22 марта 1942 года
в дневниках
Юрий Нагибин, 21 год, инструктор Политуправления Волховского фронта:
22 марта. Да, я наделал ошибок. Но это было правильно. Иначе я никогда бы не знал о возможности этих ошибок и не получил бы теперешнего опыта. Я думал, что дело важнее отношений, что начальнику импонирует правда, что надо отстаивать свою точку зрения, даже если ты в меньшинстве. Это кромешная глупость. Важны только личные отношения, начальству нельзя противоречить, не надо грубо льстить и не надо выбиваться из стада. Это всё не для меня. Я могу слинять, сдержаться, отойти в сторону - не больше. На активную низость я не способен. Мне будет нелегко в любом человеческом обществе. И с этим ничего не поделаешь.
Всё в жизни имеет ложный вес, ложную длину, всё измерено неправильной линейкой, и в то же самое время это и есть правильный вес и длина, это точная линейка…
Великое равновесие жизни. Война будет идти до тех пор, пока равновесие не будет утрачено. Тогда спохватятся. А до того: люди привыкают к разлуке, к одиночеству, к бомбежке, к смерти, компенсируя это чем-то, достигают какого-то равновесия внутри себя. Когда выйдут наружу силы, которым уже не сыщешь компенсации, силы разрушения, которые окажутся сильнее не только одного человека, но и всех людей, вместе взятых, - тогда война кончится.
Я постепенно привыкаю к тому, что не увижусь более ни с кем из своих родных и близких, и только изредка хитрое подсознание говорит мне, что это суеверная страховка.
Когда ночью я вышел во двор, мне в сердце пахнуло чувство детского страха
Николай Амосов, хирург, 28 лет, военврач
22 марта сделал эту операцию.
Парень Саша Билибин, ранен в колено, развился гнойный артрит. Артротомия, глухой гипс, - никакого толку: сепсис угрожает жизни. Можно ещё ампутировать и спасти. Не хочет. Предложил попробовать новую операцию. "Надеюсь, но не уверен". "Да, давайте, Николай Михайлович! - Вдруг поможет, а? Очень жалко ногу."
Если этот Сашка умрёт, уйду из госпиталя. Куда угодно. Уйду в медсанбат или в полк.
Аркадий Алексеевич пришёл через два дня после операции. Сашка явно не умирает от операции, но температура высокая, радоваться рано. Конечно, я рассказал Аркаше все, что было за время его отсутствия. Он был смущён.
Потом сказал:
Ну, что же: Продолжайте.
Кончился март.
Сашка ещё продолжает температурить, гипс сильно промок, но состояние - "тьфу-тьфу" - вполне удовлетворительное. Ест хорошо - это главное.
Сделал ещё девять таких резекций. При одной из них стоял Бочаров - и всё одобрил.
Я уже торжествовал - проблема колена решена! Но вот, пожалуйста: смерть. Прооперировали очень слабого, и он умер в первую ночь. Не перенес. Значит, для таких - тяжело. Только ампутация может спасти.
А над старыми, загипсованными ранеными с "бедрами" и "коленками" сепсис висит страшной угрозой. Все лихорадят на грани сепсиса, а о том, чтобы ходили, как в кино Юдин показывал, не может быть и речи.
Ранения голени и плеча в глухом гипсе - дело другое, но они, возможно, и другими методами лечились бы хорошо.
Бесконечно спорим с Аркадием Алексеевичем на эту тему.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
22 марта. Воскресенье. Выспался...
Девять месяцев войны... Весеннее равноденствие. Солнечно, с утра воскресник - расчистка улицы и двора.
Работаю над рукописями: сборник, книга Мирошниченко. Текущие дела...
К обеду сегодня дали стопку водки, суп с сушеным американским (надоевшим) мясом, рис...
В «Красной звезде» от 20 марта говорится о том, что Гитлер шумит о весне, о наступлении, но весной наступать будем мы. Дано жирным шрифтом. Это симптоматично и отвечает моим мыслям о необходимости упреждения гитлеровского весеннего наступления...
Англии и США - хватит уже отсиживаться и выжидать!..
Обстрелы продолжаются. Немцы с нескольких точек открывают шквальный огонь, стремясь, чтобы их не засекли и не подавили. Маскируются умело... Мы усиливаем воздушную фоторазведку и пр. Прежние методические обстрелы (несколько часов подряд) пока не повторяются.
У нас вышел уголь, не топят, холодно.
Вечером все вместе пили чай.
У меня возникают в последнее время темы новелл, рассказов...
...История снайпера... Охота на переднем крае. Немцы тоже охотятся за русскими... Убили одного немца, при нем завещание и прощальное письмо к жене. Раздумье снайпера над телом немца... Письмо не порвал, оставил. «После войны поеду в Германию, сам отдам вдове...»
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград:
22 марта. Вчера в три часа (ровно минута в минуту) начался артиллерийский обстрел нашей территории. Мы уже не слышали свиста, а сразу удар. К нам упало шесть шестидюймовых снарядов. Два из них повредили одноэтажное здание кухни: влетели через крышу и прошли до подвала, где был наповал убит парнишка-водопроводчик. Другому мальчику, сыну санитарки, оторвало ноги.
Снаряд проломил здание анатомического театра, пробил аудиторию (какое счастье, что там никого не было!), разметал библиотечные шкафы и взметнул на воздух те самые препараты в спирту, которые я как-то ходила смотреть с И. Д., но так и не досмотрела.
Помню, я спокойно разглядывала банки с надписями: «Печень», «Почки», «Сердце». Но перед сосудом, на котором было написано: «Нос» и где в прозрачной жидкости неподвижно плавала половина юношеской головы с безупречными чертами лица, мне вдруг сделалось так не по себе и я с такой быстротой кинулась прочь по лестнице, что И. Д. еле нагнал меня внизу.
Теперь этот мертвый юноша умер вторично.
Два снаряда упало перед нашими окнами. У нас в комнате увеличились трещины у печки. Все зашаталось. Мы с Мариэттой стояли одетые, в шубах, не зная, что лучше: выйти нам или остаться?
В результате этого обстрела (или независимо от него) на главной кухне опять поврежден водопровод. И. Д. в отчаянии.
Вообще даже его несокрушимый оптимизм дал трещину, как наша стенка.
Ольга Хузе, библиотекарь, 33 года, Ленинград:
22 марта. В довершение всего, у меня сегодня выхватили, украли все карточки. Это очень тяжело, нужно думать, как просуществовать эту неделю, вернее, 8 дней, не считая завтра, т. к. хлеб на завтра взят. Судьба испытывает меня разнообразно и изысканно. Нужно с апреля переходить во Фрунз. библиотеку, там же получить карточки и идти в стационар. Теперь стационар просто необходим, е. б. ж., Маруся поправляется, только плохо спит, потому что много думает. <…>
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
22 марта. 274[-й] день войны. Воскресенье. С утра, встав не поздно, засел за Гейне. Увлекся.
Звонок. Пришла снизу Т. А. Карпинская. Просит взаймы крупы. Нечего есть. Евгения Александровна и Александра Александровна больны. «Киса» (студентка) вызвана в военный комиссариат. Осталась одна беспомощная старушка Татьяна Александровна. У нас никакой крупы нет. Есть только взятый в столовой скудный обед на два дня. И все мое забытье пропало. Соседи справа вымирают. На днях умер оставшийся сиротой после смерти отца, б[ывшего] пулковского водопроводчика, и его жены их пятилетний мальчишка.
Соседи слева - Сара Аркадьевна Штернберг, жена знаменитого этнографа и сама сотрудник Института этнографии, умерла... Лежит при смерти ослабевшая старушка Татьяна Николаевна, тетка Моздалевских. Что это? Ведь так только в кошмарные дни и ночи черной смерти было в Европе в былые времена. Смерть, смерть, смерть... Рядом, у соседей, на службе среди сотрудников, на улице... Какую нужно волю, чтобы жить и бороться! Покуда боремся...
Подозвал М. Ф. и целую ее худенькие руки.
За окном - холодное яркое солнце. И сегодня мороз?
Но есть люди, которые живут! За крохи хлеба, граммы крупы скупают шелковое белье, скатерти, вазы, «изящные» вещи.. Какие-то «оборонные дамы», жены и родные содержателей столовых, стационаров, распределителей. Даже рояли за кусок масла покупают. Какой-то еврей за золото покупает «что угодно». Значит, есть люди, которые живут и которые довольны судьбой. Есть и просто грабители, мироеды. Одни умирают, другие «наживаются». Такова диалектика нашей жизни. Не у всех значит «во тьме души» сверкает слово «голод»... И это люди «другого толка», «иной породы». Им не стыдно (и мысль им не придет такая), сытым, глядеть, как погибают голодные. Они не задумываются над вопросом: «Где Авель?! Где твой брат?» Это они. А что можем мы сделать, мы, стоящие «на очереди». Вот Т. А. Карпинская бегает по всем соседям за несколькими граммами крупы, и, так как выдач нет, ни у кого из соседей ничего нет, и у нас в том числе. И все-таки мне почему-то вот больно и стыдно. Вот мы все же будем сегодня есть принесенный вчера из столовой обед. А они, если не вернется из комиссариата Киса-студентка, - они сегодня не будут обедать хоть как-нибудь!.. Если бы эти строки прочитала И. С. [Лосева] (да и многие другие, например А. И. [Андреев]), воскликнула бы: «Интеллигентщина!» Да, да, чем мы были, тем и останемся. Нас немного. У нас есть еще стыд, совесть... Это старые «смертные» интеллигенты создали великую русскую гуманистическую культуру и предпосылки великого Октября.
На черствое сердце слезой пролейся жгучей,
святым огнем сердца воспламени
и равнодушия дремоту разгони
молниеносной, грозной тучей.
Пади златым дождем на грудь родной земли;
в унылой тьме, как давняя зарница,
надеждой озари измученные лица,
надеждой скорби утоли! *
Так говорил когда-то поэт в дни народных бедствий, так хочется сказать и теперь. Я все силы напрягаю к тому, чтобы сохранить в отношениях к людям предупредительность, мягкость, чтобы легче было. У меня нет хлеба. Но есть покуда слово - бодрое и доброе слово. Оно не заменит хлеба. Но как противно, когда другие, не имея теперь хлеба, швыряются камнями и бьют грубостью, жестокостью, злостью, цинизмом прямо в душу другого.
* - цитата из стихотворения Василия Величко (1860 -1904) "Голод" (1894)
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Москва:
22 марта. Сороки. Сильно потеплело.
Марья Дмитриевна, старушка, приветствовала мое раннее вставанье словами: - Ранняя птичка нос прочищает, а поздняя только глаза продирает.
Вчера мы узнали о смерти Чувиляева и решили с утра навестить Анну Дмитриевну. Жизнь губернаторши и костромского лесовика с его «чувилями»*. Смерть их разлучила: в морге, увидев мужа, она вскрикнула: - Не он, не он! - Служащий подошел к ней с запиской и, показав, сказал: - Нет, это в точности он. И когда последний долг выполнила, стала спокойной, сделалась губернаторшей, решила собрать сестер, словом, возвратиться к себе, в своей род, к своим привычкам. Смерть исправила ошибку. Мы поцеловались с губернаторшей, по-видимому, в последний раз.
Подняли вопрос о прописке в Лаврушинском (во время паники нас выписали) у Ильи Андреича, похожего теперь на позднеосенний, хваченный морозами, серый гриб. Замошкина не застали.
Вечером у Барютиных. Мы поделились картошкой с милыми людьми, и трудно описать, чего стоило им устроить нам спокойный вечер с чаем и музыкой. Эта попытка создать старинный русский уют семейный в такое окаянное время трогательна и чудесна.
Рассказ Жени о весне в голодной Москве. Какая-то огромная мрачная очередь, полное молчание измученных заботами и голодом людей. Вдруг крикнула по-весеннему ворона. И кто-то вскрикнул в очереди: - Батюшки, ворона проснулась! - Все засмеялись, все оглянулись по направлению вороньего крика и заговорили о весне, понимая, что пусть у людей нет ничего, а в природе весна, та самая весна, которую когда-то любили, когда-то ждали...
Узнали, что в Ленинграде умирало людей до 12 тыс. в день, и их складывали штабелями на кладбищах.
На Лаврушинском вокруг нашего дома все разрушено. Флигель, в который еще при нас тогда бомба попала, когда-то так трогательно чинился под новыми ежедневно падающими бомбами, теперь стоит недоделанный: видно бились, бились за жизнь и бросили. Так и человек, очевидно, бросается...
Снег толстыми слоями лежит на крышах. Но коты от голода, страшного холода этой зимы куда-то исчезли. Видел одного кота, живущего в печке, исхудалого, а люди в той же холодной квартире жили и не очень ежились. Вот и говорят в благополучии: живуч как кошка. Наверно теперь у кошек в неблагополучии говорят: живуч, как человек.
Принуждены ночевать опять у Кононовых. Старушкин старший сын, инженер, неглупый, умеючи рассказал нам о германских «зверствах». Это было началом утоления нашего голода по правде: собственно нового мы ничего не узнавали, но только получали подтверждение нашим догадкам. Страшный рассказ о поле, усеянном тысячами трупов за один день. А ночью валом валил снег, и утром под глубоким снегом было все скрыто, только кое-где торчали человеческие руки и ноги. И вот теперь подходит весна.
Юрий Нагибин, 21 год, инструктор Политуправления Волховского фронта:
22 марта. Да, я наделал ошибок. Но это было правильно. Иначе я никогда бы не знал о возможности этих ошибок и не получил бы теперешнего опыта. Я думал, что дело важнее отношений, что начальнику импонирует правда, что надо отстаивать свою точку зрения, даже если ты в меньшинстве. Это кромешная глупость. Важны только личные отношения, начальству нельзя противоречить, не надо грубо льстить и не надо выбиваться из стада. Это всё не для меня. Я могу слинять, сдержаться, отойти в сторону - не больше. На активную низость я не способен. Мне будет нелегко в любом человеческом обществе. И с этим ничего не поделаешь.
Всё в жизни имеет ложный вес, ложную длину, всё измерено неправильной линейкой, и в то же самое время это и есть правильный вес и длина, это точная линейка…
Великое равновесие жизни. Война будет идти до тех пор, пока равновесие не будет утрачено. Тогда спохватятся. А до того: люди привыкают к разлуке, к одиночеству, к бомбежке, к смерти, компенсируя это чем-то, достигают какого-то равновесия внутри себя. Когда выйдут наружу силы, которым уже не сыщешь компенсации, силы разрушения, которые окажутся сильнее не только одного человека, но и всех людей, вместе взятых, - тогда война кончится.
Я постепенно привыкаю к тому, что не увижусь более ни с кем из своих родных и близких, и только изредка хитрое подсознание говорит мне, что это суеверная страховка.
Когда ночью я вышел во двор, мне в сердце пахнуло чувство детского страха
Николай Амосов, хирург, 28 лет, военврач
22 марта сделал эту операцию.
Парень Саша Билибин, ранен в колено, развился гнойный артрит. Артротомия, глухой гипс, - никакого толку: сепсис угрожает жизни. Можно ещё ампутировать и спасти. Не хочет. Предложил попробовать новую операцию. "Надеюсь, но не уверен". "Да, давайте, Николай Михайлович! - Вдруг поможет, а? Очень жалко ногу."
Если этот Сашка умрёт, уйду из госпиталя. Куда угодно. Уйду в медсанбат или в полк.
Аркадий Алексеевич пришёл через два дня после операции. Сашка явно не умирает от операции, но температура высокая, радоваться рано. Конечно, я рассказал Аркаше все, что было за время его отсутствия. Он был смущён.
Потом сказал:
Ну, что же: Продолжайте.
Кончился март.
Сашка ещё продолжает температурить, гипс сильно промок, но состояние - "тьфу-тьфу" - вполне удовлетворительное. Ест хорошо - это главное.
Сделал ещё девять таких резекций. При одной из них стоял Бочаров - и всё одобрил.
Я уже торжествовал - проблема колена решена! Но вот, пожалуйста: смерть. Прооперировали очень слабого, и он умер в первую ночь. Не перенес. Значит, для таких - тяжело. Только ампутация может спасти.
А над старыми, загипсованными ранеными с "бедрами" и "коленками" сепсис висит страшной угрозой. Все лихорадят на грани сепсиса, а о том, чтобы ходили, как в кино Юдин показывал, не может быть и речи.
Ранения голени и плеча в глухом гипсе - дело другое, но они, возможно, и другими методами лечились бы хорошо.
Бесконечно спорим с Аркадием Алексеевичем на эту тему.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
22 марта. Воскресенье. Выспался...
Девять месяцев войны... Весеннее равноденствие. Солнечно, с утра воскресник - расчистка улицы и двора.
Работаю над рукописями: сборник, книга Мирошниченко. Текущие дела...
К обеду сегодня дали стопку водки, суп с сушеным американским (надоевшим) мясом, рис...
В «Красной звезде» от 20 марта говорится о том, что Гитлер шумит о весне, о наступлении, но весной наступать будем мы. Дано жирным шрифтом. Это симптоматично и отвечает моим мыслям о необходимости упреждения гитлеровского весеннего наступления...
Англии и США - хватит уже отсиживаться и выжидать!..
Обстрелы продолжаются. Немцы с нескольких точек открывают шквальный огонь, стремясь, чтобы их не засекли и не подавили. Маскируются умело... Мы усиливаем воздушную фоторазведку и пр. Прежние методические обстрелы (несколько часов подряд) пока не повторяются.
У нас вышел уголь, не топят, холодно.
Вечером все вместе пили чай.
У меня возникают в последнее время темы новелл, рассказов...
...История снайпера... Охота на переднем крае. Немцы тоже охотятся за русскими... Убили одного немца, при нем завещание и прощальное письмо к жене. Раздумье снайпера над телом немца... Письмо не порвал, оставил. «После войны поеду в Германию, сам отдам вдове...»
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград:
22 марта. Вчера в три часа (ровно минута в минуту) начался артиллерийский обстрел нашей территории. Мы уже не слышали свиста, а сразу удар. К нам упало шесть шестидюймовых снарядов. Два из них повредили одноэтажное здание кухни: влетели через крышу и прошли до подвала, где был наповал убит парнишка-водопроводчик. Другому мальчику, сыну санитарки, оторвало ноги.
Снаряд проломил здание анатомического театра, пробил аудиторию (какое счастье, что там никого не было!), разметал библиотечные шкафы и взметнул на воздух те самые препараты в спирту, которые я как-то ходила смотреть с И. Д., но так и не досмотрела.
Помню, я спокойно разглядывала банки с надписями: «Печень», «Почки», «Сердце». Но перед сосудом, на котором было написано: «Нос» и где в прозрачной жидкости неподвижно плавала половина юношеской головы с безупречными чертами лица, мне вдруг сделалось так не по себе и я с такой быстротой кинулась прочь по лестнице, что И. Д. еле нагнал меня внизу.
Теперь этот мертвый юноша умер вторично.
Два снаряда упало перед нашими окнами. У нас в комнате увеличились трещины у печки. Все зашаталось. Мы с Мариэттой стояли одетые, в шубах, не зная, что лучше: выйти нам или остаться?
В результате этого обстрела (или независимо от него) на главной кухне опять поврежден водопровод. И. Д. в отчаянии.
Вообще даже его несокрушимый оптимизм дал трещину, как наша стенка.
Ольга Хузе, библиотекарь, 33 года, Ленинград:
22 марта. В довершение всего, у меня сегодня выхватили, украли все карточки. Это очень тяжело, нужно думать, как просуществовать эту неделю, вернее, 8 дней, не считая завтра, т. к. хлеб на завтра взят. Судьба испытывает меня разнообразно и изысканно. Нужно с апреля переходить во Фрунз. библиотеку, там же получить карточки и идти в стационар. Теперь стационар просто необходим, е. б. ж., Маруся поправляется, только плохо спит, потому что много думает. <…>
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
22 марта. 274[-й] день войны. Воскресенье. С утра, встав не поздно, засел за Гейне. Увлекся.
Звонок. Пришла снизу Т. А. Карпинская. Просит взаймы крупы. Нечего есть. Евгения Александровна и Александра Александровна больны. «Киса» (студентка) вызвана в военный комиссариат. Осталась одна беспомощная старушка Татьяна Александровна. У нас никакой крупы нет. Есть только взятый в столовой скудный обед на два дня. И все мое забытье пропало. Соседи справа вымирают. На днях умер оставшийся сиротой после смерти отца, б[ывшего] пулковского водопроводчика, и его жены их пятилетний мальчишка.
Соседи слева - Сара Аркадьевна Штернберг, жена знаменитого этнографа и сама сотрудник Института этнографии, умерла... Лежит при смерти ослабевшая старушка Татьяна Николаевна, тетка Моздалевских. Что это? Ведь так только в кошмарные дни и ночи черной смерти было в Европе в былые времена. Смерть, смерть, смерть... Рядом, у соседей, на службе среди сотрудников, на улице... Какую нужно волю, чтобы жить и бороться! Покуда боремся...
Подозвал М. Ф. и целую ее худенькие руки.
За окном - холодное яркое солнце. И сегодня мороз?
Но есть люди, которые живут! За крохи хлеба, граммы крупы скупают шелковое белье, скатерти, вазы, «изящные» вещи.. Какие-то «оборонные дамы», жены и родные содержателей столовых, стационаров, распределителей. Даже рояли за кусок масла покупают. Какой-то еврей за золото покупает «что угодно». Значит, есть люди, которые живут и которые довольны судьбой. Есть и просто грабители, мироеды. Одни умирают, другие «наживаются». Такова диалектика нашей жизни. Не у всех значит «во тьме души» сверкает слово «голод»... И это люди «другого толка», «иной породы». Им не стыдно (и мысль им не придет такая), сытым, глядеть, как погибают голодные. Они не задумываются над вопросом: «Где Авель?! Где твой брат?» Это они. А что можем мы сделать, мы, стоящие «на очереди». Вот Т. А. Карпинская бегает по всем соседям за несколькими граммами крупы, и, так как выдач нет, ни у кого из соседей ничего нет, и у нас в том числе. И все-таки мне почему-то вот больно и стыдно. Вот мы все же будем сегодня есть принесенный вчера из столовой обед. А они, если не вернется из комиссариата Киса-студентка, - они сегодня не будут обедать хоть как-нибудь!.. Если бы эти строки прочитала И. С. [Лосева] (да и многие другие, например А. И. [Андреев]), воскликнула бы: «Интеллигентщина!» Да, да, чем мы были, тем и останемся. Нас немного. У нас есть еще стыд, совесть... Это старые «смертные» интеллигенты создали великую русскую гуманистическую культуру и предпосылки великого Октября.
На черствое сердце слезой пролейся жгучей,
святым огнем сердца воспламени
и равнодушия дремоту разгони
молниеносной, грозной тучей.
Пади златым дождем на грудь родной земли;
в унылой тьме, как давняя зарница,
надеждой озари измученные лица,
надеждой скорби утоли! *
Так говорил когда-то поэт в дни народных бедствий, так хочется сказать и теперь. Я все силы напрягаю к тому, чтобы сохранить в отношениях к людям предупредительность, мягкость, чтобы легче было. У меня нет хлеба. Но есть покуда слово - бодрое и доброе слово. Оно не заменит хлеба. Но как противно, когда другие, не имея теперь хлеба, швыряются камнями и бьют грубостью, жестокостью, злостью, цинизмом прямо в душу другого.
* - цитата из стихотворения Василия Величко (1860 -1904) "Голод" (1894)
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Москва:
22 марта. Сороки. Сильно потеплело.
Марья Дмитриевна, старушка, приветствовала мое раннее вставанье словами: - Ранняя птичка нос прочищает, а поздняя только глаза продирает.
Вчера мы узнали о смерти Чувиляева и решили с утра навестить Анну Дмитриевну. Жизнь губернаторши и костромского лесовика с его «чувилями»*. Смерть их разлучила: в морге, увидев мужа, она вскрикнула: - Не он, не он! - Служащий подошел к ней с запиской и, показав, сказал: - Нет, это в точности он. И когда последний долг выполнила, стала спокойной, сделалась губернаторшей, решила собрать сестер, словом, возвратиться к себе, в своей род, к своим привычкам. Смерть исправила ошибку. Мы поцеловались с губернаторшей, по-видимому, в последний раз.
Подняли вопрос о прописке в Лаврушинском (во время паники нас выписали) у Ильи Андреича, похожего теперь на позднеосенний, хваченный морозами, серый гриб. Замошкина не застали.
Вечером у Барютиных. Мы поделились картошкой с милыми людьми, и трудно описать, чего стоило им устроить нам спокойный вечер с чаем и музыкой. Эта попытка создать старинный русский уют семейный в такое окаянное время трогательна и чудесна.
Рассказ Жени о весне в голодной Москве. Какая-то огромная мрачная очередь, полное молчание измученных заботами и голодом людей. Вдруг крикнула по-весеннему ворона. И кто-то вскрикнул в очереди: - Батюшки, ворона проснулась! - Все засмеялись, все оглянулись по направлению вороньего крика и заговорили о весне, понимая, что пусть у людей нет ничего, а в природе весна, та самая весна, которую когда-то любили, когда-то ждали...
Узнали, что в Ленинграде умирало людей до 12 тыс. в день, и их складывали штабелями на кладбищах.
На Лаврушинском вокруг нашего дома все разрушено. Флигель, в который еще при нас тогда бомба попала, когда-то так трогательно чинился под новыми ежедневно падающими бомбами, теперь стоит недоделанный: видно бились, бились за жизнь и бросили. Так и человек, очевидно, бросается...
Снег толстыми слоями лежит на крышах. Но коты от голода, страшного холода этой зимы куда-то исчезли. Видел одного кота, живущего в печке, исхудалого, а люди в той же холодной квартире жили и не очень ежились. Вот и говорят в благополучии: живуч как кошка. Наверно теперь у кошек в неблагополучии говорят: живуч, как человек.
Принуждены ночевать опять у Кононовых. Старушкин старший сын, инженер, неглупый, умеючи рассказал нам о германских «зверствах». Это было началом утоления нашего голода по правде: собственно нового мы ничего не узнавали, но только получали подтверждение нашим догадкам. Страшный рассказ о поле, усеянном тысячами трупов за один день. А ночью валом валил снег, и утром под глубоким снегом было все скрыто, только кое-где торчали человеческие руки и ноги. И вот теперь подходит весна.