22 марта 100 лет назад
Корней чуковский сделал такую запись в дневнике:
22 марта 1922. Стоит суровая ровная зима. Я сижу в пальто, и мне холодно. "Народ" говорит: это оттого, что отнимают церковные ценности. Такой весны еще не видано в Питере.
Ах, как чудесен Thomas Hardy. Куда нашим Глебам Успенским! Глава Chat - чудо по юмору, по фразеологии, по типам. И сколько! напихано матерьялу. О! о! о!
Сегодня был опять у чухон - устроил для Репина все - и деньги (990 марок) и визу для Веры Репиной - а у самого нет даже на трамвай. На какие деньги я сегодня побреюсь, не знаю.
Видел мельком Ахматову. Подошла с сияющим лицом. "Поздравляю! Знаете, что в "Доме Искусств"?" - "Нет".- "Спросите у Замятина. Пусть он вам расскажет". Оказывается, из Совета изгнали Чудовского! А мне это все равно. У меня нет микроскопа, чтобы заметить эту вошь.
Был у Эйхвальд. Она служит у американцев. Рассказывает, чтя нас, русских, они называют: "Natives.
...
Послезавтра Лидины именины, а у меня ни копейки нет.
...
Только теперь узнал о смерти Дорошевича. В последний раз я видел его месяца два назад - при очень мучительных для меня обстоятельствах. Сюда, в Питер, приехали два москвича: Кусиков и Пильняк. Приехали на пути в Берлин. На руках у них были шалые деньги, они продали Ионову какие-то рукописи, которые были прея даны ими одновременно в другие места, закутили, и я случайно попал в их орбиту: я, Замятин и жена Замятина. Мы пошли в какой-то кабачок на Невском, в отдельный кабинет, где было сыро и гнило, и стали кутить. После каторжной моей жизни мне это показалось забавно. Пильняк длинный, с лицом немецкого колониста, с заплетающимся языком, пьяный, потный, слюнявый - в длинном овчинном тулупе - был очень мил. Кусиков говорил ему:
- Скажи: бублик.
- Бублик.
- Дурак! Я сказал: республика, а ты говоришь: бублик. Видишь, до чего ты пьян.
Они пили брудершафт на вы, потом на мы, заплатили 4 миллиона и вышли. Пильняка с утра гвоздила мысль, что необходимо посетить Губера, который живет на Петербургской Стор[оне] (Пильняк, при всем пьянстве, никогда не забывает своих интересов: Губер написал о нем рецензию, и он хотел поощрить Губера к дальнейшим занятиям этого рода). Он кликнул извозчика - и мы втроем поехали на Пб. Ст[орону]. От Губера попали в дом Страх. Об-ва Россия, где была Шкапская, с которой Пильняк тотчас же начал лизаться. Острили, читали стихи - и вдруг кто-то мимоходом сказал, что в соседней комнате Дорошевич.
- То есть какой Дорошевич?
- Влас Михайлович.
- Не может быть!
- Да. Он болен.
Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату - и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук:
- Га!
У него была одышка. Промежутки между этими га были правильные, как будто метрономом отмеренные, и это делало его похожим на предмет, инструмент,- а не на живого человека. Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку,- и я почувствовал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем, пьяным и ещё живым. Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в "Русском Слове" это был царь и бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала (Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорош. позволил Маяк, написать с себя портрет. Дорошевич сказал: ну его к черту). Он очень мило пригласил меня в "Русское Слово". Я написал о нем очень ругательный фельетон. Мне сказали (Мережковские): это вы непрактично поступили: не бывать вам в "Русском Слове"! Я огорчился. Вдруг получаю от Дорошевича приглашение. Иду к нему (на Кирочную) - он ведет меня к себе в кабинет, говорит, говорит, и вынимает из ящика... мой ругательный фельетон. Я испугался - мне стало неловко. Он говорит: вы правы и не правы (и стал разбирать мой отзыв). Потом - пригласил меня в "Рус. Слово" и дал 500 р. авансу. Это был счастливейший день моей жизни. Тогда казалось, что "Рус. Слово" - а значит и Дорошевич- командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера,- все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы - были у него на откупу, в подчинении. И вот - он покинутый, мертвый, никому не нужный. В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой - и сказала мне (после, в коридоре):
- Хоть бы скорее! (т. е. скорее бы умер!)
22 марта 1922. Стоит суровая ровная зима. Я сижу в пальто, и мне холодно. "Народ" говорит: это оттого, что отнимают церковные ценности. Такой весны еще не видано в Питере.
Ах, как чудесен Thomas Hardy. Куда нашим Глебам Успенским! Глава Chat - чудо по юмору, по фразеологии, по типам. И сколько! напихано матерьялу. О! о! о!
Сегодня был опять у чухон - устроил для Репина все - и деньги (990 марок) и визу для Веры Репиной - а у самого нет даже на трамвай. На какие деньги я сегодня побреюсь, не знаю.
Видел мельком Ахматову. Подошла с сияющим лицом. "Поздравляю! Знаете, что в "Доме Искусств"?" - "Нет".- "Спросите у Замятина. Пусть он вам расскажет". Оказывается, из Совета изгнали Чудовского! А мне это все равно. У меня нет микроскопа, чтобы заметить эту вошь.
Был у Эйхвальд. Она служит у американцев. Рассказывает, чтя нас, русских, они называют: "Natives.
...
Послезавтра Лидины именины, а у меня ни копейки нет.
...
Только теперь узнал о смерти Дорошевича. В последний раз я видел его месяца два назад - при очень мучительных для меня обстоятельствах. Сюда, в Питер, приехали два москвича: Кусиков и Пильняк. Приехали на пути в Берлин. На руках у них были шалые деньги, они продали Ионову какие-то рукописи, которые были прея даны ими одновременно в другие места, закутили, и я случайно попал в их орбиту: я, Замятин и жена Замятина. Мы пошли в какой-то кабачок на Невском, в отдельный кабинет, где было сыро и гнило, и стали кутить. После каторжной моей жизни мне это показалось забавно. Пильняк длинный, с лицом немецкого колониста, с заплетающимся языком, пьяный, потный, слюнявый - в длинном овчинном тулупе - был очень мил. Кусиков говорил ему:
- Скажи: бублик.
- Бублик.
- Дурак! Я сказал: республика, а ты говоришь: бублик. Видишь, до чего ты пьян.
Они пили брудершафт на вы, потом на мы, заплатили 4 миллиона и вышли. Пильняка с утра гвоздила мысль, что необходимо посетить Губера, который живет на Петербургской Стор[оне] (Пильняк, при всем пьянстве, никогда не забывает своих интересов: Губер написал о нем рецензию, и он хотел поощрить Губера к дальнейшим занятиям этого рода). Он кликнул извозчика - и мы втроем поехали на Пб. Ст[орону]. От Губера попали в дом Страх. Об-ва Россия, где была Шкапская, с которой Пильняк тотчас же начал лизаться. Острили, читали стихи - и вдруг кто-то мимоходом сказал, что в соседней комнате Дорошевич.
- То есть какой Дорошевич?
- Влас Михайлович.
- Не может быть!
- Да. Он болен.
Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату - и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук:
- Га!
У него была одышка. Промежутки между этими га были правильные, как будто метрономом отмеренные, и это делало его похожим на предмет, инструмент,- а не на живого человека. Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку,- и я почувствовал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем, пьяным и ещё живым. Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяином жизни. В Москве, в "Русском Слове" это был царь и бог. Доступ к нему был труден, его похвала осчастливливала (Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорош. позволил Маяк, написать с себя портрет. Дорошевич сказал: ну его к черту). Он очень мило пригласил меня в "Русское Слово". Я написал о нем очень ругательный фельетон. Мне сказали (Мережковские): это вы непрактично поступили: не бывать вам в "Русском Слове"! Я огорчился. Вдруг получаю от Дорошевича приглашение. Иду к нему (на Кирочную) - он ведет меня к себе в кабинет, говорит, говорит, и вынимает из ящика... мой ругательный фельетон. Я испугался - мне стало неловко. Он говорит: вы правы и не правы (и стал разбирать мой отзыв). Потом - пригласил меня в "Рус. Слово" и дал 500 р. авансу. Это был счастливейший день моей жизни. Тогда казалось, что "Рус. Слово" - а значит и Дорошевич- командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера,- все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы - были у него на откупу, в подчинении. И вот - он покинутый, мертвый, никому не нужный. В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой - и сказала мне (после, в коридоре):
- Хоть бы скорее! (т. е. скорее бы умер!)