ИЗ ПАПКИ "ЗА РУССКИМ ДВОРОМ"
Стихи с 2005-05-05
Рождество
для кого-то тролль для кого-то троп для кого-то трон
и не веришь вроде бы а попробуй тронь
за живое что там еще живет у тебя внутри
сам озвучишь боль боль и значит бог что ни говори
не родил дитя не узнал про мир о котором врал
даже если сам для себя по камешку собирал
ничего не видели раскуроченные глаза
с середины здесь ничего глазами понять нельзя
а когда дитя как огонь меняет свои черты
то цари небесные то рабы безвестные в нем то ты
лопаются клетки игра гормонов звон днк
и отец небесный и мать земная глядят в века
вот они гадают на кого похож повторит кого
вот они отслеживают первый шаг его
обретенье речи тональность плача размер ступни
и иосиф пряча глаза смывается от родни
у кого вопросы у кого ответы у кого столбняк
господи ты видишь это дитя в яслях ну так как
присмотрись не твой ли который завтра и через год
народится и через восемь декад уйдет
он давно отвык от твоих имен от твоих десниц
у него лишь боль только тронь да этот размах ресниц
из зрачков его смотришь ты а он из зрачков твоих
и лучится мать как звезда единая на двоих
* * *
Не трави мне душу прошедшим временем
Времени нет вообще
Время плавает черным семенем
В бабушкином борще
Она строгая фартук трогая
Ешь говорит расти
А я маленькая одинокая
Ложку сжала в горсти
Не хочу его это варево
Много мне а она
Над душою стоит как зарево
Ешь говорит до дна
Ешь и учись тоже будешь женщиной
Маленький мой мятеж
Подавляет лихой затрещиной
Не выйдешь пока не съешь
Над борщом наклонюсь для верности
Низко и мне видны
Жировые круги поверхности
Ужасы глубины
ТЕТЯ НАДЯ
1.
- Ну, вот и всё… - промолвил Игорек и умер за столом, в саду под вишней.
С Украины привез его сынок, похоронил, всплакнув, в земле столичной, но прежде сжег от головы до ног, хотя и там был вариант отличный: у матери в соседнем городке служила в крематории подруга.
"Игарь" звала жена его. В тоске по рюмке умер он, поскольку плуга не брал в подпитье - только налегке. Вот легкости и не снесла подпруга. Она звалась Надежда. Из сельчан украинских. Она захомутала Игарика в Москве. Он был не пьян до самой свадьбы… Как она рыдала, найдя к поминкам самогонки жбан и в тряпочку завернутое сало.
Со всей ненужной вору требухой стояла зиму родовая хатка. Он перестал ей сниться и бухой, и трезвый, а крестьянская повадка гнала ее с апреля за сохой, при том, что щитовидка вдрызг и матка.
2.
И вот она за правильным столом (известным нам по предыдущей главке) сидит в саду, и на душе облом, и не смекнула взять поллитру в лавке, но цель ясна - ползущей напролом не дать подняться огородной травке.
Прополка! Выкорчевыванье! Грунт весь в многоликих тощих осьминогах. Надел Надеждин, нет, не отберут, но как начнет земля при летних соках плодить сорняк - соседи оборут: Сорняк силен в кочевничьих наскоках. Где пальцами перебрана земля, прощупана крупица за крупицей, грех, мягкую её не утоля, не посадить картофель. Сын кривится, по телефону матери веля, не порывать с российскою столицей. Где выросла ботва - растет сорняк, он может перекинуться к Сафрону. Опять прополка. Грядку, словно рак, она дерет, но снова в ту же зону заносит семя вредное сквозняк. И кто теперь ответит по закону? И так всё лето. Некому держать за трудовые руки чудо-бабу. Потом пошла ее земля рожать. Сошла черешня. Замолчали жабы. Собрав картофель, срочно приезжать просила сына, взял картофель дабы.
3.
Он не приехал. Он искал невест. Он запасался овощами с рынка. По вечерам был стол ей, как насест. Ее боялась каждая соринка. Стекались песни, в небе яркий крест из звезд мерцал над местом поединка.
Поскольку в Фундуклеевке колхоз был упразднен, она, открыв калитку, впустила всех желающих. Унес кто сколько мог, и гривны за подпитку она с них не спросила, но всерьёз они не полюбили московитку. Шепчась о ней на суржике своем, крутили у виска и хату взглядом обмеривали…
Помню я тот дом: когда была по пояс я оградам, меня пускали выдр глядеть, потом сидела и под вишней перед садом, и мёд пила, и кукурузный пар шел из котла, и самогон Григорьич, отец Надежды, смаковал, как дар богов. И Веру звал. Сквозила горечь в том имени. Жена, как на пожар, неслась с ведром воды, шипела "сволочь".
Ну вот и всё. Чего еще про них? Пора уже закончить мемуары.Сорняк не разрастется, сад поник, стол подгнивает, сельские базары расторговали левый овощ в миг. Она жива. И мы еще не стары.
* * *
…Все на свете праздник…
С.Г.
Несколько раз в году он просит меня показывая на балкон
достань деда мороза елку и сделаем новый год
иногда я достаю гирлянды светящийся шар и он
засыпает в полном блаженстве а дед мороз поет
песенки католического рождества
вот идут холода до новогодних каникул рукой подать
и нужно будет решать где брать столько провизии и какие слова
произносить на слова а папа подарит мне джип и возьмет гулять
итак он снова просит достать ему новогоднюю мишуру
не порть говорю аппетит перед ужином не разгуливайся перед сном
не празднуй перед праздниками не умирай до смерти ступай по добру
по здорову с кухни оставь меня отстань от меня завтра рано встаем
он засыпает когда влага в глазах превращается в снежный сон
в разъедающие кристаллики солоноватые если поцеловать
я курю и думаю если б не он
как бы стала я жить как бы стала я умирать
СЛЕПАЯ
Туман на Мотрену к оттепели
Не спать всю ночь. Не думать ни о чем. Пролистывать компьютер разморенно. Не чувствовать, как за твоим плечом уже встает туманная Мотрена.
Планировать поездку на Урал и возвращенье на плавучий остров. Любить того, кто у тебя украл все данности, оставив только остов.
…Знать, оттепель. Зима сошла на нет. Не бойся: ненароком поскользнуться немыслимо, но неустойчив свет ночной, которым можно захлебнуться - такая морось, короток - дневной, как молодость, и вечереет рано.
Слепая баба Мотря надо мной колдует-выколдовывает рьяно. По памяти проходит до плетня, мотает цепь и тянет из криницы рассвет. И что-то торкает меня смотреть в ее синюшные глазницы. Следить, не ошибется ли во мгле своей глубокой старости Мотрена.
Ах, нам бы так запомнить на земле все рытвинки, ращелинки, схороны. Я по привычке вглядываюсь в ночь, в ее туман, светящийся жемчужно. Но чтобы воду в ступе истолочь, и внутреннего зрения не нужно: я в оттепель оттаявшая тень, потерянная кем-то, я - криница со звездами, я - лодка-хворостень, не мыслящая к берегу прибиться.
Кто это всё тебе наворожил?! Какая ночь бессмысленная тает! Хмарь оседает, проступает мир, но слепоты немного не хватает…
* * *
Сосновый жар протопленной хибары… Сын, отошедший в возраст неродной…Тень черная за деревом, кошмары ночные, управляющие мной. Курить ночами жутко на крылечке в беспограничной этой полосе, где на деревьях раны, как насечки, чтоб не плутать, но заблудились все. Горланят, но никто не вышел в люди. И три сосны в Саврасовке моей - тот лабиринт, где зверь - в стеклопосуде, а пункт ее приема - апогей тупого героизма. В лабиринте саврасовском, где смысла не найти, никто ни чем не жертвует, и нити не даст, и не сумеешь сам сплести.
Насечки видят, как понять не знают.
Побрызгивает дождик в тишине. За деревом другое проступает и подступает медленно ко мне. Ну, что? И ты несёшь благое слово? Сулишь века, а мига не даёшь! Всё в паутине здесь, всё бестолково. А в остальном - и этот лес хорош.
* * *
Закрыться, смолкнуть, дальше магазина не выходить.
Разгаданный мужчина подчеркнуто звонит по четвергам. К понятию "весна" дитя привыкло. Трава, что прошлой осенью поникла, зеленой кошкой ластится к ногам, когда идешь не дальше…
Ради бога, не нарушай беспамятства с порога, не пеленгуй молчания ягнят: на грани все, что может быть на грани. Тех, кто ошибся дверью, в нашем клане с особою жестокостью казнят. Вот и продумай распорядок действий. Молчи, как лес, на языке предместий, как в безграничном плаванье помор, молчи, степной тоскою промышляя, а если за дверями нету рая, используй для бессмертия - костер.
РЕТРОСПЕКТИВА
Читать взасос отложенное чтиво, перемещаться в воздухе легко, дошкандыбать в купейном до отлива - в часы отлива, кушать молоко парное, так что память детства сводит, как скулы, от коровьего тепла; и делать всё, что в голову приходит, в другие инородные тела. Смириться - возвратилось время оно, бессмысленное, что ни говори: ни сына, ни наречья, ни закона, диктующего нормы изнутри.
* * *
Пока ты в теле этого письма - и в каждой строчке теплишься, и между - не снись мне так, чтоб я сошла с ума и, просыпаясь, плакала. Надежду оставь мне, заполняющий весь текст, влияющий на стиль письма и почерк.
А сны и явь - по-всякому - контекст, чтоб дорожить тобою, между прочим, и прятать, как в шкатулку, в письмена.
Извечная вина в височной доле пульсирует: ведь я была вольна тебя придумать правильным, дотоле, как ты ушел из этих страшных снов, в которых был надменен в каждом слоге, и всё тотчас рассыпалось - любовь, стихи, миры, созвездия и боги.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Если не спится в ночном колпаке -
Выброси, спи голышом.
Пусть тебе снится ребенок в реке
В судне своем небольшом.
Ухо уловит младенческий писк,
Стрекот небесных жильцов,
И от купальни пахнет тамариск
На загорелых стрельцов.
Там у дворцовой стены на реке
Спит Моисей на родимом соске.
Дальше и дальше корзина пустая
Движется, белые волны листая.
Кормит кормилица, песню поет,
Тешит родное дитя.
Кто-то корзину еще подберет,
Кто-то положит, грустя,
Душу твою.
Колыханию волн
Дальше ее предоставь.
Это уже начинается сон,
Это кончается явь.
* * *
С этого берега по прямой
Бурый рубец найдя
Взглядом, вошли небольшой толпой
Под водопад дождя.
Остановясь супротив Крестов,
Помнишь, глядели мы:
Ливни, ливмя со всех городов,
Лили во двор тюрьмы.
Сороконожкой с мильоном ног
Мерзла вдали цепа -
Это на том берегу в острог
Входа ждала толпа.
Каждая капля, в Неву летя,
Шлепалась, как дитя.
Каждая мамка несла в кульке
Сердце свое к реке.
Чтобы отчизну свою спасти,
Не через ту тюрьму,
Но через очередь ту пройти
Ближнему своему
Я пожелала бы. Да, да, да.
Жалкая ты душа!
Волны пошли за грядой гряда,
Стоны мои глуша.
Сфинксы глядели друг другу в рот.
Строфы сплетались в дни.
Господи, разве же мой народ
Хором кричал: распни?
Хоть бы и так. Но порыв - сберечь
Сына, жену и кров -
Есть оправдание нас, сиречь
Сирот твоих и вдов.
Кара твоя - непосильный Крест,
Видно тебе с высот?
Боже, когда тебе надоест
Так любить мой народ?
ОКРЕСТНОСТИ
Всё у нас, как встарь:
Морду друг другу бьют и уходят с миром.
Пьют и говеют, гонят сивуху и дэзу.
Пули трассируют выверенным пунктиром
И превращаются в антитезу
Прошлого.
Древним способом меньше родят,
А другой раз держат жену и семью заводят
На стороне.
Полигамный отрок
Сам себе князь Владимир, вчера из панков,
Апологет язычества, выбирает в сорок
Веру и ходит на службу в один из банков.
Волглая, комариная, паутиной
Стянутая реальность, где крест в окружность
Вечно вплетен - окрестность моя, рутиной
Насмерть изматывающая,
за ненужность
Здесь головы не рубят, а привечают чином,
Ну, на худой конец остограммят свойски.
И за любым овином
Войско на войске.
Гарнизон на гарнизоне,
А вечерами - ах ты -
Выйдешь курнуть на крыльцо, из соседней шахты
Нечто взлетает в небо и без последствий вроде.
Разве что вздрогнет пугало в огороде.
13-14.06.05
* * *
Глаз, привыкший к пейзажу, ищет
Святу пищу среди болот.
Но деревья вокруг жилища
Все знакомы наперечет,
Быт убогий, уклад увечен,
Нелюдимы соседи все.
Среднерусский дождливый вечер.
Старосходненское шоссе.
Лишь пестреют в траве игрушки,
Да из дачи наискосок
Кто-то смертно орет частушки,
Словно жизнь запасает впрок.
СОРОДИЧИ
Поездом шесть часов от Киева. Полустанок,
Станция или районный центр:
Полупустой до вечера спозаранок,
Пыльный и разморённый, где у коров фальцет,
А быков не видно, и, как огня, подранок
Боится пастушьей участи, но другой-то нет.
И меня до десятого класса пугала мама:
Учись, а не то коровам хвосты крутить
Езжай в Фундуклеевку! Большего срама
Я не могла представить себе.
Силосная яма
За селом: меня успели схватить
За поясок. Мне было пять лет. А храма
В Фундуклеевке отродясь не строили: не надыть.
На Маяковской, Пушкинской и в проулке
Лермонтова жила у меня родня:
На киселе вода - малорослы, юрки;
Разводили кролика, резали свиня,
Фрикативным "г", словно гвозди в чурки,
Загоняли самость мою в меня.
Кукурузные налитые стебли, колорадский
Жук, черешня желтая, и, как месиво из квашни,
Из садов выпирающий, душный, адский
Сноп сирени, загораживающей дом хохлятский,
Бабу Мотрю (как у Моне - в тени),
Уходящую, не допрошенную с пристрастьем,
Глубоко ослепшую - до немоты!
Дух земли моей - только ты со счастьем
Совпадаешь в памяти - только ты.
* * *
Созвездья родинок на мамином плече.
Плантации петрушек и пореев.
Любовь к земле (и всё в таком ключе),
Типичная для нас, гипербореев,
Обычно проявляется к концу.
И нас заводит запах чернозема,
Одолевает нежность к огольцу,
К дворовой шавке, дремлющей у дома.
Неужто и тебя пригнёт к земле,
Потянет к огородничеству, к соткам,
К родне, к седьмой воде на киселе,
С которой ты по общей схеме соткан?
Откуда, стоик, эта слабина?
Ведь малое всегда казалось малым,
Неужто так вошла в тебя страна,
Когда ты был ребенком годовалым
И нюхал перегной, не наклонясь,
В аллеях городских; в колхозном стане
На лето отрядясь, где отродясь
Сей дурью и не маялись селяне.
ХРЯК
В соседней хате, где партсъездами
Гараж завален и чердак,
Часа четыре хряка резали,
А он не резался никак.
Прабабка закрывает уши мне,
И утыкает в свой живот,
А это будущее кушанье,
Как резанное глотку рвет.
Со всей округи животастые
С мясистой холкою хохлы
Наперебой под вечер хвастали,
Какого борова "вбылы".
Меня рвало неделю-около.
Ну, сколько было мне тогда? -
Лет семь… Я в первом долго окала,
Но это - тоже не беда.
ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕННОСТЕЙ
В пределах, досягаемых для стрел, скучать без стрел (нелетная погода), но не робеть (когдай-то ты робел) без внутреннего, скажем так, завода. Рвать когти, если сильно припечет, и от глаголов, и от оглоедов. Переоценка ценностей, учет - в крови у нас, детей товароведов.
На дверь повесить бирку "не стучать" (Придурок, а когда к тебе стучали?) И отдавать судьбу свою в печать: тебя на это и предназначали. Уценки, скидки, повышенье цен, переоценка ценностей тебе не перелицовка лика, вен и стен… А в общем, результат тебе до фени: в уценке уцелеть бы самому, детёнку изнутри, снаружи - зверю…
Вот так мы и живем по одному, считая недостачи и потери. Естественная убыль, недогляд Всевышнего? Превратности учета? Сознайся, только ты и виноват, что жизнь твоя - халтурная работа.
ИЛИЯ
" Теперь-то я узнала, что ты человек Божий, и что слово
Господне в устах твоих истинно." (3 Цар. 17:24)
Когда потянуло с засохших полей
Хлебами и медом, угрюмей и злей
Пророков, дающих Ахаву рецепты,
Вошел Илия на задворки Сарепты.
Она, безымянная, теша дитя
Тряпичной сосалкой, откликнулась: кто там? -
Когда он приблизился только к воротам,
Дорожною пылью едва шелестя.
Вошел и потребовал хлеба ему.
На сына взглянув, пододвинула плошки,
Сказала: осталось, осталось в дому
С ладошку муки, я поставлю лепешки.
Была у язычников засуха там,
Но зной угождал и столбам, и крестам.
Он дрогнул, увидев, допустим, Марию,
Месившую хлеб на столе перед ним.
- Не ты ли, - спросила она, - в Самарию
Одним лишь пророческим словом своим
Принес запустенье на несколько зим?
"Я лишь проводник, поводырь у другого,
я только уста для наречья благого!" -
Хотел было крикнуть вдове Илия,
Но смолк перед хлебом и чашкой питья.
В углу наполнялись до верхней каемки
Сосуд для муки и для масла сосуд.
Кимарил пророк, а Мария негромко
Молилась за сына, и алая кромка
Ползла над землей, не возделанной тут.
…Мария молилась: малыш маятой
Измыкался, Отче!
…Три ангела смерти
Летели к ней третьего дня на постой
С небес, от которых все беды в Сарепте.
Они зависали в дали голубой
Пчелиной гурьбой над сыновней судьбой.
Он смертен! - вскричала она с лежака.
Был мутен и немощен взгляд старика.
И каждая мать из окрестных пустот
Шептала: О, небо! Ужели уйдет
Дитя, что недавно пустила на свет
За мною вослед, и спасения нет?!
Мария молилась. Смотрел Илия,
Как чахнет ребенок и в муках сгорает.
- Возрадуйся, - молвить хотел, - прибирает
Любимцев Господь в золотые края.
Но смолк перед хлебом и чашкой питья.
Лежал, как распятый, малец на соломе.
И пчелы наполнили комнату в доме.
Мария не видела из-за завес,
Как старец взметнулся и стал волнорез
С белесыми космами, крикнул кому-то:
- Я сам здесь решаю! - и в ту же минуту
И мёдом, и хлебом пахнуло с небес.
АВГУСТ
Вот яблоня растет поверх земли.
Мутнеет небо летнее сквозное.
Еще над миром лампы не зажгли,
Но погасили солнце выносное.
Меж тенью, где спасалась ночь от зноя,
И светом, на котором мы взросли,
Границы нет. У сумеречной зоны
Свои законы. Времени не чтя,
Вступая на бесцветные газоны,
Доверчивое вечное дитя
Берёт из веток яблони-чернавки
То яблочко, что даст ему покой.
И хрумкает, и давит за щекой,
И засыпает медленно на лавке.
И звезды зажигаются в такой
Прогрессии, что страшно, как на явке.
Трещат дрова в вечернем костерке,
Как кости у артритника, и кто-то
Идет в кустах, невидимый, к реке
И плещется вблизи водоворота.
Философы бубнят под коньячок,
Прагматики закатывают банки,
Поэты поедают шашлычок,
И Млечный путь раскидист и высок,
И падают плоды его в свой срок
Куда-то за соседские делянки.
* * *
В твоей станице тишь да благодать,
Кузнечиков убийственные трели
Рвут перепонки, и оно, как знать,
Единственная живность, что при деле.
Сей стрекот остается в голове
До старости, до выхода отсюда
Не по асфальту, и не по траве,
По свету, что берется ниоткуда.
Такой же заливает здесь луга,
И кажется порою на минуту,
Что ты ослеп, и эти берега
Ты так и не успел вручить кому-то.
Трещат в траве кузнечики, казнят
Кого-то, в барабаны бьют, лютуют.
А перед кем и в чем ты виноват,
Тебе потом станичники втолкуют.
* * *
От столицы до Обветшаловска,
От Макаргоры до телят,
От Петропавловки до Петропавловска
Годы, годы мои летят.
Перелетные мои праздники,
В небе клинопись, холода.
Как паломники, как отказники,
Исступленно кричат года.
И встают на крыло, ровняются,
И прощаются, и кружат.
Осень длинная начинается,
Бабье Лето, как говорят.
* * *
Мне снилось, что папа не умер, что он в СПб живет с молодою женой, но всегда на работе. Когда я приехала, дождь колотил по трубе, и бледная женщина в полуистлевшем капоте за мною ходила по тесной квартире своей и всё извинялась, и всё извинялась за то, что отец не идет, что стемнело, что бросил детей, что ехать пора, и сегодня его не дождешься. Автобус катился по улице длинной, как сон, я видела улицу эту и раньше, казалось. Как будто налили чернила на мокрый картон, дорога плыла и в финале совсем расплывалась. Такая картина висела в его мастерской,( теперь Александров, приятель его, процветает, и тоже женился по новой). На улице той всё, как у живых, только времени там не хватает. И если захочешь увидеться и посидеть в чаду коммунальном с Нелюбиным что ли Сережей, поди разыщи его! и коммуналку на треть распродали, и у отца распорядок не божий на службе. Картина цела - полстены над тахтой. Без рамы она, ибо не был богат Александров в ту пору, когда он впервые на улице той пейзаж рисовал, уходящий на несколько ярдов в грядущее. В этом грядущем ни тени живой, ни света тебе, ни мазка, превращенного в тело - ну вроде отец из присутствия чешет домой, и я его жду-дожидаюсь: глаза проглядела.
* * *
Когда наступят заморозки, в ночь, обвешанную зимних звезд горячих гирляндами, мы встретимся - точь в точь два близнеца, до этого незрячих. И я увижу, как же ты похож на родственника некоего, что ли, на брата, о котором сладко врешь своим соученицам в средней школе.
Казни теперь за ложь и воровство, скупись на ласку, не корми с ладони. Супружество - некровное родство (и не родство, как сказано в законе ошибочно) - увядший институт… Но если зябко в комнате и зыбко в той местности, где манну раздают, и Млечный путь - как детская присыпка, как негатив, где капельки чернил по черному разбрызганы, что млеко, родной мой, вспоминай, как ты любил меня, тебе чужого человека.
* * *
Покров. Демисезонное пальто. Просохли лужи от дождя ночного, и вертится на языке не то, чтоб слово, а скорее привкус слова, кислинка рифмы, горечь дымовой завесы, опустившейся на город.
Ты нищ и наг без рифмы рядовой, но говорят, идет на пользу голод. Идет на пользу лето и зима, весна и осень, зной и непогода, писание стихов, которых тьма и без того. Такая уж порода у тех, кто ищет смерти - ощущать блаженство жизни в эдакие ночи.
Тебе приснится первый снег и мать, какая-нибудь женщина?короче, которою ты не был одарен. И с вечной обделённостью срастаясь, ты только и умеешь - в унисон слагать слова, на свете обретаясь без теплоты и нежности, и ты не любишь оттого осенней хмари.
Но вот давленье снега с высоты и рифмы изнутри в твоей хибаре взрывает мысль, вселенную…не то… меняет группу крови… нет, не это…
Как сирота, ты вдруг решаешь, что ты царь царей, и мама рядом где-то.
* * *
Между домами где-нибудь у окраины,
Где колготятся взрослые дети мамины,
В мутном окне маршрутки мелькнет разрез,
Вроде ущелья, а в этом разрезе - лес.
Вот она дальность помысла - синева.
Запечатлей и переведи в слова.
Город стоит на круглой земле, как пуп.
В каждом окошке мечется лесоруб.
Лес по долине стелется, по низам.
Боже, за что послабленье даешь глазам
И между двух огней поселяешь мя,
Чем-то трамвайным в уши мои гремя.
Я - лесоруба дочь, лесоруба мать.
Мне не положено ласку твою узнать.
Мне не дают ходить в запредельный лес,
Ибо такой у нас городской замес.
Многое постигаешь за тридцать семь:
Каждое утро счастье дается всем,
Чтобы мы видеть большего не могли -
Этот, к примеру, лес на краю земли.
* * *
На обрушение Бауманского рынка
Эта зимняя - боже ты мой - немота
Проступала сквозь звезды, сцепляла уста,
Заметала дома сахалинской пургой,
Смерть сплетала и жизнь мою в узел тугой.
С мертвой точки я сдвинуть слова не могла,
У предсмертной души распашонка мала.
И бетонное небо трещало по швам,
И один мчс-ник устраивал нам
Месяца тишины, облаченной во тьму…
Но никто, но никто не молился ему.
* * *
рыба рыба с розовым животом
ты уже за пазухой у Христа
но о том не сведуща что потом
и куда несет тебя темнота
это начинается вещий сон
нету рая рыбного только ад
рыбаки-апостолы на Кедрон
возвратятся засветло через сад
рыба рыба с розовым животом
на столе пасхальном на золотом
основная пища у рыбарей
потому что страшно им есть зверей
после жизни праведной - на Кресте
засыпаешь с рыбкою в животе
рыба рыба розовое брюшко
после сытной трапезы спать легко
ОБЛАКО
1.
То болезни, то скорые проводы и поспешные сборы назад. Неужели и мы были молоды? Были, точно. Вчера, аккурат. Всё летело - успей зафиксировать, записать. Не даётся мгнове…
Рефлексировать и анонсировать смерть, старенье, дыру в голове будешь вечно теперь, как зацикленный, потому что цикличность сия отдаляет от семечки тыквенной. Вот не взятая планка твоя, вот твой возраст застыл, огорошенный. Я не знаю тебя, говорю! новый облик ненужный, непрошеный, но вменённый по календарю. Это просто болезнь скоротечная, колдовство, ворожба, приворот, сбила с ритма цезура сердечная. Говорю тебе точно: я вечная! и худая, осьмнадцатый год.
22.04.06
2.
Это яблоко, нет, это облако…
Сергей Гандлевский
Завиточками кафель до кухоньки, платяной в коридорчике шкаф...
Что за монстр вылетает из куколки, дребезжащую дверь отыскав, и куда улетает? надолго ли? "Навсегда, - говорит, - навсегда". Сколько опыта мы понадергали, бесполезного, как лебеда, резеда, чехарда, околесица…Все разосланы по хуторам. Лишь в подъезде под лампочкой бесится кто-то с крыльями, кто это там? Бобылиха, блудница ли, беженка? Подлетает, соломой горит. Это бабочка? нет, это боженька. Он последний с тобой говорит.
Ты - дитя, в чистом поле в засушливый полдень в небо глядишь без конца. И душа от душицы удушливой удаляется вверх, как пыльца.
23.04.06
Пасха Гспд.
3.
То ли, солнцем пригрето, строение начинает усадку давать, то ли бабочки сердцебиение, мотылька ли молитовка, спать невозможно! Потрескалось зеркало, и картина сейчас упадет. Сохраненье материй, скумекала?! Гости съехали, голос живет, по углам, по расщелинам шарится. Не якшается небо с тобой. Говорили же, лучше не париться, не парить в вышине голубой. Всё равно не найдешь ни зацепочки, ни гвоздя не найдешь, ни крюка.
Спит ребенок, вставая на цыпочки, затекает в полете рука.
01.05.06
* * *
Ничего не бывает случайно.
Время вечно, да вечность кратка.
Ты - не тайна, но так изначально
Отдален.
Непохожи века,
По которым нас предки сгребали,
Собирали, в сусеках мели.
Говорю тебе, вечность едва ли
Протяженнее круглой Земли.
Что за музыка там хоровая,
Разрывая пространство, звучит?
Где-то рядом любовь шаровая.
Воздух липовым цветом горчит,
Дождь шкворчит, и строчит пулеметчик,
Сочиняя строку за строкой.
Путевой всемогущий обходчик
Проверяет пути за рекой,
Дарит вечности краткий отрезок,
Перегон, переезд, перелет.
Но взрывает огонь перелесок,
И пространство над ним вопиет.
Тот ли ты, кто в воде не утонет,
Но в огне этом щедро сгорит?
Что-то в тему путеец долдонит,
Но не ведом его алфавит.
* * *
Ручку встряхнешь, как градусник допотопный.
Вынешь листок из принтера. Пятистопный.
Времечко в личном плане, как мякиш сдобный:
Ты его мнешь-сминаешь, а он съедобный.
Женщины, что моих мужчин нарожали,
Как по команде объятья свои разжали.
Как седовласых агнцев ни обожали,
Все за последний год из домов бежали,
Ибо не вечны. Время рожать потомков -
Провозгласило солнце среди обломков.
В письменном виде речи его пожомкав,
Толпы сирот пошли выскребать ребенков.
О! Материнство любого отцовства круче,
Словно стоишь Кутузовым ты на круче,
Словно решаешь ты, только ты, что лучше:
Жизнь или смерть для этой кровавой кучи.
Бучи еще не все в закромах иссякли.
Мы друг у друга есть, только мы - не так ли?
Космос палит по нашей терновой сакле.
Космополитам легче - рывок и в акре
От перестрелок, прелостей, пепелища.
Спрячься во мне, теперь я твоё жилище.
Время погибло первым, сгорело днище
Дней золотых, не найти паспортов в пылище.
Кто мы, откуда, как оказались в это й
Точке координат, где когда-то с Летой
Русло стояло? Место с особой метой:
Странного возвращенья страны отпетой.
Ты ее не узнаешь, как мать из ссылки…
Нет никого, кто менял под тобой подстилки,
В чреве носил, напевал тебе песни пылки,
И подрезал лихие твои подкрылки.
Время ушло в песок. Ты как будто прежний,
Но - пустота у ног, как овраг рубежный,
Да посредине строк, словно страх кромешный,
Паузы злой глоток, затяжной, безбрежный.
* * *
Летом поздно темнеет. Ребенок не видит звезд,
Ибо рано ложится. И пища уходит в рост.
Холод и ураган посреди Москвы.
Заморозки стоят акациевы.
Дачники мерзнут. Грабят у них дома,
Только они за хворостом. Не зима,
Но продолженье зимних забав земных.
Звездное небо в оспинах ветряных.
Солнце, мороз и солнце, мороз и сон.
Не раскрывайся, слышишь, возьмут в полон
И отберут последнее кореша.
Не выдавай меня, у меня душа
Так за тебя болит, что и сон нейдет.
Кто ты мне сын, отец, пятикнижья свод?
Звезд потаенный росчерк не городской?
Видимо, материнство во мне рекой,
Паводком разливается по земле,
Грудой бумаг исписанных в полумгле.
Так ли любила Дева дитя детей?
Этот ли сон ей снился про смерть смертей?
Ну, неужели, будет и сердце твоё
Бьющееся посажено на копьё?
Стало быть, ты - дитя, о котором лишь
Стоит подумать, сама себя распалишь,
По заливным лугам распластаешься
Медленно, словно с жизнью прощаешься.
На рубежах славянского языка
Батюшки-светы, щедрая, как река,
Я напою тебя и в себя приму,
Чей ты теперь не сказывай никому.
Навзничь ложись, под звездный шатер плыви,
Вдоль берегов охранной моей любви.
* * *
От лета прибыли (когда берут ребенка) - на полкопейки: ночи, а не дни. Дворы пусты, не вспылена щебенка, и рано гаснут звезды и огни иные по периметру квартала.
Крест материнства - глядя в небеса, ждать часа, чтобы всё начать с начала, как будто в жизни двадцать три часа, и час на смерть, и делай с ней, что хочешь. Она легко рифмуется, когда бывает существительным, проскочишь такую, словно рыбку из пруда, без опасений сирот приумножить. Страшней к младенцу спящему вставать, когда не слышишь сна его. Быть может, я многократно умершая мать. О, вечное сиротство неизбывно в любом из нас, пугавших матерей молчанием младенческим, что дивно спасало б в Иудее от царей.
Над непроглядной этой панорамой, когда мне ночи вольности даны, я вижу всё, что ждет его, до самой последней бесконечной тишины; по чьим стопам он после первой юшки пойдет в необозримое, а нам стирать белье и собирать игрушки, разбросанные вечно по углам.
ТЕТЯ ТАМАРА
Тринадцатого, хорошо, что в четверг, а не в пятницу,
Привиделась тетя Тамара, покойница, в платьице
Цветастом, как раньше носили, из тонкого штапеля,
Такие за вечер сходили с трофейного стапеля.
Улыбку ее и пучок, как сквозные, прозрачные,
Я видела разом. Подумала, знаки-то мрачные,
Когда притесняет давленье, и болью расколота
Не лобная кость, родничок, как в копилке для золота
Оставленный щелью. А тетя Тамара с наседками
другими
на небе заведует кухней и детками,
Печет пирожки, держит гриб, словно ската домашнего,
Точнее, небесного, тоже из детства вчерашнего.
Поди-ка ты, двадцать годков не видались без малого.
Я помню поминки веселые эти в Измайлово.
Кричал попугай, пели песни и кушали блинчики.
Мой первый покойник, покойница, в штапеле, в ситчике,
Хорошая тетя Тамара, без зова и отзыва,
Приходит, как многие те, чье жилье теперь розово
И дымчато, и с голубыми такими разводами.
Ее мы не сватали, свадьба прошла перед родами,
Едва не задев их. Да кто, она, где усыпальница?
Седьмая вода, тетя Тома, царица, молчальница,
Дородная, статная, помню, с мужицкой усмешкою,
Маняшей меня называла, как внучку тетешкая,
Она и теперь вот предстала, да как-то по-тихому,
Как будто устала и вышла на лавочку из дому.
Чего им от нас? Появляются без основания,
Без всяких причин, и в молитвах на них упования
Мы не возлагали, они ведь почти что забытые.
Но как мы их любим! Как будто в единое слитые,
Но эти - незримы, а мы всё еще грудничковые,
Пульсирует кожица там, где дела родничковые.
Болит, подтверждает дальнейшее существование
Всех нас, приходящих с обеих сторон на свидание.
* * *
Когда она шла с работы, было уже темно.
На Никитские все ворота она кричала в окно:
- Маша, без разговоров!..
А через пару лет,
Я усмирила норов, ей варила обед,
Курицу в синем газе и со слонами чай,
Мыла посуду "Квази", плакала невзначай,
Как было страшно - спичку в газовое нутро…
Ложку заварки в ситечко на небольшое ведро…
Спайки на макаронах… молния на сапогах…
Шоппинг по Малой Бронной… строгий отчет в деньгах…
Мама сидит - устала.
На похвалу всегда
времени не хватало вечером, ерунда.
Мама смотрела телик черно-белых кровей,
Молча сосед-бездельник дверь прикрывал плотней,
Чтобы не слышать трепа, телика и грызни…
- Спать иди, Пенелопа!
- Спи, моя радость, усни, -
Пела мне передача, пела мне вся страна,
Где засыпала, плача, и просыпалась, плача,
Оттого, что любить должна
Эту, на покрывале, но какого рожна
Мне тебя не додали, дальняя ты родня?
Мама, ну, хоть в начале ты любила меня?
Кто за меня мне выбрал эту мою левшу
В этом болоте гиблом, в этом параде сиплом?
Дай-ка я попрошу
Мне заменить на светлый ангельский чистый лик…
В теплый мой стан оседлый свой кочевой ярлык
Пусть мне доставят лично, я позабуду, как
Долго и драматично мама, мой личный враг,
Злобу в меня вбивала, шкурила душу мне,
Чтобы к концу квартала жизнь разлюбив вполне,
Ночью торчать на пятом, высунувшись к трубе,
В классе восьмом-девятом: вот тебе, вот тебе.
Но не с того, что силы нет опрокинуться,
Всё таки жить в России, дальше не рыпаться,
А от того, что в спальной в койке своей хрустальной
Спит ни дитя, ни жена - никому не нужна.
* * *
Я жила в аду, прижилась, притерлась.
И откуда прыть? И откуда гордость?
Перестроен ад, и блестят фасады,
Всё равно, другого, твержу, не надо.
Сам собою здесь закипает чайник,
А сидишь на месте - спалишь подштанник.
Я вдыхаю дым подгорелой пайки.
На меня летят от всевышней пайки
Золотые искры и жгут китайский
Поролон души моей, птахи райской.
А порой и сам, как связист на фронте,
Пробежит по кочкам на горизонте.
Я ползу к нему, у меня, поверьте,
Есть пакет для вскрытия после смерти.
Разберет ли почерк, поймет ли строчки…
Не взорвется ль гейзер у крайней кочки?
Я привыкла к пыткам, к двояким смыслам.
Ну, а плачу я по двадцатым числам.
* * *
Поднимается ль кверху березы душа печная?
Поднимается ль вверх рассвета душа речная?
Поднимается ль ввысь мольба о насущном хлебе?
Вот компания под окном голосит ночная,
И не ведают, дети, как слышно их здесь, на небе.
А пока проходит звук вертикально метры,
О фасады бьется, будит жильцов, детишек,
Его сносят волны, его обтачают ветры
И усиливают катакомбы кирпичных книжек.
А у нас тут роза ветров - новостройки, знамо.
Ты помолишься, а молитва взовьется креном
И вонзится в проезжий поезд, туда, где мама,
И ночные блики ползут по купейным стенам.
То-то поезд вздрогнет на пустяковом стыке,
Как дремотный бог, до которого звук пробился.
Голосите парни, шпарьте свои музыки,
Теребите слух его, чтобы не притупился.
А соседи снизу пускай закупорят окна,
А соседи сверху баюкают пусть малюток.
Говорили мне, что станет с потерей ока
Обостренней слух, да жуток тот промежуток.
Ты закинешь в небо невод своей невзгоды,
И Господь тебя пожалеет, но через годы.
* * *
Сергею Гандлевскому
В этих джунглях ходят большие звери, называются "люди".
Ни вороны их не боятся, ни воробьи.
Их не любят птицы. В них кровь, как вода в сосуде,
Замерзает к старости, ведь в старости нет любви.
И сосуд взрывается. Сыпятся крошки, крошки.
Забирай свою и лети, уноси крыла.
Милосердней те, у кого нерестятся кошки
Или дети малые, или душа светла.
Но от этих пользы меньше голодным клювам,
Только легче гон и блистательнее полет.
Полетим туда, где любой из нас будет любым,
И архангел не заклюет.
Или в теплый край, или в месяц, откуда родом,
Где московский Марк наживает свое добро.
(Помнишь дом Марии, там сад еще этот рядом),
Вот и сына несет жена его, с новым годом,
Нужно сделать в пакете круг, смастерить дупло.
Треугольник молочный вешают за окошко,
Наполняют хлебным мякишем и пшеном.
Обо всем напишет, кто в колыбели крошка
Для людей и птиц, что у вечности за окном.
* * *
Где светится звезда? Она была комета.
И дымом из Луны ее заволокло.
На горизонте тьма. В стеклопакете лето.
Не Лета, стало быть. Но в инее стекло.
Как много утекло воды по этим руслам.
Младенцы в коробах и юноши в усах,
По чьим прошла хребтам и по загривкам русым
Хвостатая звезда, дежурят в небесах.
И лишь одна она, отсюда исчезая,
Несет в своем ядре запечатленный след:
Как праздновали жизнь, наружу вылезая,
Плывущие теперь к разоблаченью лет.
Вернись и посмотри, какой ценой оплачен
Твой легкокрылый крен, звезда моих растрат,
Какой слюной продет, какой слезой оплакан
Потерянный эдем, забытый арарат.
Они еще плывут в родительских корзинах,
По темноте реки, где отраженья нет,
Не спасены еще, но что-то в здешних зимах
Есть светлое, и всем понятен этот свет.