульвару. Исаакиевскую площадь пересекала толпа демонстрантов. Впереди шли матросы (у них были особенно темные, зверские лица) и ожесточенно били в барабаны. (В этом ожесточении было что-то восточное, что-то напомнившее мне Туркестан); в это время я заметил пустой экипаж (собственный), и мне вдруг захотелось проехать мимо этой враждебной всему богатому и «буржуазному» толпы в «собственном». Я окликнул кучера. Он позволил мне сесть. И я ехал через Николаевский мост рядом с этой толпой, слушая восточный бой барабана, смотря на темные лица матросов и на белое апрельское небо, слегка розовевшее на Западе.
В лицо мне дул прохладный ветер, и почему-то, когда я проезжал еще по Исаакиевской площади, купол Исаакия, окутанный невидимой тканью воздуха, напоминал мне новгородские купола. Как было ясно в воздухе и тревожно в душе. И эта воздушная ясность, смешанная с душевной тревогой, была чудодейственна.
Софья Андреевна Толстая, 72 года, вдова Льва Толстого, Ясная Поляна:
20 апреля. Вечером пытались читать Чехова, но мне он скучен, я не умею смеяться, это мой недостаток. Потом читал Душан Петрович книги Николаева.