30 января. Рыцари о королях
Четыре рыцаря Поэзии о её королях.
30 января 1936 года 15-летний Давид Самойлов записал в своем дневнике:
Я взял незнакомую книгу незнакомого писателя и хочу составить себе о нем определенное представление. Человек этот - Игорь Северянин. О его сборнике «Громокипящий кубок» и буду писать я сегодня.
Так всегда бывает у больших талантов, в периоды безвременья, реакции, упадка, декадентства. Человек начинает жить только собой, он начинает презирать мир, ему кажется низким человек и бедным его язык. Он изобретает свой язык, свои слова, чтобы изобразить свои чувства. Такими словами изобилуют поэмы Северянина.
Поэт одинок и затравлен, поэтому мы многое можем простить ему, но нельзя не признать его блестящим поэтом и тонким мастером формы. Его «Рондели», «Nocturno», «Квадрат квадратов» и многие другие вещи сделаны изумительно. Ими хочется любоваться, как маленькими, тонкими и хрупкими фарфоровыми вещицами.
Замолкнули взволнованные губы.
Ушел поэт, страдалец, человек.
Он выпил, как громокипящий кубок.
Свой пьяный грезами и вдохновенный век.
Ровно через 40 лет в дневнике выросший в маститого поэта мальчик сделает запись о друге-соратнике:
Переделкино. Весь вечер у меня Саша Межиров. Разговор о его поэме. Очень резкие слова я произнести не мог, т. к. Меж. очень натурально жаловался на тоску. Да меня и самого тоска снедает.
О «Снегопаде» говорил сочувственно, и даже порой восторженно, хотя добавил, что, видимо, я не извлек все, что можно было извлечь. Я сам это чувствую. У меня не хватило энергии.
Примечание: а мне "Снегопад" Самойлова нравится именно недосказанностью.
Эти же 40 лет разделяют оформленное в стихотворение из книги 1996 года воспоминание Льва Лосева о важнейшей встрече в молодости:
Все, что я помню за этой длиной,
очерк внезапный фигуры ледащей,
голос гудящий, как почерк летящий,
голос гудящий, день ледяной,
голос гудящий, как ветер, что мачт
чуть не ломает на чудной картине,
где громоздится льдина на льдине,
волны толкаются в тучи и мчат,
голос гудящий был близнецом
этой любимой картины печатной,
где над трехтрубником стелется чадный
дым и рассеивается перед концом;
то ль навсегда он себя погрузил
в бездну, то ль вынырнет, в скалы не врежась,
так в разговоре мелькали норвежец,
бедный воронежец, нежный грузин;
голос гудел и грозил распаять
клапаны смысла и связи расплавить;
что там моя полудетская память!
где там запомнить! как там понять!
Все, что я помню, - день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.
Лев Лосев, "30 января 1956 года (у Пастернака)",
из книги «Новые сведения о Карле и Кларе» 1996 года.
А вот верный друг Льва Лосева Иосиф Бродский почти сразу же (на следующий день) отозвался на уход из жизни своего англоязычного кумира в конце января 1963 года:
На смерть Роберта Фроста
Значит, и ты уснул.
Должно быть, летя к ручью,
ветер здесь промелькнул,
задув и твою свечу.
Узнав, что смолкла вода,
и сделав над нею круг,
вновь он спешит сюда,
где дым обгоняет дух.
Позволь же, старик, и мне,
средь мертвых финских террас,
звездам в моем окне
сказать, чтоб их свет сейчас,
который блестит окрест,
сошел бы с пустых аллей,
исчез бы из этих мест
и стал бы всего светлей
в кустах, где стоит блондин,
который ловит твой взгляд,
пока ты бредешь один
в потемках... к великим... в ряд.
30 января 1963, Комарово.
И в завершение поста вместе с Игорем Иртеньевым вспомним "короля поэтов" более близкого к нам времени 20 века.
Приговоренный к низшей мере,
Стремясь к ничтожному нулю,
Я не во что уже не верю
И никого уж не люблю.
А ведь когда-то было - верил
И даже, помнится, любил,
И в женщин взор свой страстный перил,
И на столе чечетку бил.
Гулял как падла по буфету,
Пуляя пробки в потолок,
Однажды, помню, марафету
Мне Блок в «Собаку» приволок.
И, пьяных слез не вытирая,
Мы в предрассветной сизой мгле
Блаженство испытали рая,
Зизи купая в божоле.
А как мы с Анненским напились,
Хоть он до этого ни-ни,
А как с Ахматовой сцепились
За том потрепанный Парни.
Ну что тут скажешь? Были люди,
Не то что нынешняя шваль.
Я вспоминаю, как о чуде,
О них сквозь черную вуаль.
Где грезофарсы? Где фиакры?
Где песни нежных лорелей?
Одни сплошные симулякры
Толпою прут из всех щелей.
Филологическая перхоть
Сегодня встала у руля.
А ей, чем дискурсами перхать,
Поэтов надо б короля
Избрать, как мы тогда Ерему*,
Который, не гляди, что пьян,
Но сквозь бухую полудрему
Проник в загадку инь и ян.
Пришел к конечному итогу,
Мух обособив от котлет,
И запахнувшись гордо в тогу,
Замолк на долгих двадцать лет.
Постиг он главный принцип дзена
Умом, заточенным как нож:
«Мысль несказанная бесценна,
Мысль изреченная есть ложь».
Но не питай иллюзий, Саша:
Народ до дзена не дорос.
Им эта по фигу параша,
Им этот по херу мороз.
…Тут заглянул на днях в ОГИ я,
Стремясь найти себе приют,
Так там настолько все другие,
Что даже баб своих не бьют.
* В середине 1980-х годов Александр Еременко был избран королем поэтов (прим. автора).
30 января 2010 года, Игорь Иртеньев в Газета.Ру
30 января 1936 года 15-летний Давид Самойлов записал в своем дневнике:
Я взял незнакомую книгу незнакомого писателя и хочу составить себе о нем определенное представление. Человек этот - Игорь Северянин. О его сборнике «Громокипящий кубок» и буду писать я сегодня.
Так всегда бывает у больших талантов, в периоды безвременья, реакции, упадка, декадентства. Человек начинает жить только собой, он начинает презирать мир, ему кажется низким человек и бедным его язык. Он изобретает свой язык, свои слова, чтобы изобразить свои чувства. Такими словами изобилуют поэмы Северянина.
Поэт одинок и затравлен, поэтому мы многое можем простить ему, но нельзя не признать его блестящим поэтом и тонким мастером формы. Его «Рондели», «Nocturno», «Квадрат квадратов» и многие другие вещи сделаны изумительно. Ими хочется любоваться, как маленькими, тонкими и хрупкими фарфоровыми вещицами.
Замолкнули взволнованные губы.
Ушел поэт, страдалец, человек.
Он выпил, как громокипящий кубок.
Свой пьяный грезами и вдохновенный век.
Ровно через 40 лет в дневнике выросший в маститого поэта мальчик сделает запись о друге-соратнике:
Переделкино. Весь вечер у меня Саша Межиров. Разговор о его поэме. Очень резкие слова я произнести не мог, т. к. Меж. очень натурально жаловался на тоску. Да меня и самого тоска снедает.
О «Снегопаде» говорил сочувственно, и даже порой восторженно, хотя добавил, что, видимо, я не извлек все, что можно было извлечь. Я сам это чувствую. У меня не хватило энергии.
Примечание: а мне "Снегопад" Самойлова нравится именно недосказанностью.
Эти же 40 лет разделяют оформленное в стихотворение из книги 1996 года воспоминание Льва Лосева о важнейшей встрече в молодости:
Все, что я помню за этой длиной,
очерк внезапный фигуры ледащей,
голос гудящий, как почерк летящий,
голос гудящий, день ледяной,
голос гудящий, как ветер, что мачт
чуть не ломает на чудной картине,
где громоздится льдина на льдине,
волны толкаются в тучи и мчат,
голос гудящий был близнецом
этой любимой картины печатной,
где над трехтрубником стелется чадный
дым и рассеивается перед концом;
то ль навсегда он себя погрузил
в бездну, то ль вынырнет, в скалы не врежась,
так в разговоре мелькали норвежец,
бедный воронежец, нежный грузин;
голос гудел и грозил распаять
клапаны смысла и связи расплавить;
что там моя полудетская память!
где там запомнить! как там понять!
Все, что я помню, - день ледяной,
голос, звучащий на грани рыданий,
рой оправданий, преданий, страданий,
день, меня смявший и сделавший мной.
Лев Лосев, "30 января 1956 года (у Пастернака)",
из книги «Новые сведения о Карле и Кларе» 1996 года.
А вот верный друг Льва Лосева Иосиф Бродский почти сразу же (на следующий день) отозвался на уход из жизни своего англоязычного кумира в конце января 1963 года:
На смерть Роберта Фроста
Значит, и ты уснул.
Должно быть, летя к ручью,
ветер здесь промелькнул,
задув и твою свечу.
Узнав, что смолкла вода,
и сделав над нею круг,
вновь он спешит сюда,
где дым обгоняет дух.
Позволь же, старик, и мне,
средь мертвых финских террас,
звездам в моем окне
сказать, чтоб их свет сейчас,
который блестит окрест,
сошел бы с пустых аллей,
исчез бы из этих мест
и стал бы всего светлей
в кустах, где стоит блондин,
который ловит твой взгляд,
пока ты бредешь один
в потемках... к великим... в ряд.
30 января 1963, Комарово.
И в завершение поста вместе с Игорем Иртеньевым вспомним "короля поэтов" более близкого к нам времени 20 века.
Приговоренный к низшей мере,
Стремясь к ничтожному нулю,
Я не во что уже не верю
И никого уж не люблю.
А ведь когда-то было - верил
И даже, помнится, любил,
И в женщин взор свой страстный перил,
И на столе чечетку бил.
Гулял как падла по буфету,
Пуляя пробки в потолок,
Однажды, помню, марафету
Мне Блок в «Собаку» приволок.
И, пьяных слез не вытирая,
Мы в предрассветной сизой мгле
Блаженство испытали рая,
Зизи купая в божоле.
А как мы с Анненским напились,
Хоть он до этого ни-ни,
А как с Ахматовой сцепились
За том потрепанный Парни.
Ну что тут скажешь? Были люди,
Не то что нынешняя шваль.
Я вспоминаю, как о чуде,
О них сквозь черную вуаль.
Где грезофарсы? Где фиакры?
Где песни нежных лорелей?
Одни сплошные симулякры
Толпою прут из всех щелей.
Филологическая перхоть
Сегодня встала у руля.
А ей, чем дискурсами перхать,
Поэтов надо б короля
Избрать, как мы тогда Ерему*,
Который, не гляди, что пьян,
Но сквозь бухую полудрему
Проник в загадку инь и ян.
Пришел к конечному итогу,
Мух обособив от котлет,
И запахнувшись гордо в тогу,
Замолк на долгих двадцать лет.
Постиг он главный принцип дзена
Умом, заточенным как нож:
«Мысль несказанная бесценна,
Мысль изреченная есть ложь».
Но не питай иллюзий, Саша:
Народ до дзена не дорос.
Им эта по фигу параша,
Им этот по херу мороз.
…Тут заглянул на днях в ОГИ я,
Стремясь найти себе приют,
Так там настолько все другие,
Что даже баб своих не бьют.
* В середине 1980-х годов Александр Еременко был избран королем поэтов (прим. автора).
30 января 2010 года, Игорь Иртеньев в Газета.Ру