115 лет со дня рождения Лидии Чуковской
80 лет назад она сделала запись в дневнике о своем дне рождения в Ташкенте (NN - Анна Ахматова0:
День рождения. Все эти дни вижу NN только на людях. «Удар грома; входят все» ("Удар грома, входят все" - измененная цитата из "Грозы" А. Н. Островского). Видела ее одну только тогда, когда дважды сопровождала ее на вокзал. Приехала Ленинградская Академия Художеств. Лунин; Анна Евгеньевна, Ирочка с Малайкой.
Вокзал; эвакопункт, где достаю для отставших от эшелона Пуниных-женщин хлеб. Страшные лица ленинградцев. Совершенно спокойное лицо №4. Не спала две ночи, глаза опухли. Меня и ее бьют на вокзале дежурные - не пускают на перрон. Костыли. Запасные пути. Трамваи.
О Гаршине ничего не знают. NN уверена, что он умер. Умер Женя Смирнов. Таня, Вовочка и Валя при смерти. Умерла Вера Аникиева. В дороге умер Кибрик (Слух о смерти художника Евгения Адольфовича Кибрика (1906-1978) оказался ложным). Пунин очень плох.
- «Он попросил у меня прощения за всё, за всё...» Вечером вчера страшный крик на Волькенштейнов за то, что они щебечут про «три дороги». Лживые разговоры о Ленинграде - это единственное, что заставляет NN совершенно терять самообладание. Куда девается ее терпеливость, кротость, светскость, выносливость.
Телефонограмма из «Правды» по поводу «Мужества». Просят еще.
- Вы писали эти ночи?
- «Нет, что Вы. Теперь, наверное, годы не смогу писать».
Толстая, проинструктированная мной, добыла ей пропуск в дивный магазин. Я ей внушила, что книжку NN надо издать большую, чтобы деньги были. NN по этому поводу была приглашена, и это ей было предложено. Накануне Людмила Ильинична звонила мне пять раз. Но тут же небольшая интрига: велено никому об этом не рассказывать, даже мне, чтобы братья-писатели не позавидовали. Так мне передала NN - присовокупив, что выбирать стихи буду я.
Вчера подарила мне карточки.
Раздает она деньги ужасно: Муру, Пуниным и т.д.
Писать не могу, чувствую себя очень плохо. Ноги, сердце, Ленинград. Сегодня пять лет со дня последнего моего рождения.
Митя. Мирон. Шура.
И в день его лицея обратим (Измененная строка из стихотворения А. С. Пушкина "19 октября")
Промокнув до костей, промерзнув, усталая, голодная я зашла на минутку к N.N. Замочек. Я к Штокам. Меня встретил радостный вопль. Шумел и плясал Плучек, целовала и поздравляла NN. Мы ели макароны, принесенные из академической столовой NN, пили вино и по рюмке спирту. Я сразу оттаяла. NN была так добра ко мне, приколола мне маргаритки к костюму. Вспомнила, как в этот день в прошлом году читала «Поэму» Шуре, Тусеньке, Зое. У меня.
Сидела великолепная, красивая, спокойная.
Я попросила прочесть стихи. Она очень охотно поднялась наверх, принесла -«Ардова», прочла по моей просьбе пятнадцатилетние руки, В том доме было очень страшно жить, Все души милых, Достоевского (А.А. прочла: "Мои молодые руки", "В том доме было очень страшно жить", "Все души милых на высоких звездах" и "Предысторию").
И междометья были ей ответом.
- «Я тоже думала, что пятнадцатилетние руки хорошо. Но никому, кроме Л.К. и В.Г., они как-то не нравились... А вот тут проза»... сказала NN.
- Почитайте прозу, - закричал Плучек.
- «Маком», - ответила NN, чем повергла всех в неудержимый хохот.
Мне показали «Мои воспоминания о ней» Штока. Очень смешно.
Штоки и Плучек и весь их театр едут в Мурманск. Это очень худо. О.Р. прекрасно обслуживала NN. Правда теперь есть паек и академическая столовая - но все же... Конечно, заместители найдутся. «Лепрозорий» относительно NN ведет себя прекрасно. Все рады накормить, снабдить табаком, вытопить печь, принести воду. Это - настоящее «общественное дело»; настоящее потому, что совершенно добровольное. По этому поводу NN говорила мне, что - «вот видите - я никому не делаю добра, я только зла не делаю, не злословлю. Так мало! а результат большой». Но тут она конечно заблуждается. Конечно, у нее бездна такта, но любят ее не только за беззлобие, а прежде всего за стихи и за красоту - и за беспомощность.
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя...
Потом она позвала меня к себе наверх. Против обыкновения, прежде чем лечь, прибрала что-то, прикрыла, отодвинула, подоткнула.
- «Я вчера опять сама мыла пол. И сегодня весь день чищу и убираю. Это - первый признак того, что мне худо. Когда мне хорошо, когда я пишу стихи, например, мне беспорядок не мешает, и я могу жить в чудовищной грязи». Она сделала широкий жест рукой.
Мы сели и начали говорить об отборе стихов. Но пришел очередной поклонник
А теперь вспомним Лидию Корнеевну стихами разных лет о себе самой.
В трамвае, запечатанном морозом,
Я ехала сквозь ругань, сквозь Москву
(Авоськи, спины, злость, толчки, угрозы)
И все-таки мечтая наяву -
Что если бы - вот только дверь открою! -
А там полно и мачт и парусов,
И сосны темные и море вновь со мною.
И ветер - брат убитых голосов!
Февраль 1945, Москва.
И маленький глоток свободы на ночь
Из милой книги наскоро хлебнуть.
Усни, усни… Разбудят утром рано.
Закрыта книга. Пробую уснуть.
И вот пошло - заныла, закачала
Медлительная ласковая мгла,
И жизнь моя вся началась сначала,
Но не такой, какой она была.
Все те же камни, те же волны, птицы,
И обещанья шумные лесов.
Но властью сна дано осуществиться
Пророчеству нестройных голосов.
Любовь не раной, а самой любовью.
Доверчиво она не ждет конца.
И слава наклонилась к изголовью,
В тюремной тьме не кутая лица.
И прежний дом мне стал, как прежде, домом,
В чьи окна мне не боязно взглянуть,
И не до слез, а просто мне знакомым
По милым улицам к нему обратный путь.
Не ужас там живет и слова просит.
Там девочки глаза, а не тоски.
Но тут рассвет свои поправки вносит,
И новый день меня берет в тиски.
1946
***
А ночью мне приснился ты
В обличье прежнем. Ты ли, ты ли?
Мы поднимались на мосты,
Стихов на гребни восходили.
По набережным, площадям
Мы шли стихами, как попало,
И девочка навстречу нам
Живою рифмой выбегала.
***
Застигнута песней военной
Иду я, не зная куда.
Чей профиль, чей образ бесценный
Сверкнул в незнакомых рядах?
И хлынули слезы ручьями,
И на сердце так горячо,
Как будто вот там, под ремнями,
Твое закачалось плечо.
Март, 1942.
В один прекрасный день я все долги отдам,
Все письма напишу, на все звонки отвечу,
Все дыры зачиню и все работы сдам -
И медленно пойду к тебе навстречу.
Там будет мост - дорога из дорог -
Цветущая большими фонарями.
И на перилах снег. И кто б подумать мог?
Зима и тишина, и звездный хор над нами!
1947.
И все-таки я счастлива бываю.
Не странно ли о счастье говорить?
Я путаюсь, сбиваюсь, я не знаю,
Каким стихом тебя определить.
Ты не весна. В холодное жилище
Давно уже нет доступа весне.
Ты не любовь. Меня испепеливши,
Любовь забыла думать обо мне.
Спокойно, друг! Спокойнее дыханье,
Хотя дышать, чем дальше, тем больней,
Хотя судьбы ясны предначертанья…
За ясность я и благодарна ей.
1950.
И наконец самой собою
Я заслужила право быть.
Стучать о стенку головою
Молиться или просто выть.
Надежда - поздно, слава - поздно,
Все поздно, даже быть живой…
Но, боже мой, как звездно, звездно…
Лес. Я. Звезда над головой.
август 1966.
Ночные поиски очков
Посереди подушек жестких.
Ночные призраки шагов
Над головой - шагов отцовских.
Его бессонницы и сны,
Его забавы и смятенья
В причудливом переплетенье
В той комнате погребены.
А стол его уперся в грудь
Мою - могильною плитою,
И мне ни охнуть, ни вздохнуть,
Ни встать под тяжестью такою, -
Под бременем его труда,
И вдохновения, и горя,
И тех легчайших дней, когда
Мы, босиком, на лодке, в море.
1980.
День рождения. Все эти дни вижу NN только на людях. «Удар грома; входят все» ("Удар грома, входят все" - измененная цитата из "Грозы" А. Н. Островского). Видела ее одну только тогда, когда дважды сопровождала ее на вокзал. Приехала Ленинградская Академия Художеств. Лунин; Анна Евгеньевна, Ирочка с Малайкой.
Вокзал; эвакопункт, где достаю для отставших от эшелона Пуниных-женщин хлеб. Страшные лица ленинградцев. Совершенно спокойное лицо №4. Не спала две ночи, глаза опухли. Меня и ее бьют на вокзале дежурные - не пускают на перрон. Костыли. Запасные пути. Трамваи.
О Гаршине ничего не знают. NN уверена, что он умер. Умер Женя Смирнов. Таня, Вовочка и Валя при смерти. Умерла Вера Аникиева. В дороге умер Кибрик (Слух о смерти художника Евгения Адольфовича Кибрика (1906-1978) оказался ложным). Пунин очень плох.
- «Он попросил у меня прощения за всё, за всё...» Вечером вчера страшный крик на Волькенштейнов за то, что они щебечут про «три дороги». Лживые разговоры о Ленинграде - это единственное, что заставляет NN совершенно терять самообладание. Куда девается ее терпеливость, кротость, светскость, выносливость.
Телефонограмма из «Правды» по поводу «Мужества». Просят еще.
- Вы писали эти ночи?
- «Нет, что Вы. Теперь, наверное, годы не смогу писать».
Толстая, проинструктированная мной, добыла ей пропуск в дивный магазин. Я ей внушила, что книжку NN надо издать большую, чтобы деньги были. NN по этому поводу была приглашена, и это ей было предложено. Накануне Людмила Ильинична звонила мне пять раз. Но тут же небольшая интрига: велено никому об этом не рассказывать, даже мне, чтобы братья-писатели не позавидовали. Так мне передала NN - присовокупив, что выбирать стихи буду я.
Вчера подарила мне карточки.
Раздает она деньги ужасно: Муру, Пуниным и т.д.
Писать не могу, чувствую себя очень плохо. Ноги, сердце, Ленинград. Сегодня пять лет со дня последнего моего рождения.
Митя. Мирон. Шура.
И в день его лицея обратим (Измененная строка из стихотворения А. С. Пушкина "19 октября")
Промокнув до костей, промерзнув, усталая, голодная я зашла на минутку к N.N. Замочек. Я к Штокам. Меня встретил радостный вопль. Шумел и плясал Плучек, целовала и поздравляла NN. Мы ели макароны, принесенные из академической столовой NN, пили вино и по рюмке спирту. Я сразу оттаяла. NN была так добра ко мне, приколола мне маргаритки к костюму. Вспомнила, как в этот день в прошлом году читала «Поэму» Шуре, Тусеньке, Зое. У меня.
Сидела великолепная, красивая, спокойная.
Я попросила прочесть стихи. Она очень охотно поднялась наверх, принесла -«Ардова», прочла по моей просьбе пятнадцатилетние руки, В том доме было очень страшно жить, Все души милых, Достоевского (А.А. прочла: "Мои молодые руки", "В том доме было очень страшно жить", "Все души милых на высоких звездах" и "Предысторию").
И междометья были ей ответом.
- «Я тоже думала, что пятнадцатилетние руки хорошо. Но никому, кроме Л.К. и В.Г., они как-то не нравились... А вот тут проза»... сказала NN.
- Почитайте прозу, - закричал Плучек.
- «Маком», - ответила NN, чем повергла всех в неудержимый хохот.
Мне показали «Мои воспоминания о ней» Штока. Очень смешно.
Штоки и Плучек и весь их театр едут в Мурманск. Это очень худо. О.Р. прекрасно обслуживала NN. Правда теперь есть паек и академическая столовая - но все же... Конечно, заместители найдутся. «Лепрозорий» относительно NN ведет себя прекрасно. Все рады накормить, снабдить табаком, вытопить печь, принести воду. Это - настоящее «общественное дело»; настоящее потому, что совершенно добровольное. По этому поводу NN говорила мне, что - «вот видите - я никому не делаю добра, я только зла не делаю, не злословлю. Так мало! а результат большой». Но тут она конечно заблуждается. Конечно, у нее бездна такта, но любят ее не только за беззлобие, а прежде всего за стихи и за красоту - и за беспомощность.
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя...
Потом она позвала меня к себе наверх. Против обыкновения, прежде чем лечь, прибрала что-то, прикрыла, отодвинула, подоткнула.
- «Я вчера опять сама мыла пол. И сегодня весь день чищу и убираю. Это - первый признак того, что мне худо. Когда мне хорошо, когда я пишу стихи, например, мне беспорядок не мешает, и я могу жить в чудовищной грязи». Она сделала широкий жест рукой.
Мы сели и начали говорить об отборе стихов. Но пришел очередной поклонник
А теперь вспомним Лидию Корнеевну стихами разных лет о себе самой.
В трамвае, запечатанном морозом,
Я ехала сквозь ругань, сквозь Москву
(Авоськи, спины, злость, толчки, угрозы)
И все-таки мечтая наяву -
Что если бы - вот только дверь открою! -
А там полно и мачт и парусов,
И сосны темные и море вновь со мною.
И ветер - брат убитых голосов!
Февраль 1945, Москва.
И маленький глоток свободы на ночь
Из милой книги наскоро хлебнуть.
Усни, усни… Разбудят утром рано.
Закрыта книга. Пробую уснуть.
И вот пошло - заныла, закачала
Медлительная ласковая мгла,
И жизнь моя вся началась сначала,
Но не такой, какой она была.
Все те же камни, те же волны, птицы,
И обещанья шумные лесов.
Но властью сна дано осуществиться
Пророчеству нестройных голосов.
Любовь не раной, а самой любовью.
Доверчиво она не ждет конца.
И слава наклонилась к изголовью,
В тюремной тьме не кутая лица.
И прежний дом мне стал, как прежде, домом,
В чьи окна мне не боязно взглянуть,
И не до слез, а просто мне знакомым
По милым улицам к нему обратный путь.
Не ужас там живет и слова просит.
Там девочки глаза, а не тоски.
Но тут рассвет свои поправки вносит,
И новый день меня берет в тиски.
1946
***
А ночью мне приснился ты
В обличье прежнем. Ты ли, ты ли?
Мы поднимались на мосты,
Стихов на гребни восходили.
По набережным, площадям
Мы шли стихами, как попало,
И девочка навстречу нам
Живою рифмой выбегала.
***
Застигнута песней военной
Иду я, не зная куда.
Чей профиль, чей образ бесценный
Сверкнул в незнакомых рядах?
И хлынули слезы ручьями,
И на сердце так горячо,
Как будто вот там, под ремнями,
Твое закачалось плечо.
Март, 1942.
В один прекрасный день я все долги отдам,
Все письма напишу, на все звонки отвечу,
Все дыры зачиню и все работы сдам -
И медленно пойду к тебе навстречу.
Там будет мост - дорога из дорог -
Цветущая большими фонарями.
И на перилах снег. И кто б подумать мог?
Зима и тишина, и звездный хор над нами!
1947.
И все-таки я счастлива бываю.
Не странно ли о счастье говорить?
Я путаюсь, сбиваюсь, я не знаю,
Каким стихом тебя определить.
Ты не весна. В холодное жилище
Давно уже нет доступа весне.
Ты не любовь. Меня испепеливши,
Любовь забыла думать обо мне.
Спокойно, друг! Спокойнее дыханье,
Хотя дышать, чем дальше, тем больней,
Хотя судьбы ясны предначертанья…
За ясность я и благодарна ей.
1950.
И наконец самой собою
Я заслужила право быть.
Стучать о стенку головою
Молиться или просто выть.
Надежда - поздно, слава - поздно,
Все поздно, даже быть живой…
Но, боже мой, как звездно, звездно…
Лес. Я. Звезда над головой.
август 1966.
Ночные поиски очков
Посереди подушек жестких.
Ночные призраки шагов
Над головой - шагов отцовских.
Его бессонницы и сны,
Его забавы и смятенья
В причудливом переплетенье
В той комнате погребены.
А стол его уперся в грудь
Мою - могильною плитою,
И мне ни охнуть, ни вздохнуть,
Ни встать под тяжестью такою, -
Под бременем его труда,
И вдохновения, и горя,
И тех легчайших дней, когда
Мы, босиком, на лодке, в море.
1980.