3 июля. Из писем
Ивана Аксакова Анне Тютчевой летом 1865 года.
3 - 5 июля. Севастополь - Мисхор.
В 9-м часу вечера приехали мы в Севастополь, переправились через бухту с северной стороны на южную, где и остановились гостинице Ветцеля. Здесь так тяжело, так обидно, так ноет здесь русское сердце, что ни о чем ином ни говорить, ни думать нельзя. Я, впрочем, уж не в первый раз в Севастополе. <...> Я помню также Ваши письма из Севастополя. Завтра посещу могилы и отслужу панихиду. <...> Посмотрю завтра и иностранные кладбища. Это последнее меня не возмущает. <...> А вчера, уезжая из Симферополя, я заехал опять на почту, опустил письмо к Вам и - какое счастье! - получаю еще письмо от Вас! <...> Дорогой в экипаже я поспешил его прочесть, а приехавши в Бахчисарай - перечел его снова. <...> Я очень доволен Вашими письмами. <...> Прочитав их, мне делается хорошо, мирно, а этот элемент чужд мне и нов моей душе. Мятеж и тревога - вот собственно тот элемент, в котором я пребываю с тех пор, как себя знаю. Я этот мятеж даже поэтизировал, называл его “святым” и “законным”…Но я пределы наложу Души святому мятежу, и т. д. - Но тем не менее я всегда признавал, что мир есть высшее состояние духа, что мятеж не мудрость, а человек должен к ней стремится <...>
Ваш час дня и мой любимый час, хотя с ним, к сожалению, у меня не связано никаких воспоминаний, потому что детство своё я провёл большею частью в городе и в тот час у нас всегда садились обедать. Этот час - после вечерень, и я всегда любил то особенное освещение, которое он давал Москве, и те косвенные лучи солнца. Этот час, когда сваливается жар и улегается ветер. Впрочем, лучше вас прочувствовать и описать этот час трудно <...>
Чудный, поэтический час, который, конечно, мне теперь вдесятеро дороже: образ маленькой девочки, выходящей гулять со своей нянькой, теперь так запечатлелся в моей душе, что его оттуда не вырвешь<...>
Вы скажете: опять я идеализирую. Да, идеализирую, потому что без идеализации невозможны никакие личные отношения к людям. Т. е. это значит, что в каждом человеке есть его идеал, его же внутренняя истинная физиономия, его тип, его лучшее, относительного которого сам человек может быть неверен. Я могу быть хуже меня самого, Вы можете быть хуже Вас самих, но для меня важно именно это его самое в человеке. Вы не такая, но такою Вы должны быть, и если никогда не достигается полнота идеала, то ведь стремлений к этому идеалу Вы в себе отрицать не можете. <...>
Я писал это письмо, выжидая, пока стихнет страшный ветер, мешающий нашей переправе с южной стороны на северную сторону Севастополя, чтобы осмотреть кладбище русское и новую церковь. Но не дождавшись тихой погоды, мы решили отправиться в объезд: это целых 15 вёрст, и мы доехали до кладбища уже в 8 часов вечера. Какое сильное, глубокое производит оно впечатление. Тут и Горчаков, и генералы , и солдаты: последние в общих могилах, крытых одной плитой в виде пирамидальной крыши. И много их этих белых плит. Это кладбище павших или умерших - не за себя, а за нечто высшее себя, не с заботами о своём личном духовном спасении, а с заботами о спасении отечества, родной земли, повергая участь своей души милосердию Божию<...>
Полон всяких и патриотических, и религиозных, и философских дум, поехал я, когда уже стемнело, с сестрой в Балаклаву. <...> Доплелись до Балаклавы в 1-м часу ночи на понедельник (5 июля).
Заснуть не было никакой возможности от множества блох и насекомых, в 4-м часу утра отправились мы в Георгиевский монастырь, где отстояли заутреню и, возвратившись в Балаклаву, продолжали путь на почтовых и чрез Байдарские ворота, часу в 5-м, в Вашем часу, приехали в Мисхор, где и остановились, по настоятельному приглашению у моих знакомых Данилевских, занимавших здесь два домика. Здесь мы и останемся вплоть до нашего отъезда, который воспоследует дней через 5, т. е. в субботу. Я довольно устал от объезда по Крыму: мы ездили ровно неделю в экипаже открытом и довольно неспокойном, с разными дорожными приключениями. Приехавши, выкупался в море, погулял по саду вместе с хозяевами, поужинал с ними, и пришел в свою комнату, чтоб докончить письмо к вам<...>
Не извольте сердиться, если находите мои письма слишком длинными и болтливыми. Я еще не дошел до того, чтоб писать к вам и к NN письма коротенькие, но надеюсь, что дойду…
Прощайте. Христос с вами. Скажите NN, что я крепко сжимаю её ручки в моей, и что с завтрашнего же дня начну новую беседу, отвечая на письма.
Прощайте же, тихое счастье моё.
3 - 5 июля. Севастополь - Мисхор.
В 9-м часу вечера приехали мы в Севастополь, переправились через бухту с северной стороны на южную, где и остановились гостинице Ветцеля. Здесь так тяжело, так обидно, так ноет здесь русское сердце, что ни о чем ином ни говорить, ни думать нельзя. Я, впрочем, уж не в первый раз в Севастополе. <...> Я помню также Ваши письма из Севастополя. Завтра посещу могилы и отслужу панихиду. <...> Посмотрю завтра и иностранные кладбища. Это последнее меня не возмущает. <...> А вчера, уезжая из Симферополя, я заехал опять на почту, опустил письмо к Вам и - какое счастье! - получаю еще письмо от Вас! <...> Дорогой в экипаже я поспешил его прочесть, а приехавши в Бахчисарай - перечел его снова. <...> Я очень доволен Вашими письмами. <...> Прочитав их, мне делается хорошо, мирно, а этот элемент чужд мне и нов моей душе. Мятеж и тревога - вот собственно тот элемент, в котором я пребываю с тех пор, как себя знаю. Я этот мятеж даже поэтизировал, называл его “святым” и “законным”…Но я пределы наложу Души святому мятежу, и т. д. - Но тем не менее я всегда признавал, что мир есть высшее состояние духа, что мятеж не мудрость, а человек должен к ней стремится <...>
Ваш час дня и мой любимый час, хотя с ним, к сожалению, у меня не связано никаких воспоминаний, потому что детство своё я провёл большею частью в городе и в тот час у нас всегда садились обедать. Этот час - после вечерень, и я всегда любил то особенное освещение, которое он давал Москве, и те косвенные лучи солнца. Этот час, когда сваливается жар и улегается ветер. Впрочем, лучше вас прочувствовать и описать этот час трудно <...>
Чудный, поэтический час, который, конечно, мне теперь вдесятеро дороже: образ маленькой девочки, выходящей гулять со своей нянькой, теперь так запечатлелся в моей душе, что его оттуда не вырвешь<...>
Вы скажете: опять я идеализирую. Да, идеализирую, потому что без идеализации невозможны никакие личные отношения к людям. Т. е. это значит, что в каждом человеке есть его идеал, его же внутренняя истинная физиономия, его тип, его лучшее, относительного которого сам человек может быть неверен. Я могу быть хуже меня самого, Вы можете быть хуже Вас самих, но для меня важно именно это его самое в человеке. Вы не такая, но такою Вы должны быть, и если никогда не достигается полнота идеала, то ведь стремлений к этому идеалу Вы в себе отрицать не можете. <...>
Я писал это письмо, выжидая, пока стихнет страшный ветер, мешающий нашей переправе с южной стороны на северную сторону Севастополя, чтобы осмотреть кладбище русское и новую церковь. Но не дождавшись тихой погоды, мы решили отправиться в объезд: это целых 15 вёрст, и мы доехали до кладбища уже в 8 часов вечера. Какое сильное, глубокое производит оно впечатление. Тут и Горчаков, и генералы , и солдаты: последние в общих могилах, крытых одной плитой в виде пирамидальной крыши. И много их этих белых плит. Это кладбище павших или умерших - не за себя, а за нечто высшее себя, не с заботами о своём личном духовном спасении, а с заботами о спасении отечества, родной земли, повергая участь своей души милосердию Божию<...>
Полон всяких и патриотических, и религиозных, и философских дум, поехал я, когда уже стемнело, с сестрой в Балаклаву. <...> Доплелись до Балаклавы в 1-м часу ночи на понедельник (5 июля).
Заснуть не было никакой возможности от множества блох и насекомых, в 4-м часу утра отправились мы в Георгиевский монастырь, где отстояли заутреню и, возвратившись в Балаклаву, продолжали путь на почтовых и чрез Байдарские ворота, часу в 5-м, в Вашем часу, приехали в Мисхор, где и остановились, по настоятельному приглашению у моих знакомых Данилевских, занимавших здесь два домика. Здесь мы и останемся вплоть до нашего отъезда, который воспоследует дней через 5, т. е. в субботу. Я довольно устал от объезда по Крыму: мы ездили ровно неделю в экипаже открытом и довольно неспокойном, с разными дорожными приключениями. Приехавши, выкупался в море, погулял по саду вместе с хозяевами, поужинал с ними, и пришел в свою комнату, чтоб докончить письмо к вам<...>
Не извольте сердиться, если находите мои письма слишком длинными и болтливыми. Я еще не дошел до того, чтоб писать к вам и к NN письма коротенькие, но надеюсь, что дойду…
Прощайте. Христос с вами. Скажите NN, что я крепко сжимаю её ручки в моей, и что с завтрашнего же дня начну новую беседу, отвечая на письма.
Прощайте же, тихое счастье моё.